Рассказы Казакова «Свечечка» и «Во сне ты горько плакал» – своеобразная дилогия, произведения, дополняющие друг друга. Тоска отца в «Свечечке», когда не знаешь, куда деваться, «хоть вешайся» [1, с. 429], – не пустые слова; за ними – история самоубийства Мити, друга Рассказчика, история, поведанная им в «Во сне...». Это та ноябрьская тоска, которую не вынес Митя, ибо в душе его больше не оставалось сил. Смертная тоска Мити – момент невыносимого постижения разрыва человека и природы, разрыва, который, когда в душе нет уже сил, может быть восполнен лишь духовной связью с ещё не так сильно отдалившейся от своего истока душой, душой, не забывшейся окончательно в телесности. Митя – человек, наделённый даром пристального  видения  красоты  природы  (отсюда  его  желание  работы над «большими романами»), но этот дар достался ему ценой утраты природного начала. Он и теперь знает, что небо «такое высокое, такое синее», каким он ощущал его в детстве, но теперь он больше не чувствует этого, только знает: небо навсегда поблёкло для него [1, с. 445]. И нет Мити спасения, спасения от смертной тоски, спасения, которое находит в духовной связи с сыном Рассказчик «Свечечки».

Пытаясь вообразить обстоятельства добровольного ухода из жизни Мити, Рассказчик всею душой устремляется к своему другу. Может быть, крепившая их дружбу духовная нить удержала бы Митю от рокового выстрела, окажись он тогда рядом с ним. Но по прошествии лет душа снова и снова устремляется к Мите, чтобы восстала в вечной жизни его душа, душа, спасённая – как бы отмоленная – душой Рассказчика. Природа, с которой Бог, творя мир, связал человека, по-своему заботится о нём. Когда человеку больше не достает сил жить, природа забирает его к себе, оприючивает, одинокого, и в смерти он соединяется с природным миром. Восчувствовав поступок Мити, Рассказчик понял: «Нет, не слабость – великая жизненная сила и твердость нужны для того, чтобы оборвать свою жизнь так, как он оборвал!» [1, с. 447]. Эти поразительные слова не оправдывают самоубийство Мити; они заостряют противоречия существования человека, противоречия, которые Митя, не желая лгать людям и самому себе, с великой жизненной силой и твёрдостью своей гибелью обнажил.

Эти противоречия по-своему высвечивает и рассказ отца в «Свечечке» о ноябре. «Все уведоша, яко трава, все погребишися…» [1, с. 431] – говорит отец сыну, переосмысляя слова Иоанна Дамаскина, говорит одновременно о смерти человеческой и о жизни природы, не противопоставляя их, но таинственно соглашая друг с другом. Смерть человека подобна сну, которым на исходе года забывается природный мир, следуя установленному Богом ритму бытия: «Ноябрь – как человек, который спит. Что ж, что темно, холодно и мертво – это просто кажется, а на самом деле всё живёт» [1, с. 431]. В свете этой мысли поступок Мити – не слабость. В нём сила одоления бездуховности собственной жизни, в которой подлинная погибель человеческая. Сила изживания отчуждения от природы, красоту которой Митя так трепетно воплощал в своём творческом труде, возвращая отпущенный ему природой дар, пока его душа не истратилась в нём. Но и в этой силе – противоречие человеческого бытия. Смерть человека – это уход души из мира; со его смертью обедняется, оскудевает одухотворенность природы, становится невозможным явление её красоты, доступное в творческих достижениях человека, искусстве, оживляемой душой художника. В этом ужас смерти, и, если вдуматься, ужас её не постигаем человеческой мерой.

А спасение от смертной тоски? В чём оно? Рассказывая сыну о предстоящей ему взрослой жизни, когда он станет таким, как отец, – рассказывая ему о смертной тоске, – отец говорит о доме, об отчем доме. Сын покидает дом, так было от века и так будет, но когда-нибудь он вернётся, и отчий дом примет его. Дом хранит детство сына, его младенческую душу. О которой он забыл, живя в плотском. В сохранённых домом воспоминаниях сын обретёт позабытую душу, в них он спасётся: «<…> вот настанет время, ты вернёшься в старый свой дом, вот поднимешься на крыльцо, и сердце твоё забьётся, в горле ты почувствуешь комок, и глаза у тебя защиплет, и услышишь ты трепетные шаги старой уже твоей матери, – а меня тогда, скорей всего, уж и не будет на этом свете, – и дом примет тебя. Он обвеет тебя знакомыми со младенчества запахами, комнаты его улыбнутся тебе, каждое окно будет манить тебя к себе, в буфете звякнет любимая тобою прежде чашка, и часы особенно звонко пробьют счастливый миг, и дом откроется перед тобою: "Вот мой чердак, вот мои комнаты, вот коридор, где любил ты прятаться... А помнишь ты эти обои, а видишь ты вбитый когда-то тобой в стену гвоздь? Ах, я рад, что ты опять здесь, ничего, что ты теперь такой большой, прости меня, я рос давно, когда строился, а теперь я просто живу, но я помню тебя, я люблю тебя, поживи во мне, возвратись в своё детство!" – вот что скажет тебе твой дом» [1, с. 435].

