Любовь и либерализм

Рассказ

Ольга столкнулась с Машуней в дверях.

– Ой, а я убегаю! Олечка, ты – чудо, прелесть! Шарфик какой пёстренький! А сумочка! А что в ней носишь, такая тяжесть?!.. Пуговички оригинальные! Авторская работа, из салона?.. Наконец-то ты выбралась! Прости, что оставляю тебя; я на минутку, я мигом, одна ногам там, другая здесь, начальство срочно вызвало…

– Какое начальство?

– Я здесь работаю уже полгода! Видишь, мы редко встречаемся, ты ничего обо мне не знаешь! Думала, я позвала тебя книжки читать?! На презентацию? Хи-хи! Хотя я полистала, своеобразно, на любителя. Меня такие темы не трогают, главное для женщины – погода в доме, личная жизнь. Я тебе расскажу про Сашуню, отношения… Мы должны всласть потрещать, за все пропущенные месяцы! Обсудить движение планет, бренную реальность, бурю чувств!

На Машуню нельзя обижаться – глаза сияют, видно, что действительно рада – аж на месте пританцовывает, кудряшками потряхивает.

– Ладно, – Ольга махнула рукой. – Припаду пока к пульсу высокого интеллекта. Не переживай, я тебя дождусь.

– Ага, ага, момент, sorry, – зачастила Машуня, дружески сжала её запястье и упорхнула – в розовом пальто-крылатке – «как мимолетное виденье». И – тотчас затерялась в вечернем людском потоке, струящемся по бульвару к метро.


Ольга вздохнула, сдала плащ в гардероб усталой пенсионерке – недавно бедняжка весьма неудачно выкрасила волосы в ядрёный морковный цвет. Сделав замысловатую загогулину в извилистых поворотах узкого коридора, Ольга оказалась в небольшом, уютном зальчике культурного центра «Москва-интеллект».


«Негусто!» – интеллектуалов, включая Ольгу, собралось человек пятнадцать. В основном это были старые евреи с печатью поиска смысла жизни на лице – унылые носатые мужики в джинсах или в заношенных брюках, сердитые деды в растянутых свитерах с катышками, в добротных, всесезонных ботинках с тупыми носами. Мирское и внешнее, похоже, их волновали мало, главное – идея и истина, до которых они, судя по их важному виду, безусловно, добрались.


Синклит мудрецов разбавляли пожилые дамы с увядшими лицами, ярко накрашенными губами, с вызывающе крупными бусами, брошами, серьгами, перстнями; драгоценности призваны были заместить безвозвратно ушедшую молодость.


Цветущая юность, впрочем, тоже присутствовала. В центре зальчика гордо восседала пара «офисных хомячков». Поразительно некрасивый юноша-хипстер явно поставил своей целью «порвать глаз» публике: причёска а-ля нутрия, очки в чёрной пластиковой оправе, кофта грязно-зелёного цвета, голубые джинсы-дудочки. К «комплекту» была приложена длинноволосая миловидная девушка в тёмном платье с глубоким декольте. С молодёжью гужевался пожилой, коротко стриженный джентльмен с холёными усами; он что-то тихо назидал хипстеру, ласково улыбаясь девушке и явно стараясь понравиться ей.

  

Ольга деловито заняла место напротив центрального стола, где уже суетился герой дня – невысокий, плотный мужичок с обличьем и повадками доктора наук; по тому, как он раскладывал бумаги и книги, как поправлял очки и окидывал торопливым взглядом зал, чувствовалось, что хоть и немало на его веку прочитано лекций и перевидано аудиторий, всё ж сегодня, представляя монографию «Культурный либерализм», он испытывает лёгкий мандраж.


«Давай, жги! – мысленно подбодрила его Ольга. ­– А мы расслабимся и запасёмся поп-корном, как говорит молодежь». Она уже смирилась с тем, что вместо милой болтовни с Машуней ей предстоит выслушать доклад доктора культурологии. Впрочем, почему бы и нет?! Для расширения кругозора?

