Религиозно-философский план в рассказе Ю. Казакова «Адам и Ева»

Обозначенный в подтексте «Нестора и Кира» конфликт с большим художественным мастерством и тонкостью поэтического письма изображён Казаковым в рассказе «Адам и Ева» (1962). В этом рассказе писатель связывает гордиевым узлом две – объемлющие всю человеческую жизнь – смысловые линии: мужчина и женщина, художник и искусство. Герой рассказа, художник Агеев, расстаётся со своей женщиной, Викой, во время путешествия на Сег-Погост, далекий остров где-то на Северо-Западе России, путешествия, которое, как надеялись Агеев и Вика, навсегда свяжет их друг с другом. Расстаётся ради живописи, своего искусства, зная, что Вика – его жизнь. Расстаётся с жизнью ради того, что не жизнь, того, что, по Аристотелю, – подражание природе. Агеев – эгоист? Думает о себе одном? Это не так: Агеев сосредоточен на своей живописи; думает не о себе, а об искусстве; о Вике и себе, их жизни, посвящённой служению красоте. Эгоизм – поверхностная характеристика его образа. Агеев в одиночку переживает свою непризнанность в среде столичных искусствоведов; он понимает, что, уходя без остатка в живопись, он уединяется и ранит родных и любимых своим невольным эгоизмом. Ему вспоминается мать, как был груб с ней, невнимателен. Воспоминания о матери отзываются в нём угрызениями совести и, это главное, сомнениями в своём таланте: «<…> может быть, и правы все его критики, а он не прав и делает вовсе не то, что нужно…» [1,   с. 308]. Но в чём правота его критиков, к признанию которой Агеева ведёт «запоздалая боль» воспоминаний о матери, раскаяния в эгоизме? Вот что он думает об их правоте: «<…> они, когда говорят "человек", то непременно с большой буквы. Ихнему проясненному взору представляется непременно весь человек – страна, тысячелетия, космос! Об одном человеке они не думают, им подавай миллионы. За миллионы прячутся <…>. Геро-оика! <…>. Ма-ассы! Вот они массы, – Агеев кивнул на пассажиров. – А я их люблю, мне противно над ними слюни пускать восторженные. Я их во плоти люблю – их руки, их глаза, понятно? Потому что они землю на себе держат…» [1, с. 303– 304]. И вот с этим Агеев тоже должен согласиться: «<…> разные критики живут в Москве на улице Горького, сидят сейчас с девочками в ресторанах, пьют коньяк, едят цыплят-табака и, вытирая маслянистые рты, говорят разные красивые и высокие слова, и всё у них лживо, потому что думают они не о высоком, а как бы поспать с этими девочками. А утром эти критики, перешибая похмелье кофеем и сердечными каплями, пишут про него статьи и опять врут, потому что никто не верит в то, что пишет, а думает только, сколько он за это получит, и никто из них никогда не сидел вот так в одиночестве на сырой свае и не смотрел на пустой темный остров, готовясь к творческому  подвигу…»  [1,  с.  307].  С  этой  правотой  Агеев  не  может согласиться. Ложь критиков-недоброжелателей заставляет его хранить верность своему таланту, хранить вопреки тому, что талант стал причиной его отдаления от матери. Вопреки тому, что верность таланту приближает пугающий его разрыв с Викой. Приближает расставание со своей жизнью. Агеев прав, но его правота не укладывается в прокрустово ложе моральных оценок, она трагически двойственна. Талант Агеева – исконно-природный или, по-другому, Божий дар; изображая на холсте весну, людей труда, прекрасных и могучих, как эта земля, на которой они живут, Агеев исполняет свой долг: выразить красоту природы и её людей, не осознаваемую ими, красоту, которая есть духовное измерение природного мира и может быть явлена только на холсте. Однако, исполняя свой долг, он выражает красоту природы в том, в чём нет жизни, – в произведении искусства, подражании природе.

