Первая часть

НА ТРАКТОРНОМ

За воспоминаниями ты и не заметил, как доехал до Тракторного переулка. Этой дорогой ты уж несколько лет часто возвращаешься с работы. Тебе не совсем по пути, приходится делать крюк — но тянет, тянет сюда, хоть несколько секунд поглядеть из машины.

Тракторный переулок резво поднимается к улице Седина. И на середине подъёма, по правую от дороги руку, основательно расположился старый кирпичный дом. Одна его  боковина чуть ли не окнами касается земли, другая же, выходящая во двор, внушительным цоколем возносится высоко над землёй. Давно уж белёный известью, будто сединой, дом кажется дедом, какие и в весьма почтенных годах бывают ещё при могутной силе. Хитрым хозяйским прищуром лучковых окон глядит он на свой двор, а поросшие изумрудным мягким мхом, дюжие, угловато выступающие два  контрфорса, словно натруженные руки всем видом своим дают упреждение: «Да, старый, старый, а вот спробуй, хлопче, одолеть...»  Позади к дому лепятся два флигеля статью своей поледащее, и представляются они сынами, супротив старика-отца нравом помягче и в работе пожиже.

Двор перед домом с улицы огорожен рабицей. От калитки вдоль дома асфальтовая дорожка стелется к лестнице из десятка широких ступеней, что ведёт к примостившейся на железных столбах, крытой шифером веранде, взойдя на которую можно попасть в дом.  Летом, в дождь, проезжая мимо, ты часто наблюдаешь уютную и старомодную картину — на веранде читает газету дедуля, сидя под развешенным на верёвках бельём. В сумерках же на веранде лучится тёплый, мягкий, чуть мутноватый свет запылённой лампочки и обитатели дома вечеряют за неспешными разговорами. Тебе не кажется, ты почему-то это знаешь -  вскоре разойдутся по комнатам, ляжет ночь, угомонится шумный город, станет так тихо, что слышным сделается шебуршание и пыхтение ёжика в траве под открытым окном. Почешет лапой за ухом дворовой пёс и, убаюканный колыбельной песнью сверчков, сладко и звучно зевнёт. Как приятно засыпать под музыку этих звуков. И как славно проснуться на рассвете, лёжа в кровати слушать пение птиц и нарастающий гул пробуждающихся родных улиц, глядеть, как проступает рисунок на светлеющих обоях, а потом выскочить навстречу новому дню, новой жизни во двор, с замирающим сердцем поглядеть — не изменилось ли чего за ночь?

Добрая половина двора в солнечный день заботливо укрыта дремучей тенью от двух огромных раскидистых орехов. Пасмурной порой под орехами  и вовсе густятся сумерки, веет прошлогодним прелым листом, прохладной сыростью и задумчивым покоем. Вывернув вбок руль, в траве одиноко стоит трёхколёсный велосипед — он напоминает тебе свернувшегося калачиком щеночка.  Скучает — никто не играет с ним. Вырос его прежний друг. Но чутко, словно навострённые уши,  выглядывают из травы ручки руля — на дорожке молодуха, напевая, качает в коляске дитя. Скоро, скоро будут новые игры.

В глубине двора виднеется ряд нестройных сарайчиков,  лавочки, спрятавшиеся под навесом. И представляется тебе, как у тех лавочек цеплялись языками хозяйки, запасливо отнесшие в сарайчики ставшие не сильно нужными всякие пожитки - «вдруг ещё когда занадобится», как мужики, артельно наколовшие и напилившие дров,  «соображали» тут под нехитрую снедь.

Каждый раз, в самом центре города проезжая мимо этого старого дома и тихого, уютного дворика, ты испытывал глубокое и волнительное чувство, которое не сразу смог распознать. Это давно забытое, наивное ощущение всесветного добра и спокойствия тех твоих дошкольных ещё времён, когда не водилось тревог и зла на земле. Всё зло в мире было вроде как понарошку, ты видел его лишь в кино и мультфильмах, оно казалось ничтожным, нелепым и, конечно, всегда поучительно  побеждалось добром.  Тогда ещё все были живы — дедушка, бабушки, мама, отец. Нехорошее в вашей семье старались оставить за порогом или, в крайнем случае, о нём никогда не говорили при тебе. Ладом, теплом, спокойствием была наполнена жизнь вашей семьи, и всё, что ни делалось — делалось сообща…