Мужичок (его звали Юрий Платонович) отодвинул на край стола узкую вазу с крупными, малиновыми розами, поёрзал на стуле и изготовился к началу действа. Цветы были так совершенны, что Ольга сначала подумала, будто розы искусственные, но нет: автор объяснял гостю, крупному, фактурному мужику с седым ёжиком и слуховым аппаратом за ухом: «Это мне Зоинька подарила… в честь презентации… мы давно дружим…»

– Итак! – докладчик поднял вверх указующий перст, прокашлялся и призвал зал к вниманию. – Сегодня мы поговорим о нравственном выборе русского человека…

Ольга искоса бросила взгляд на аудиторию. Евреи меланхолично и расслабленно внимали, хипстер, наморщив лоб, даже полуоткрыл рот с выступающими вперед зубами – тема, видимо, было для него в новинку; джентльмен с усами плотоядно поглядывал в декольте смущающейся девушки, дамы, пользуясь моментом, деликатно охорашивались – трогая браслеты, бусы, кольца; поправляя рюши и драпировку на одеждах.


Платоныч, между тем, резко взял старт. Он бойко читал доклад по бумажке, иногда прибегая к жестикуляции – изображая свободной левой рукой некое «дирижирование смыслами»; в правой длани он держал – чуть на отлёте – лист бумаги с напечатанным текстом.


Смысл книги сводился к следующему: Пушкин, Лермонтов, Гоголь были отъявленными либералами, они противостояли архаичным соборно-авторитарным основам русской культуры. Писатели, вопреки дикой среде, выбрали свободу и стали реформаторами костного имперского общества. «Альтернативность… интерпретация… права человека… способ жить… личность… аксиология…»

Докладчик излагал теорию с большим жаром; он рассуждал о «новом типе божественного у Пушкина», о тридцати идеологиях, обнаруженных у поэта, о созерцании рая в «Демоне» Лермонтова, о бессмысленности темы пути у Гоголя, о постмодернизме русской истории, о «падении в бездну» и подвиге интеллигенции, о любовных желаниях и муках творческой личности; и всё же, несмотря на вложенные старания и испепеляющий пафос лектора, минут через десять аудитория явно заскучала по «рекламной паузе». Лысый мужик с брезгливым, недовольным выражением лица, упорно боролся со сном, голова его то и дело опасно клонилась в сторону, он с трудом разлеплял глаза; ещё один гость нахально пересел к чайному столику, положил в пластиковую тарелку печенюшку, зашуршал конфеткой, потянулся к кулеру за кипятком… 


«Да где ж Машуня пропала!» – загрустила Ольга, чувствуя, что духовно полностью «отлепилась» от Платоныча.


И тут опытный докладчик прибег к сильному средству оживления аудитории:


– Душе настало пробуждение! – фальцетом вскричал оратор, так, что лысый мужик от полученного звукового удара вздрогнул и мотнул головой, как лошадь, укушенная оводом. Но следующая строка утонула в неожиданном кашле – Платоныч поперхнулся «на взлёте».


«Пушкин отомстил», – усмехнулась Ольга.


Лектор достал платок, высморкался.

– Простите! Я не очень долго?! (Аудитория воспитанно промолчала.) – Я прошу пять минут, пять минут! Для раскрытия темы любви! И Окуджавы сборничек почитать! С него, между прочим, началась новая поэзия в России!

«Тьфу! Да откуда ты взялся на мою голову!» – Ольга достала телефон, посмотрела, нет ли пропущенных звонков, сообщений. «И куда Машуню на ночь глядя понесло?»

– Пушкин на своём пике – это Высоцкий! – вещал между тем культуролог.

«Бред какой!» – Ольга возмущенно оглянулась, но поддержки не нашла: аудитория, похоже, разделяла смелые выводы доктора культурологии.