А отец? Не было у отца отчего дома, и не знал он своего отца, некуда ему возвратиться. И всё же отец находит спасение. Спасает отца от смертной тоски сын, маленький Алёша. Дитя существует внутри природного мира, он и есть самая, ещё не познанная его разумом, природа. Алёша – Адам, только что сотворённый Богом, ему пока неведом грех – знание о добре и зле, и мир вокруг него – Райский сад. Сын спасает отца от смертной тоски, деля с ним свою душу: сын и отец связаны духовной связью, в них одна на двоих душа. Поэтому-то в «Во сне…» отец так болезненно переживает взросление сына, поэтому-то он так страстно хочет видеть его «как можно дольше маленьким» [1, с. 457]. Духовная связь с сыном возвращает отца в утраченный им Рай, туда, где покуда пребывает сын, и возвращает его к Богу. Казаков удивительно тонко показывает духовную связь сына и отца, единую душу в уже разъятой надвое плоти, показывает в далеко не идиллических отношениях сына и отца. Набирающий самостоятельность, со своим характером, интересами и привычками, Алёша тем не менее говорит о себе, не отделяя себя от отца:

«Хочешь   кататься   на   настоящей   машине»;   «Хочешь   <ехать> далеко»;

«Любишь <позднюю осень>» [1, с. 430]. Вместо «я» он произносит «ты» и, называя себя «ты», говорит о нераздельном с отцом «мы». Алёша – свечка отца, которая разливает вокруг него свет, свет, в котором отец зрит Бога и, узнавая Его, соединяется с Ним.

В рассказе «Во сне ты горько плакал» Казаков вновь обращается к теме духовной связи сына и отца, но рассматривает её в другом – прямо противоположном – ракурсе. Центральная часть рассказа – прогулка отца с сыном прекрасным летним днём по лесу и полям Абрамцева. Это, в общем-то – рядовое, событие становится мистериальной драмой, в которой отцу и сыну непреложным законом природного мира отведено своё место. В этот прекрасный летний день в Алёше рождается человек. Существо сына как бы расслаивается, и в этом расслоении для него возникают прошлое, настоящее и будущее, прежде слитые в бесконечном и бескачественном времени. В этот день происходит обретение Алёшей знания о мире: познание добра и зла. Познание мира неизбежно, в нём ребёнок повторяет праотца Адама (ведь он и есть только что созданный Богом человек), праотца человечества, вкусившего запретный плод с Древа познания добра и зла. Как некогда в Адаме, в Алёше уплотняется его существо, его душу покрывает пелена телесности, и в нём происходит постепенное забывание души. Алёша вкушает, подобно Адаму, «большое яблоко» [1, с. 447]. «<…> время, когда рождается человека, закрывается от нас пеленой. Вот и ты!..» [1, с. 456] – в отчаянии думает отец о сыне. Безмятежность этого летнего дня таинственно- противоречива, и эта тайна мучает видящего происходящее в сыне превращение отца.

Душа отца чувствует (ведь и душа чувствует!), как бытие Алёши теряет прежнюю цельность, и ведение, которым обладала чистая душа сына, опускается в глубину его существа под тяжестью наполняющего плоть познания природы, познания, отдаляющего сына от сотворённого Богом природного мира. Отец вспоминает младенчество только что покинувшего на его руках роддом Алёши. Удивительна эта пора! Жизнь младенца протекает во сне, прерываемом лишь кратковременным подкреплением пищей, словно сон – его истинное бытие. Наверно, она подобна зимней спячке ёжика, того самого ёжика, которого Алёша впервые встречает на прогулке. Протекающая во сне жизнь младенца пронизана тем же ритмом, что и жизнь природного мира; он ведь и родился, судя по всему, зимой, в пору зимнего сна природы. Не так живёт познавший добро и зло человек, отец, он живёт иначе, не совпадая с ритмом природного мира: бодрствует в то время, когда природа спит. А значит, во сне младенца протекает жизнь его кристально-чистой души, жизнь человека, не ведающего греха, и эта жизнь доподлинно являет себя на лице спящего младенца: «Что значила твоя улыбка? Видел ли ты сны? Но какие же сны ты мог видеть, что могло тебе сниться, что мог ты знать, где бродили твои мысли и были ли они у тебя тогда? Но не только улыбка – лицо твоё приобрело выражение возвышенного, вещего знания <…>. Никогда во время бодрствования, – плакал ли ты или смеялся или смотрел молча на разноцветные погремушки, повешенные над твоей кроваткой, – не было у тебя такого выражения, какое поразило меня, когда ты спал, а я, затаив дыхание, думал, что же с тобой происходит. "Когда младенцы так улыбаются, – сказала потом моя мать, – это, значит, их ангелы забавляют"» [1, с. 452].