                                                     СЛЕД ПИСАТЕЛЯ

На углу Коммунаров и Советской, на трамвайном переезде грохотнули колёса твоей машины. Сколько раз  в последнее время ты представлял себе этот перекрёсток — и  виделся он тебе одинаково…

Октябрьское пригожее утро. Посреди булыжной мостовой серебром играют на солнце рельсы. Весь город, дома, скверы нежатся в кротком, ласковом свете.  Дребезжит старый, угловатый, с гофрированными боками  трамвай, поскрипывая перед остановкой. С протяжным  кубанским гэканьем  промасленных роликовых цепей шумно открываются прямоугольные двери, из трамвая выходят люди. Средь них мужчина почтенных лет в  бежевой куртке. С любопытством посматривает он на спешащую молодежь и на компанию вертлявых подростков. Радость созерцания молодости сливается в душе мужчины с элегией - он знает о быстротечной временности. А ведь когда-то давно, наверное, и ему своя юность казалась вечной. С его седыми, лёгкими волосами заигрывает ветерок. Мужчина оглаживает их, поправляет воротник куртки. Он неспешно, маленькими шажками ступает по тротуару, часто останавливается, скрестив на животе руки, прищурясь, оглядывает бессчётно виденную им улицу Советскую; так иной раз любящий муж в канун золотой свадьбы смотрит на супругу - уж сколько не гляди на неё, всё одно не налюбуешься.

В глазах мужчины таится нежная печаль о памятном, былом и неразлучное с ушедшим острое, проникновенное ощущение нынешних дней. С каждым шагом в душе его слагаются всё новые и новые заветные строки молитвенной чистоты поэмы,  светлой любовью воспевающей  непостижимое величие необъятной жизни. И с  тихим счастьем тысячелетнего пути, встреч, разлук, всё в том же он привычном паломничестве — в храм времени и души человеческой… Мужчина идёт в «Пушкинку», Пушкинскую библиотеку. На углу  Красной останавливается, смотрит на газетный киоск. Когда-то, в те времена, когда он назывался «Союзпечать», мужчина каждую неделю покупал в нём «Литературную газету». Сейчас за стёклами киоска цветастые, крикливо зовущие обложками журналы, но читать в них нечего.

Твоя мама работала в «Союзпечати». И вспоминается - когда ты учился ещё в начальных классах, однажды вечером мама рассказывала, как к ним на работу приходил писатель, Виктор Лихоносов. А ты слушал её и думал:  «Ну вот ещё невидаль. Был бы ветеран войны, генерал или футболист какой — было бы куда интереснее».

А спустя тридцать с лишним лет тебе довелось слушать Виктора Ивановича. Ты был изумлён. Ничего придуманного, вымученного не было в его словах, и потому звучали они словно поэзия, а интонациями он будто тут же венчал  свои слова  с музыкой.  Это была поистине родная речь. Вобравшая в себя шёпот келейных молитв и тысячелетний медный звон колоколов, материнские стоны земли на Куликовом,  Бородинском и Прохоровском поле, медовое дыхание сенокосов и горьковатый степной дух, стародавние песни да страницы Бунина и Толстого. И слово Лихоносова,  по-книжному старомодное, горело жизнью — а ты ликовал, чувствуя великую радость сопричастности к этой жизни, малой своей сопричастности к былому. Помнишь, как писатель передал в зал  книгу «Жизнь Бунина»? Помнишь, как зашлось твоё сердце, читая дарственную надпись: «Уважаемому Виктору  Ивановичу с пожеланием побывать в наших местах». И внизу стояла подпись — В. Муромцева-Бунина.

Ты вспоминаешь, как с удивлением читал у Виктора Ивановича, что здесь, на Советской улице,  в трёхэтажном, цвета светлой охры  доме с высокой аркой посередине, жила Татьяна Николаевна Родненская, внучатая племянница Льва Толстого.  Проезжая по Советской улице Бунин, Толстой, Лихоносов, твоя мама, отец, дедушка и бабушки неизменно оживают в твоей памяти. А значит они живы. Удивительно близким всё вдруг кажется! Как тесно связано всё сердечным чувством и как необъятно подчас сухим разумом. Долог был твой путь к этому чувству. Горько - ведь сколько раз ты бездумно проходил или проезжал по этой улице. Но и радостно — ты знаешь, это чувство уже не покинет тебя. И всё тот же романс звучит в твоей душе:

                                             … сколько грусти в напеве родном,

                                             Что в груди моей хладной, остылой,

                                             Разгорелося сердце огнём,

                                             Разгорелося сердце огнём!      