– Окуджава – трагическая фигура, не понятая духовными лидерами перестройки. Здесь у нас присутствует Семён Афанасьевич, – докладчик почтительно, по-чиновничьи, склонился в сторону мужика с седым ёжиком и слуховым аппаратом, – он стоял у истоков либеральной революции 1991 года, патриарх, так сказать, освободительного движения, и я специально для него хочу зачитать… Из сборничка Окуджавы… – Платоныч пролистнул несколько страниц в небольшой книжице. – Вот… «Давайте восклицать, друг другом восхищаться…» Любить, любить людей, призывал нас великий гуманист-современник!


– Позвольте уточнить! – пискнула пожилая дама в кудрявом русом парике. – Булат Шалвович был боец, а не всепрощающий Христосик! Он в 1993 году подписал письмо «Писатели требуют от правительства решительных действий»! Он призывал жёстко бороться с красно-коричневыми оборотнями, с тупыми негодяями, захватившими парламент, Конституционный суд! – и дама энергически хлопнула сухой ладошкой по столу.

«Какая кровожадная пенсионерка! – изумилась Ольга. – Прямо-таки агент Моссада! А на вид – божий одуванчик, из тех, что внучков в музыкальную школу или на каток водит…»


– Потом, потом, – отмахнулся Платоныч. – Подождите, Раиса Борисовна, мы ещё не перешли к прениям.

– Для молодежи специально говорю, – пропищала дама, повернувшись в сторону хипстера с девушкой, – они не знают истории, у них может сложиться ложная картина мира!

– Продолжаем! – жёстко осадил коллегу культуролог, и, добавив в голос елея, выдохнул: – «Возьмёмся за руки, друзья, чтоб не пропасть поодиночке»! Вот что он пишет! Вот к чему зовёт художник, гений! К сотрудничеству, к общему делу. И далее, в «Молитве», принципиально иной, чем у Пушкина, подход к бытию; не «мы», а «я» – вот ценность! Окуджава пишет: «Дай же Ты всем понемногу… И не забудь про меня».


Телефон у Ольги мигнул – пришла эсэмэска от Машуни: «Потерпи чуточку! Уже выдвигаюсь!» Сообщение заканчивалось смайликами – красным сердечком и улыбающейся рожицей.

«Ты бегаешь, а я тут пытку культурой переношу!» – вздохнула Ольга. Но ответила кратко: «Давай, жду!»


Тем временем градус интеллектуального варева стремительно нарастал.

– Можно вопрос? – Холеный джентльмен приосанился, расправил плечи, явно рассчитывая на внешний эффект. Он выдержал значительную паузу. – Хочу спросить автора: зачем вы погубили столько деревьев? Вам бумаги не жалко? Зачем вы написали толстую книгу?

– Как? – Платоныч от неожиданного наскока опешил, тонкие губы его сложились в скорбную скобку. – Я только что объяснил: ген либерализма наследует каждый, кто прикасается к творениям русских гениев! Начиная от Пушкина! Вот, почитайте мою трактовку власти в трагедии «Борис Годунов». На Западе тоже есть соборность, но там она реализуется через демократические институты. А у нас коллективизм зиждется на ложных основаниях авторитарной русской культуры, замешанной на православии. И я, – Платоныч обвел аудиторию рукой, – то есть все мы, не покладая рук, трудимся на ниве просвещения! Пушкин – либерал! И мы, наследующие «наше всё», обязаны быть либералами! Это наш культурный выбор!

– Это я понял, – джентльмен усмехнулся. – Но позвольте вам продемонстрировать сей манускрипт. – Джентльмен вытащил из внутреннего кармана пиджака тонкую брошюрку размером в ладонь; на чёрной обложке красовался человеческий череп. – Хочу вам преподнести итог истинного знания и большой внутренней работы. Моя книга «Амфибрахий галопа». Путешествие Пегаса по долинам русского самосознания.\
– Спасибо, изучу с удовольствием! – Платоныч уже оправился от критического нокдауна и вполне овладел собой. Профессор небрежно бросил «Амфибрахий галопа» к пухлым томам «Культурного либерализма», возвышавшимся у вазы с цветами. – Благодарю за внимание. Вы провели отличную самопрезентацию, – доктор культурологии окатил джентльмена ушатом холодной вежливости. – Следующее слово даме, Екатерине Артуровне. Она не нуждается в представлениях, была оппонентом у меня на докторской, известный учёный, философ культуры.