Когда они, он и Вика, сошли на землю пустынного острова, Агеев, в шутку ли, всерьез или еще как-нибудь, сказал: теперь мы как Адам и Ева [1, с. 305]. Так или иначе, рассказанная Казаковым история, – история Агеева и Вики, мужчины и женщины, художника и жизни, – может быть понята лишь в свете библейского предания об изгнании из Рая. Вспомним Книгу Бытия. Господь создал мир и населил его растениями и животными; так возник Райский сад. Затем Он сотворил мужчину и нарёк его именем Адам – человек. В помощь Адаму – ухаживать за Садом – Бог создаёт из Адамова ребра женщину – жену. Они были невинны: не знали ни добра, ни зла, их плоть была прозрачна, как стекло, и была изнутри высвечена душой. Но вот они согрешили и были изгнаны из Рая. Адам увидел, что он плоть, и, чтобы питать её, обязан трудиться в поте лица своего; безымянная прежде жена Адама наречена именем Ева – жизнь; и вот они соединились – мужчина и женщина – и стали одно: человек и жизнь. Их потомки изобрели колесо, придумали машины, построили большие города и поселились в них. В одном их этих городов, огромной Москве, они теперь живут, современные Адам и Ева, – Агеев и Вика. Там они полюбили друг друга и, соединив уста, узнали, что они одно – человек и жизнь. Здесь начинается рассказываемая Казаковым история Агеева и Вики. История возвращения Адама и Евы в Райский сад. История расставания человека с жизнью, дабы исполнить Божие поручение: ухаживать за Садом – лелеять красоту созданного Богом мира. Красота северной природы и праведность неотделимых от неё людей делают для Агеева Сег- Погост Райским садом. Здесь Ева должна снова стать женой-помощницей Адама, забыть о том, что было выражено её именем, забыть о себе. Вика могла стать женой Агеева-Адама, для этого он, Агеев, ждал её, Вику: «<…>. Приехала... Свежая, красивая, влюблённая. Ах, чёрт! Зачем, зачем обязательно что-то доказывать? И кому? Ей! А у неё небось ноги отнимались, к сердцу подкатывало, когда ехала – думала о первой ночи, о нём, прижаться к нему хотелось, к чёрту пьяному. Ай-яй-яй! И было бы, было, если бы сразу согласилась с ним, сказала бы: "Да! Ты прав!" С ума бы сошёл, увез бы в фиорды, в избушку, у окошка бы посадил, а сам с холстом. Личико крохотное, глаза длинные, волосы выгоревшие, кулачком подпёрлась... Может, в жизни бы лучше ничего не написал! Ай-яй-яй!..» [1, с. 304]. Но Вика не сказала ему, что он прав. Когда они встретились, ещё в городе, не на острове, Вика стала рассказывать Агееву о его московской выставке, о страшном шуме и ругани, которую вызвала у художников-академиков его живопись. Она тоже была на выставке:

– Тебе-то понравилось? – спросил Агеев. Вика неопределенно улыбнулась… [1, с. 299].

Скажи она: Да… Но она не сказала. Она не станет его женой- помощницей. Вика уезжает в Москву, а Агеев обращается в того, кем был Адам до создания ему Господом жены:

– Где ты был вечером? – спросила Вика, помолчав.

– Там... – неопределенно махнул рукой Агеев. – Наверху! У бога [1, с.317].

Здесь, в Райском саду, плоть не знает о своей жизни; всё об этом Агееву- Адаму говорит. Его Эдем – остров Сег-Погост, и он и вправду – кладбище. Агеева преследует романс старой графини из оперы П.И. Чайковского

«Пиковая дама», и эта музыка ужасает его, «потому что это была смерть» [1, с. 307]. Агеев идет на пристань – проводить Вику: «Земля поворачивалась. Агеев вдруг ногами, сердцем почувствовал, как она поворачивалась, как она летела вместе с озёрами, с городами, с людьми, с их надеждами – поворачивалась и летела, окружённая сиянием, в страшную бесконечность. И на этой земле, на острове под ночным немым светом был он, и от него уезжала она. От Адама уходила Ева, и это должно было случиться не когда-нибудь, а сейчас. И это было как смерть, к которой можно относиться насмешливо, когда она далеко, и о которой невыносимо даже помыслить, когда она рядом» [1, с. 318].

Знаменательно, что это ощущение смерти – ухода от Адама его Евы- жизни – Агеев переживает в самый торжественный момент свой жизни: в момент обретаемого им откровения о красоте природы, сотворенного Богом Райского сада, – во время великолепного видения северного сияния. И по- другому, вероятно, быть не могло: Рай открывается только тогда, когда человек расстается с жизнью, ведь в нём не было Евы и не было в ней нужды, ибо человек не ведал о добре и зле – своей природе – и был одухотворён, был весь душа. Ощущения Агеевым-Адамом смерти – это исход из него жизненно- плотского и воцарение духовно-бесплотного. Он понимает: без этого нельзя стать настоящим художником, подлинным. Искусство передаёт красоту мира единственно возможным способом – духовно, но жизни, той жизни, которая и красит мир, в нём нет. В одном из видений Агееву-Адаму предстает его будущее: «<…> В нём пело и звенело что-то, как во время болезни, при температуре, он увидел перед собой бесчисленную вереницу зрителей, которые молча шли по залам и на лицах которых было написано что-то загадочное, что-то неуловимое и скорбное. Он ещё остановился внутренним взглядом на этом, на скорбности, и подумал: "Почему скорбное, что-то я не так думаю"…» [1, с. 312]. Скорбь на лицах людей, пришедших на его выставку, выставку, которая, возможно станет его триумфом, – это скорбь провожающих Агеева в последний путь, ведь выставка – его похороны.