Но вот позади эта прогулка, прогулка, во время которой Алёша постигает своим умом бескрайний природный мир – мизерность и огромность наполняющих его существ и явлений. Уставший сын погружается в полуденный сон. И там, в этом сне, «с отчаянной безнадёжностью» горько плачет. Откуда эта безнадёжность, если сон, как нас учат, – сумбурное отображение действительности? Что может знать о ней ребёнок, не видевший ничего, кроме «тихого счастья жизни»? «<…>. Или у нас уже в младенчестве скорбит душа, страшась предстоящих страданий?» [1, с. 458] – догадывается, глядя на плачущего во сне сына, отец. Горький плач Алёши – страдание утрачивающей своё отечество души, души, предчувствующей расставание с Отцом, с которым она по рождению своему была едина.

Что ждёт Алёшу во взрослой жизни, какие страдания предчувствует его душа? Обретаемое Алёшей знание о мире – знание о красоте. Крошечный обливной кувшинчик, прежде бывший затейливой игрушкой, Алёша вдруг видит по-новому: он открывает в нём пластическую форму и цветовую палитру росписи, всё то, что, одухотворяя его материю, несёт отпечаток души художника: «Ты потянулся к нему, не сделал попытки схватить его, как хватают обычно дети любимую игрушку, – нет, ты смотрел на него омытыми слезами и от этого особенно чистыми глазами, упиваясь его формой и расписной глазурью» [1, с. 459]. Алёша делает первый шаг в мире искусства. Может быть, повзрослев, он станет художником, как Агеев, герой рассказа Казакова «Адам и Ева», человеком, чутко воспринимающим великолепие Божьего мира, посвятит свою жизнь воплощению красоты природы, красоты, которой природа в себе не ведает. Это – благо. И одновременно – драма. Драма Мити, друга Алёшиного отца. Митя – Дмитрий Голубков (1930–1972) – тонкий лирический поэт, замечательный прозаик, талантливый живописец, его короткая жизнь была исполнена каждодневным осуществлением земной красоты. Митин уход из мира – это окончание того пути, на который вступил Алёша, войдя в мир. Митя ушёл из мира, выразив в искусстве те силы, которыми его наделила благодатная природа, ушёл, ощутив в своей душе иссякновение её источника, перестав чувствовать природный мир. Поблёкло небо, которое когда-то было для него «таким высоким, таким голубым». Перед смертью он говорил о неизвестном ему прежде притяжении Абрамцева, его природы. Он боялся этого притяжения, боялся и в то же время был открыт ему. Ведь больше у него ничего не осталось. Только эти поля, лес, клён, речка Яснушка. Дети выросли, разъехались по свету, и он сполна познал одиночество [1, с. 445]. Та духовная связь, в которой нашёл спасение Рассказчик «Свечечки», связь сына и отца, истончилась в Мите и безвозвратно оборвалась.

В тот момент, когда Алёша входит в мир, отца, Рассказчика «Во сне…», настигает Митино отчаяние – боль разрыва духовной связи между ним и детьми. Драма Мити зримо предстаёт перед ним, и он наконец понимает, почему его друг по своей воле ушёл из жизни. Патрон, который унёс жизнь Мити, – воистину его патрон, отца Алёши; патрон для отца: «Я чувствовал, как ты уходишь от меня, душа твоя, слитая до сих пор с моей, – теперь далеко и с каждым годом будет всё отдаляться, отдаляться, что ты уже не я, не мое продолжение и моей душе никогда не догнать тебя, ты уйдешь навсегда. В твоём глубоком, недетском взгляде видел я твою, покидающую меня душу, она смотрела на меня с состраданием, она прощалась со мною навеки!» [1, с. 459].

Казаков показывает тоску ещё общей души, души сына и отца, разделяющейся в отце и сыне души, души страдающей, в каждом – по-своему: в отце – тоской по единству, в сыне – болью забывания о нём. Разрыв духовной связи с отцом – вхождение сына в пору взросления, это закон, исполнения которого природа требует от человека. Этот закон – мистерия, в которой всякий раз повторяется история отпадения Адама от Бога. Но это не весь мистериальный круг, только его часть. В «Свечечке», посвятив сына в историю своей жизни, безотцовщины и бездомности, рассказав о друге, вернувшемся домой, о доме, который хранит память о детстве, отец открыл маленькому Алёше мистериальный путь спасения: путь возвращения сына в отчий дом, обретения забытой души, воссоединения с Богом. Сын спасётся: искусством, отчим домом, своими детьми. А отец?.. Что ждёт его? Участь друга Мити? Слабый голосок надежды звучит в отце, надежды, что их души, сына и отца, «когда-нибудь опять сольются, чтобы уже никогда не разлучаться. Да! Но где, когда это будет?» [1, с. 459]. Потому-то сын не может не вернуться в отчий дом – должен вернуться. Обретая душу и спасая себя, сын спасает отца: его душа воскрешает отца, ведь она была дана им одна на двоих.

Использованные источники:

1. Казаков, Ю.П. Рассказы. – М., 1983.

2. Павлов, Ю.М. Человек и время в поэзии, прозе, публицистике ХХ–XXI веков. – М., 2011.