Дама с крупными локонами и коралловой ниткой на короткой шее скромно потупилась:


– Спасибо, Юрий Платонович, за рекомендацию. Для меня огромная честь выступать сегодня среди столичных интеллектуалов, цвета нации. Я подготовила содоклад («О, боже!» – выдохнула Ольга), но прежде я хотела бы возразить оценке, прозвучавшей из уст нашего уважаемого гостя, – дама сделала плавный жест в сторону джентльмена. ­­– Я хочу сказать, что…

Дама сидела впереди, и Ольга увидела (в первый миг она не поверила своим глазам!), как ораторша плавно уменьшается в размерах, как бы «оплывает», оседает на пол. Раздался грохот.

– Ну вот, я уже ничего не скажу, – заметила Екатерина Артуровна из-под стола, – потому что стул подо мной развалился!


Всё произошло так быстро, что никто не успел среагировать.

Платоныч бросился к неудачливой защитнице, причитая:


– Вы не ушиблись? Ах, какая досада!

– Мне подставил этот стул Семён Афанасьевич, – плаксиво пожаловалась дама на деда с ёжиком и слуховым аппаратом.

– Вы сами его схватили! – взъярился Семён Афанасьевич. – Кости-то целы? Шейка бедра? Или как?


«Перформанс! Оживляж! Крушение смыслов!» – Ольга, воспользовавшись суматохой, выскочила из зала. Интеллектуальную битву вместе с ней покинули автор «Амфибрахия галопа» и хипстер с девушкой.


«Неужто старый чёрт за девчонкой увяжется?» – ахнула Ольга. И, да, джентльмен с холёными усами, похоже, прочно сел на хвост молодой парочке, уговаривая их выпить вместе кофе и «обсудить безграмотный бред».

«Экая скотина!» – Ольга почувствовала, что как её захлёстывает волна мизантропии.

Набрала Машуню:


– Ты где?

– Олечка, родненькая, привет ещё раз! Форс-мажор! Вопрос жизни и смерти! Представляешь, я отвезла эти бумажки – каждый день отчёты пишем, очуметь-не встать – успела тютелька-в-тютельку, к закрытию. И тут мне звонит Сашуня. А мы же были в ссоре, мы же не разговаривали целых три дня! Я тебя зачем срочно вызвала: разобрать эту трагическую ситуацию! Ну, ты знаешь, я не могу жить в несчастии, в духовной пытке! И тут – Сашуня!.. Ну, то-сё, почему, да как… В общем, я еду к нему в Бибирево! Это ужасное свинство с моей стороны, но я не могу иначе! Пойми, мы должны с Сашуней залечить рану, развеять пеплы страданий! Иначе… Я даже не хочу думать, что может быть! Ты, как тонко чувствующая женщина, меня поймёшь!

Оглушенная напором подруги, Ольга промямлила:

– Ну, да… Ладно. Теперь уж ты ко мне, как-нибудь…

– Хорошо-хорошо! Слушай, стоп, не бросай трубку! Мероприятие как проходит, я вообще-то за него отвечаю!

– Презентация книжки?

– Ну да!

– Бодро идёт, только под тёткой стул рухнул. В хлам. Восстановлению не подлежит.

– Ой, это, наверное, тот, что я скотчем стягивала! Я его специально в сторонку поставила, он у меня для красоты был, как в музее, нет, всё равно схватили! Что за народ бестолковый, скажи на милость?!..