                                             И припомнил я ночи другие,

                                             И родные поля и леса,

                                             И на очи, давно уж сухие,

                                             Набежала, как искра, слеза.

                                             Набежала, как искра, слеза

                                         СВИДЕТЕЛИ ГРОЗНЫХ ВРЕМЁН,

                                         ПРИСТАНИЩА СЛАВНЫХ ИМЁН.                                                     

Ты оставляешь машину на углу Советской и Рашпилевской. Тебе нравится этот перекрёсток, но больше всего любишь бывать тут летом, в пасмурную погоду. Старинные, в один этаж дома соседствуют  здесь с многоквартирными, сталинской постройки. Кроны деревьев смыкаются над дорогой, образуя зелёный грот, а в пасмурный день тут становилось и вовсе сумеречно. В такие минуты на нижних этажах в окнах загорался тёплый, уютный свет. В воздухе пахло дождём, где-то бурчал гром. А ты смотрел на прохожих, пытался разгадать, как они живут, о чём думают перед сном, кого вспоминают? И ты умиротворённо стоял среди колобродицы центра города, и совсем незнакомые люди отчего-то делались тебе ближе, и было радостно слышать голоса прохожих, волнительно ощущать минутное  соприкосновение твоей жизни с жизнью проходящих мимо тебя людей, соприкосновение, которое никогда больше не повторится.  Как жаль, что не умеешь выразить словами всё то, что ты чувствовал в такие моменты.

 А сейчас ты просто гуляешь по старым улицам в центре Краснодара. Рассматриваешь  покосившиеся саманные хатки с маленькими, келейными окошками, закрытыми рассохшимися, давно не крашеными ставнями. Прогнувшиеся крыши их  покрыты  шершавым мхом,  слежавшейся перепрелой листвой и обломками трухлявых досок. Иной раз прямо на крыше неведомо как проросшее на ней деревце трепещет  худыми веточками словно озорник-мальчишка: ему и радостно, что забрался на высоту, и слезать -  дюже боязно.  Какими одинокими в этом времени кажутся старые хатки в окружении новых домов, кирпично пышущих свежей силой, то глядящих на них со стеклянным равнодушием и бетонной невозмутимостью, то свысока - с  некоторой отдалённостью молодости от старости. Ты смотришь на давнишние, но всё ещё дородные  дома с пузатыми коваными балконами и арочными окнами. Наверное, когда-то  в них жили купцы или коллежские асессоры. Тебе хочется проникнуть в каждый дворик, поглядеть на деревянные пристроенные флигельки, веранды и галерейки, увитые виноградом, на двери, обитые оцарапанным гранитолем, на ряды разноцветных почтовых ящиков, будто орденские планки, прикреплённые на многопомнящих стенах, на поблекшие, луженые-перелуженые кастрюльки у лестниц, на деревянные оконца. В иных старомодно, закрывая лишь нижнюю половину окна, кисейно белеют легкие занавески. На подоконниках в разномастных горшочках нехитрые цветы и как в детстве, у бабушки, алоэ. Кажется — вытянись, стань на цыпочки, и увидишь висящие на стенах репродукции картин, какие висели у бабушки — страшные «Три охотника на привале»,  «Рожь», на которую ты смотрел, перед тем, как заснуть, и твоя любимая, с мишками и бесподобным светом - «Утро в сосновом бору»…

Сколько живёт воспоминаний в этих вековых домах, сколько радости и горя помнят эти стены? Здесь мечтали, признавались в любви, ссорились,  восторгались, тревожились, рожали детей и умирали, сытно ели и голодали. Эти стены помнят  кровавый раздрай Гражданской и зловещее урчание немецких душегубок. Отсюда, напоследок жадно всматриваясь в родные, ненаглядные лица, уходили на фронт. И многие, многие — уж навсегда. Здесь матери и жёны нестройным ночным шёпотом молитвенно просили не дать их сыновей и мужей в трату, вслух перечитывали их письма и голосили над похоронками. Сюда, кому выпало,  возвращались с Победой. И эти стены радостно впитывали позабытый мужской махорочный дух, слушали тихий лучистый перезвон медалей на выцветших гимнастёрках и гулкие в ночной тиши шаги костылей. Это они, обитатели здешних домов полетели в космос, отстроив разрушенную войной страну. Это они оплакивали смерть Сталина, доверчиво внимали Хрущёву, рассказывали анекдоты о Брежневе, спорили, наивно верили Горбачёву и проклинали Ельцина.  Кто и как живёт здесь теперь? Что о нас расскажут потомкам эти стены, если они сохранятся для них?