Но сам мир не осознает своей красоты; погруженная в жизненно- плотское природа не помнит о своей душе. Она как тот кривоногий рыбак с красным лицом, с которым Агеев пьет водку у магазина: она в его пьяном веселье и похабных разговорах о здешних бабах, простых и доступных [1, с. 313]. Она, как этот рыбак, не видит, в себе того, что в неё вдохнул Господь; но это дано увидеть Агееву, увидеть и показать на холсте, на холсте, где нет жизни, где только подражания природе. Чтобы передать незнаемую самой природой душу, душу хмельного и похабного рыбака, Агеев и остаётся на Сег- Погосте: писать картины. Остается бескорыстно. Вика тоже – по-своему – эгоистична. Она ждет от Агеева телесной близости, ночей вместе; его искания одухотворенности в природе и людях непонятны и чужды ей. Живопись Агеева для неё – это шум, ругань, может быть, признание, что угодно, но не красота мироздания. Она не хочет принять его таким, какой он есть. Она знает только одного мужа – изгнанного из рая Адама, о том, какими они были до изгнания – он и она, Вика не помнит. Она не понимает, что Агеева притянула к ней её душа – её девичья красота, в которой он увидел душу. А вовсе не решительность и бесстрастность, с которыми она берётся устраивать его быт:

«"Прямо как жена!" – с изумлением думал Агеев, следя за ней. Морщась, он стал думать, как быстро приживаются женщины и как они умеют быть властными и холодными, будто сто лет с ней прожил…» [1, с. 299]. Но и Вика не эгоистична. Разлад Агеева и Вики – в разъятости человека на духовное и плотское. Каждый из них, как всякий мужчина и всякая женщина, выбирает свой путь. Они, эти пути, не лучше и не хуже, они разные и одинокие, разные пути к одному и тому же.

Жизненно-плотское борется с духовно-бесплотным и, сопротивляясь мысли о смерти – жертве, которую он готовится принести во имя искусства, Агеев вспоминает о матери. Вспоминает «её к нему любовь, всю жизнь её как бы в нём, для него» [1, с. 308]. Вспоминает, что «в ребяческой эгоистичности не мог понять и оценить той постоянной любви, какой уж не испытывал он ни от кого потом никогда в жизни» [1, с. 308]. В своей любви мать принимала его таким, какой он есть: грубый, невнимательный, нечуткий, эгоистичный. Любовь Вики – другая; поэтому она и не приняла Агеева таким, какой он есть. Но у Вики и не могло её быть, такой любви. Да ведь и у матери Агеева её не было – когда она жила с его отцом, когда она была, как и Вика – Евой-жизнью. Такая любовь возникла в ней позже. Родив сына, мать вложила в его плоть свою жизнь, своё жизненно-телесное, только душа в ней и осталась, расставшаяся с плотью душа, душа исполненная любовью к плоти, перешедшей к её сыну. В любви к сыну в матери открывается её душа, забытая в Еве-жизни, той, которой она была для мужа, Адама. Наверно, в материнской любви женщина возвращается в Рай, туда, где Адам и его жена-помощница жили не плотью, но душой. Но тогда эгоизм Агеева есть телесная жизнь матери, оставленная ею ради души. В эгоизме сына являет себя некий высший закон, следуя которому женщина, утрачивая телесное и обретая духовное, воплощает Божий замысел о ней, жене-помощнице Адама. В любви матери к сыну – такому, какой он есть, – её духовном существовании, обращённом к Богу, – заступничество матери перед Богом за сына, за то, что он такой, как есть.

Но этому высшему закону подлежит и сын, поэтому его эгоизм неизбежен. Правильнее – не эгоизм, а жизненно-плотское, не осознаваемая природой её красота, её душа. И тогда сын пожертвует своим жизненно- плотским для искусства, для того, чтобы открыть миру его душу. Об этом высшем законе, правда, в ином ракурсе, Казаков писал в рассказах «Свечечка» и «Во сне ты горько плакал». В рассказах о сыне, который, вырастая и познавая природу, познавая жизненно-плотское в себе, постепенно забывает свою душу. В рассказах отца, который когда-то тоже был сыном, прошёл этот путь забывания, но обрёл и иной путь – тяжёлый путь возвращения к своей забытой душе.

Использованные источники:

1. Казаков, Ю.П. Рассказы. – М., 1983.

2. Павлов, Ю.М. Человек и время в поэзии, прозе, публицистике ХХ–XXI веков. – М., 2011.

08.12.2020

Статьи по теме