– Учёные-печёные…

– Маленькая просьба (я на автобусе еду, может связь пропадать, ты мне перезвони тогда, а то у меня деньги на телефоне кончились, я весь лимит с Сашуней выговорила, потому что сначала он позвонил, потом я ему, а мы же целых три дня не общались, мне столько ему надо было сказать!): так вот, просьба манюсенькая, подойди, пожалуйста, к Вере Николаевне, гардеробщице, чудесная женщина с модным окрасом – видела, какой у неё принт на голове революционный?!; да, так скажи ей, что меня не будет, что она – вместо меня – и чтобы всю компанию она гнала в шею в десять вечера; и чтобы после презентации окна все проверила и на сигнализацию здание поставила. Она всё знает, просто ей надо напомнить. Человек уже немолодой, может что-то забыть!

– Хорошо, сейчас.


В гардеробе сиротливо – тут и там – висели одинокие пальто и куртки с полусогнутыми от долгой носки рукавами.

Веры Николаевны не было.

– Машунь, а я не вижу гардеробщицы…

– Оё-ёй! – в трубке раздалось протяжное стенание. – Олюня, родненькая, я забыла!!! Забыла я главное! Она мне с утра говорила, что пораньше сегодня уйдёт, что у неё у внучки день рождения! Я её сама отпустила!.. Олюнь! Зайка! Котик мой нечастный! Пупсик! Ну что мне делать?! (Ольга услышала всхлипы и шмыганья носом.) Ой, у меня тушь потекла! Ой, как меня такую Сашуня примет?!.. Олюня, ну, ты всё равно на месте! Ты пойми, если я сейчас к Сашуне не приеду, это скандал! Разрыв! Я умоляю тебя, на колени становлюсь: побудь, пожалуйста, с этими сумасшедшими до десяти часов, а потом их жёстко разгони! Ну, хочешь, я тебе тысячу рублей пришлю за моральные страдания! Да что тысячу! Я тебе ползаплаты отдам!

– Подожди, к чему такие жертвы. Машуня, я всё сделаю, не волнуйся, пожалуйста. Уже половина десятого. Но я не знаю, где сигнализация. И потом, они же видели, что я в зале сидела. А теперь я ими руководить возьмусь!

– Ой, какая ты прелесть! Настоящий друг! Спасибо огромное! Окна, главное, окна! И сигнализация, как будешь уходить – кнопка за шторкой! Нажми на неё, она должна зелёненьким мигнуть. А что в зале сидела – отлично! Они подумают, будто администрация ими особенно интересуется, начальство с верхов! Что все их умные мысли идут прямо в Кремль! Олюнь, ну всё, я подъезжаю! Я должница твоя, пока!

В трубке запикало.

«Вот влипла!» – с досадой подумала Ольга.

Расстроенная, она вернулась в зал. Выступал пожилой дядечка с лёгкой небритостью, тот самый, что сразу устроился возле чайного столика и подъедал печенюшки во время доклада. Он вещал:

– Лжедмитрий у Юрия Платоныча, его трактовка, весьма оригинальны. В сущности, эта фигура, если вдуматься, и есть первый русский европеец на нашей почве.


«Ага, европеец! И сразу на царский трон полез! А про князя Курбского чё ж забыл?! Тоже европеец! А Гитлер – европеец дальше некуда! Ариец! А Наполеон?! Одни европейцы кругом!»


Ольга подошла к Платонычу и грозно прошептала: «Закругляйтесь! Мы в десять закрываемся!»

– Да-да! Господа, очень интересная дискуссия, но администрация нас просит…

– …Выйти вон! – прорычал Семён Афанасьевич. – А я ещё не сказал своей главной мысли.

– Нет-нет! – Платоныч сложил руки на груди лодочкой и устремил умоляющий взгляд на Ольгу. – Вы же дадите выступить таким уважаемым людям?! Ну, пожалуйста! Мы так редко собираемся вместе, фактически варимся в собственном соку, а общение порождает кумулятивный эффект, интеллектуальные инновации, идеи. Сон разума опасен для общества!