 «В этом здании в 1914 - 1920 годах работал Грабин Василий Гаврилович, выдающийся советский конструктор артиллерийских систем».

«В этом доме с 1975 года по 1980 год проживал Герой Советского Союза, бывший командир батальона, солдаты которого водрузили Знамя Победы над рейхстагом, Неустроев Степан Андреевич».

Ты снова останавливаешься у мемориальных досок. И вспоминаешь, как в детстве взбирался по шиферной, четырёхскатной крыше своего дома, представляя себя то Егоровым, то Кантарией,  и взобравшись, устанавливал  видимое только тебе Знамя Победы. Голова кружилась и на сердце холодело от страшной высоты. Хотелось встать в полный рост, а ноги дрожали, и «Ур-р-р-а-а, победа-а-а!» ты кричал сидя на коньке крыши. В те мгновения ясно виделись рваные стены зданий и дымы пожарищ поверженного Берлина. И за этот подвиг внизу тебя, конечно же, ждала награда — строгий отцовский выговор и запрет лазаний по крыше. Запрет, который ты, разумеется, не раз потом нарушил. Вспоминаешь, как ты палил по немецким танкам из воображаемого орудия, из какого в кино стреляли бондаревские лейтенант Кузнецов и капитан Ермаков. Тогда ты ещё не знал, что орудие это сконструировал Василий Грабин, а батальоном, в котором воевали Михаил Егоров и Мелитон Кантария, командовал Степан Неустроев. Не знал ты тогда, какие люди жили с тобой в одном городе, ходили одними улицами…

И вот у мемориальных досок снова кружится твоя голова и холодеет на сердце — великая история на привычных тебе улицах ощутимо соприкасается с жизнью маленького мальчика, которым ты был когда-то. Снова, как в детстве, ощущаешь  сокровенное чувство: славные и трагические дни целого народа, трепетно прожитые и тобою, маленьким мальчиком, в давних твоих играх. Да, многого ты не знал и не понимал, когда был ребёнком. Но ты помнишь слова отца: «День Победы —  главный наш праздник. Это святой день, сынок». И ты не знал, что такое святой день. Но ты видел в этот день на светлых лицах бабушек и мамы слёзы. Ты помнишь, как сосед, деда Вася, ветеран войны, пьянёхонький сидел в этот день на крыльце, и глядя куда-то далеко-далеко, сквозь время, тихонько тянул  песню, тянул так пронзительно, что ты, услышав её, замер. Тебе мнилось, что стоит пошевелиться, и случится что-то непоправимое: эта песня прервётся, и ты больше не услышишь её никогда. Столько в пении деда Васи было неизбывной боли, что она передалась и тебе. Ты так боялся шевельнуться, что напрягся до боли и едва дышал, а по коже твоей впервые ознобными волнами бегали мурашки... А может быть, детским чутьём угадал ты, что такое святой день, когда вы с отцом смотрели фильм про войну и ты, прильнув к его груди чувствовал, как учащённо билось отцовское сердце.

Сейчас ты, взрослый уже человек, словно сокровища, бережно перебираешь в памяти давние свои игры и, кажется, будто слышишь тихое эхо шагов тех людей, чьи фамилии запечатлены на мемориальных досках. И сладостное детское чувство  обладания необыкновенным и тайным богатством вдруг обжигает тебя. Это богатство не отнять у тебя никому, никакие обрушения рынков ему не страшны.  Взволнованной завертью клокочет что-то внутри, в теснине рёбер,  в теле, кажущимся  по-детски маленьким.  Ты куришь одну за другой самокрутки, куришь жадно, во все меха, крепкий табак  пронимает пересохшее горло полынной горечью…                                    

                                                            СТАРАЯ ЗНАКОМАЯ

Словно подругу из далёкого детства с удивлением и радостью встречаешь ты на улице старенькую, серую с прозеленью водопроводную колонку. А ведь и правда - раньше эти колонки доводились подругой любому мальчугану. Пластиковых бутылок в твоём детстве не имелось, за стеклянными же шла неустанная охота — их можно было сдать и налопаться мороженого или купить, например, новый, рубиново играющий на солнце катафот для велосипеда. И в знойный летний день, наигравшись в футбол до вяжущей сухости в горле, когда распухший язык едва ворочался во рту, вы с друзьями, делая над собой усилие, садились на велосипеды и ехали к ближайшей уличной колонке. В жару вокруг колонок всегда происходило оживление: рядом, в тени деревьев, лежали окрестные собаки, тяжело дыша и высунув розовые языки, ватагами прилетали воробьи, коротко тюкали клювиками в лужу и опасливо  оглядывались вокруг, между ними с деловитостью опытных мореходов шлёпали лапками по воде голуби. Вдруг все они разом взмывали вверх — к колонке подбегала малышня, чтобы заправить боеприпасами свои водные пистолеты, а чаще — просто брызгалки, сработанные из флакончиков от шампуня и клея.  Тут же и начинались водные перестрелки, пока воюющие стороны не разгоняла подошедшая бабушка с парой эмалированных вёдер со звонко поющими дужками.

Какое блаженство было, когда ты, соскочив с велосипеда, сев на корточки перед колонкой, нажимал на её рычажок  и припадал к холодной, сладкой, щекочущей губы струе. Ты пил самую вкусную на земле воду, пил жадно, большими глотками, переводил дыхание, пил снова и никак не мог напиться, хотя уже сводило скулы и тяжелело в животе. Твои друзья облизывали пересохшие губы и торопили, едва ворочая языком:

- Давай быстрее!

- Лопнешь!

Напившись, первые секунды тебе казалось, будто ты не сможешь сейчас идти — а просто покатишься от колонки, как футбольный мяч. Ты вставал — и внутри тебя, на каждом шаге, тяжело и счастливо булькало…

                                          МАМЫ «СОЮЗПЕЧАТИ»

Какое счастье жить на родной земле — не запеленят другие улицы в чужедальних городах  вот такого  видения, на мгновенья возвращающего тебя в далёкие и радостные времена. А бывают дни, когда ты, отринув суету, словно растворяешься в памяти, и за одним видением приходит уж новое. Ещё и поэтому в такие дни благодарным чувством переполняется твоя грудь на знакомых с детства улицах. Иной раз и болью  сдавит — меняется всё. И ты поменялся, и нет, уж и не будет той детской чистоты в тебе. Наносного, недоброго, суетного зато — в избытке. Но всё же есть в нашем городе места особые, бывая в которых, в какой бы спешке ты не был — всегда вспоминается счастливая пора детства.

Рашпилевская, между Пашковской и Длинной. Тогда она называлась улицей Шаумяна.

 ...Помнишь, как ты смотрел себе под ноги? Так забавно было глядеть, как мельтешат твои  белые сандалики. Мама держала тебя за руку, вы торопились: опаздывали на работу. Опоздать с тобой на работу — дело очень нехитрое. Ты долго завтракал, за завтраком умудрился посадить на только одетые шортики пятно, потом по пути к трамвайной остановке всё тебе было интересно — куда и по каким делам направляется встреченный сосед деда Вася и от какой неисправности так громко работает вон тот грузовик? Тебе нужно было обязательно остановиться и посмотреть, как ремонтируют дорогу, сесть на корточки и через сетку забора поздороваться со знакомой тебе собачонкой и порасспрашивать о её делах, подобрать с тротуара улитку и отнести в кусты, чтобы никто ненароком не раздавил эту медлительную путешественницу. Потом ты увидал в небе парашютистов (вы жили рядом с аэродромом лётного училища). Их было много, а считать тогда ты умел только до десяти, и просил  маму сосчитать парашютики. И после, уже в трамвае, ты убеждал маму в том, что обязательно станешь лётчиком, хотя ещё вчера хотел быть пограничником.