«Чумные бактерии вы порождаете, а не идеи!.. Да что ж за день такой?! – внутренне изумилась Ольга. – Все на мне ездят: Машуня, хмыри эти контуженые, даже либеральная миссия моими соками питается…»

– Хорошо, – сказала она вслух. – Пожалуйста, пусть гости выступят, но, прошу, покороче: мы не можем нарушать правила работы бюджетного учреждения. Все присутствующие за порядок и закон, надеюсь.

– Принято! – восторженно вскричал Платоныч. – Слово Саше Мальману, известному писателю, драматургу, общественному деятелю.

Белоголовый осанистый дядька с живыми карими глазами, крючковатым носом и улыбчивым лицом встал, сцепил короткие ручки на животе. Он весь излучал оптимизм и довольство. Адресатом своей речи Мальман выбрал Ольгу:

– Я думаю, что книга Юрия Платоновича весьма полезна, – раздумчиво начал он.

«Не читал, – сразу поняла Ольга. – Будешь ты такой дурью голову себе забивать».

– На Западе отношение к русской литературе переносят на общество. Мол, такие произведения могут появиться только у великого народа. Но это не так! – Мальман слегка улыбнулся и опустил веки.

«О, артист погорелого театра! Видимо, какую-то гадость собирается выдать, силы копит», – Ольга нахмурилась и даже слегка выдвинула вперед нижнюю челюсть, придавая своей физиономии вид пещерного антилиберализма.

Мельман поднял веки, встретился с ней взглядом, слегка смешался, и, трагически воздев руки, выдохнул:


– Нет, такая литература могла возникнуть только у глубоко несчастного народа!.. И Юрий Платонович нам показал в своём фундаментальном труде, – Мальман чуть – одним глазом – подмигнул Ольге, – корни стремления к свободе, к справедливости, к гуманизму!

«Ах ты, гад! – оторопела Ольга. – Ты ещё и клинья под меня подбиваешь!» – она отвернулась от оратора и стала демонстративно убирать посуду с чайного стола: мол, у вас – своя свадьба, у меня – своя, и вообще, имейте в виду – время ваше вышло.

– И заключительное слово, – затрепетал Платоныч, – нашему уважаемому Семёну Афанасьевичу.

– Я сидя буду говорить, – проскрипел дед с седым ёжиком и слуховым аппаратом. – Меня обвиняют во всех смертных грехах: мол, я один из тех, кто перестройку заварил, и я тот, кто Екатерине Артуровне дефективный стул подставил.

В зале раздались лёгкие смешки, а лицо несчастной Артуровны покрылось неровными розовыми пятнами, как бывает при гипертоническом кризе. «Ещё не хватало, чтоб её тут апоплексический удар хватил! – озаботилась Ольга. – Смерть на презентации! Либеральный триллер!»

– Я, знаете ли, за справедливость, и люблю резать правду-матку, как она есть, невзирая ни лица, – медленно скрипел Афанасьич, – как я мог подставить стул, если я вижу плохо?! А что касается перестройки… 1991-й год, развал СССР, и февраль 1917-го, когда рухнула Российская империя, к либерализму, между прочим, вообще не имеют отношения.

В зале раздался недовольный ропот.

– Тихо! – захрипел Афанасьич. – Я никому не мешал выступать, нести откровенную ахинею, всех выслушал, позвольте и мне сказать, что думаю. Юрий Платонович, я, когда читал ваш текст про «Я помню чудное мгновение…», три страницы анализа мелким шрифтом, я понял, что это, во-первых, не подлежит никакой вербализации, настолько это наукообразно высказано, а во-вторых, все ваши построения – неправда. Известно ли вам, например, чт̀о Пушкин написал про героиню стихотворения в письме к другу?

– Да, – Платоныч потупился как школьник.

– Вот и объявите это сейчас!

– Ну зачем? – докладчик умоляюще сомкнул руки в замок и подтянул их подбородку. – Жизнь – одно, а творчество – совсем другое!

– А объективность учёного где? – взъярился злой дед.

– Я не буду при дамах! Это неинтеллигентно, Семён Афанасьевич, чужие письма цитировать.

– Не надо! Мы знаем! Читали! – зашумели в зале.

Афанасьич властно остановил галдёж:

– Ладно, не будем. Но: автор пишет в своей книге нечто настолько выдуманное, что Пушкин его даже на дуэль не смог бы вызвать.

Лицо Юрия Платоновича выражало полное смятение. Он чуть не плакал, лоб его покрылся тревожными складками, пальцы мелко подрагивали. Даже розы, показалось Ольге, слегка поникли от жалящих слов грубого старика.

– У вас насквозь антинаучная, лукавая книга. Вы берёте некую идею и подвёрстываете под неё цитаты из писателей, потом трактуете их в нужном вам смысле. Но так можно написать и множество других книг с совершенно противоположным посылом.

– Но ведь метод Юрия Платоновича работает! – вдруг смело вступила ещё одна дама, в серой кофточке, с серыми же волосами, похожая на старую, вёрткую мышку.

– Работает, – Афанасьич даже не повернул голову в её сторону.

– Вот видите! – загалдели в зале.


На лбу у Платоныча медленно разглаживались морщины.

– Работает, но это – манипулятивный эффект. Такая книга годится для быдла, образованцев. Ваш анализ ущербен, неадекватен исторической реальности. А она нам говорит следующее: без русской культуры невозможно было бы утверждение нынешнего православно-чекисткого нацизма!

«Ух ты!» – Ольга от таких откровений аж вздрогнула.

– Позвольте! – вскочила мышка. – Я от сегодняшнего режима не в восторге, я его критик, но нацизм… Не слишком ли сильно сказано? Юрий Платонович нигде не пишет про нацизм, заметьте! – мышка устремила свою речь к Ольге. – Я – соратница автора книги, мы работаем вместе, я его давняя поклонница, его таланта учёного, интерпретатора. Грубые политические ярлыки ни к чему! Мы живём в свободной стране…

Поднял шум-гам – все говорили одновременно:


– Либо империя и все рабы, либо личность – и свобода.

– Как будто в империи можно запретить думать.

– У вас порочная методология.

– Россия уже не так литературоцентрична, как прежде.

– Умирание искусства происходит во всех сферах.

– Русская культура не приемлет личности.

– А вы-то сами себя личностью считаете?

– Поэзия – жанр русской философии.

– У либерализма должны быть культурные основания.

– Иначе у него нет шансов в России.


«А Машуня сейчас, поди, в шашнях, – с грустью подумала Ольга. – Предательница, специально заманила, чтоб с Сашуней повидаться. А меня бросила на амбразуры, на защиту православно-чекисткого нацизма. Вечер какой чумовой! И мебель крушили, и „скорую“ чуть не пришлось вызывать, теперь вот до политики дошли. Надо закруглять этот шабаш, а то ещё посадят! За экстремизм и самозванство; не посмотрят, что хлестаковщина на Руси – привычное дело!..»


– Товарищи! – возгласила она от стола с провизией. – Мы все – люди из советского прошлого, поэтому я к вам так обращаюсь. – Зал обескураженно стих. – Вот, Александр Михеевич, – она ласково улыбнулась Мальману, – много о социалистическом соревновании писал, – она ляпнула наугад, но по тому, как смешался Мальман, поняла, что попала в точку. – Накал дискуссии высок, но мы существенно нарушили регламент. Пять минут, и я выключаю свет!

– Спасибо за понимание, – уважительно прохрипел в её сторону Семён Афанасьевич. – Я заканчиваю. В современной реальности происходит следующее. Первое: становление и утверждение путинского православного-чекисткого нацизма – я настаиваю на этом определении! Второе. 


Обесчеловечивание нежизнеспособного русского социума. Третье. Реальность русского империализма, который, как море разливанное, захлестнул всю Россию. И ваши герои, Юрий Платонович, которых вы нынче так усиленно воспевали: Пушкин, Гоголь, Лермонтов, Чехов, Достоевский, – да, они являются олицетворением русской культуры. Но именно они – певцы махрового национализма, они – творцы нынешней империи, столпы, на которых держится милитаристская идеология режима! А вы им приписываете либерализм, европейскую культуру! Их не толковать надо…


– …а читать и перечитывать! – вклинилась в распалённый монолог Афанасьича Ольга. Она уже переместилась в центр зала, к Платонычу, и всем своим видом показывала, что «продолжения банкета» не будет. – Какой замечательный, жизнеутверждающий финал нашего собрания! – Ольга почувствовала, что входит во вкус роли и что её «несёт». – Какой величественный гимн русской классике мы сегодня услышали от Семёна Афанасьевича! Пушкин говорил: «Друзья мои, прекрасен наш союз!» Иными словами – все люди братья. Как поётся в известной песне, «как здорово, что все мы здесь сегодня собрались». Но, к сожалению, мы сильно выбились из графика, и чая-кофе не будет. Расходимся! До новых встреч! Пожалуйста, не забывайте вещи!


Смятый напором Ольги, Семен Афанасьевич обескураженно молчал. Народ задвигал стульям, и, кряхтя и переговариваясь, потянулся к выходу. Платоныч предлагал розы (впрочем, не очень настойчиво) Артуровне, та пунцовела, как восьмиклассница, и неуверенно отказывалась: «Сегодня ваш праздник, мне неловко». Дама, похожая на мышку, складывая продукты с чайного стола в сумку, озабоченно поглядывала на препирающуюся пару. «Уж не Зоинька ли это? Та самая, что цветы подарила! – догадалась Ольга. – О, тут ещё и любовная линия проклёвывается!»

Платоныч стоял с розами в руке и метался взглядом от Артуровны к Зоиньке. Видно было, что ему жаль отдавать такие чудесные цветы. В конце концов, помявшись возле букета, Артуровна ушла несолоно хлебавши.


«Зато шейка бедра целая!» – мысленно утешила её Ольга.


– Я так волновалась за тебя, Юра! – Зоинька сияла, Платоныч растроганно улыбался.


Влюблённые, после шумных прощаний и благодарений Ольге, подхватив сумки, покинули поле интеллектуальной битвы.

В зале остался один Семен Афанасьевич – грузный и сумрачный.


– А вы домой собираетесь? – бодро, с фальшивой вежливостью в голосе, осведомилась Ольга.

Старик поднял крупную голову. Белый ежик его поник и будто стал реже, глаза – больные, с мутной поволокой.

– Я, когда шел сюда, – засипел он, – уже знал, чт̀о скажу, и что будет скандал, драка. И я думал: мы поорём, поспорим, а после, как в прошлые времена, закатимся куда-нибудь в ресторан, посидеть, выпить…

«Чёрт старый! Одной ногой в могиле, а туда же – к увеселениям!» – подумала Ольга.

– Вы мне такси вызовите, пожалуйста, – Афанасьевич совсем сник, сдулся. – Только подешевле, если можно. Я вижу плоховато, не могу номер набрать.

«Доперестраивался! – мстительно укорила его Ольга. – Остался один, никому ненужный… Даже толерантный Платоныч тебя кинул. Променял соратника на бабу с розами!»


Наконец, дело закончено: интеллект-центр поставлен на сигнализацию, стальная дверь захлопнута, Афанасьевич посажен в такси к водителю-узбеку.

Ольга, шагая в метро, читает эсэмэску от Машуни: «Привет от Сашули! Мы счастливы!!!».


На ступенях подземного перехода сухонькая старушка-нищенка в детском голубом пальтишке поёт высоким, благостным голоском, возведя очи горе:

– Все прошло, все умчалося, в невозвратную да-а-аль, ничего не осталося, лишь тоска да печаль…

На илл.: Карл Шпицвег. Книжный червь

20.05.2020

Статьи по теме