И вот вы сходили с трамвая, сворачивали с шумно дребезжащей булыжной мостовой улицы Горького на Шаумяна. Тебе представлялось, что улицу эту — Шаумяна, назвали в честь какого-то ловкого старинного едока  непременно с большой ложкой. Может быть, потому, что бабушка, улыбаясь, часто говорила тебе после обеда: «Шо, умял?» Совсем немного быстрой ходьбы — и вот оно, огромное, высоченное (тогда тебе оно казалось таким) четырёхэтажное, палевого цвета здание «Союзпечати». Твоё дыхание сбивалось, но не от быстрой ходьбы, а от волнительного восторга. Ещё бы! Ведь это  праздник — мама взяла тебя с собой на работу. Работать с мамой в «Союзпечати» тебе очень нравилось.  Вы поднимались на второй этаж — и ты наперёд мамы бежал по гулкому коридору к знакомой двери. Тянул её на себя и на весь кабинет радостно выпаливал: «Здрасьте, тёть Валя! Здрасьте, тёть Тома! А я сегодня с мамой буду работать!» Радость встречи всегда была взаимной. Тётя Валя и тётя Тома неизменно тебя тискали, целовали, и расспрашивали обо всём, что происходило в твоей жизни. И пока вы беседовали, а мама вытирала с твоих щёк следы помады, вся «Союзпечать» неведомо как уже знала, что Светланочка Алексеевна (очень часто  в «Союзпечати» женщины называли друг друга по имени и отчеству, но имена назывались вот так любовно, ласково, независимо от возраста и должностей) пришла на работу с сынишкой. И через несколько минут в кабинет начиналось настоящее паломничество — приходила тётя Наташа, тётя Люда, потом тётя Неля, и ещё много тёть - мама только и успевала вытирать платком твои щёки от помады. А в коридоре слышались звуки всё новых и новых спешащих каблучков. Заходили новые тёти, и все непохожие друг на дружку, но удивительно добродушные. Молодые и пожилые, с причёсками «бабеттами», «ульями» и начёсами, в разнофасонных платьях в горошинку, в цветочек или в клеточку. И от каждой по-своему приятно пахло духами. Кто-то угощал тебя конфетами, кто-то — печеньем или яблоком. Кто-то приносил фломастеры или альбомчик для рисования, а тётя Наташа вручала тебе календарь с Ринатом Дасаевым, твоим любимым вратарём — и неизвестно, кто из вас в ту секунду больше сиял от радости. Счастливы были все — и мама, и приходившие тёти, и, конечно же, ты. В те мгновения казалось, что даже телефоны в кабинете звонили как-то возбуждённо и радостно.

Такое чуткое любовное отношение было не только к тебе, а и ко всей детворе, приходившей «на работу» в «Союзпечать». Им также несли конфеты,  яблоки, печенье, календарики или фломастеры — у кого что было. А помнишь, сколько было конкурсов детских рисунков? Всех участников вместе с мамами собирали в самом настоящем актовом зале и каждого маленького художника вызывал к трибуне сам директор, седой мужчина в строгом костюме, рассказывал, чем понравился ему рисунок, и тут же, под аплодисменты, по-взрослому жал руку и вручал приз. И старших ребят не обделяли вниманием — два раза в год на каникулы детвора с родителями ездили в туристические поездки во Львов, Ригу, Москву, Горький, Ленинград, Нальчик…

Какие они все были разные, женщины «Союзпечати». Разных характеров, судеб и возраста. Может быть, кто-то из них и хотел выстроить карьеру, а кто-то в рабочее время мог пробежаться по магазинам. В одном они все были похожи. Они всем сердцем любили свою работу и всё-всё, что было связано с ней. Женщины «Союзпечати» могли страстно спорить и даже ругаться друг с дружкой о рабочих моментах (даже ты, малец, слушая их в такие мгновения, загорался желанием сделать что-то нужное и хорошее), но как же они трепетно дружили, дорожили этой дружбой и сколько в ней было тёплого сердечного чувства. Потому и каждому ребёнку, приходившему «на работу», неизменно искренне радовалась вся «Союзпечать». Ведь и твоя мама, и тётя Наташа, и тётя Валя, и тётя Тома, и тётя Неля, и тётя Люда, и все-все женщины так и называли себя — мамы «Союзпечати».  И ты помнишь открытки на дни рождения, когда пошёл в школу, окончил её, когда уходил в армию и женился. В них всегда слова «не дежурили», а обнимали тебя искренней любовью. Ты читал и снова слышал запах духов и помады… И каждая открытка всегда заканчивалась словами: «Мамы «Союзпечати». Позже - «Роспечати».

А помнишь, когда ты служил в армии, и ваша сводная рота только вернулась из командировки в Дагестан, позвонили с КПП, и сказали, что к тебе кто-то приехал? Это была женщина из «Роспечати», которую ты даже и не смог вспомнить. А она привезла тебе гостинцев от мамы, знала о тебе, казалось, всё, но долго  расспрашивала тебя, расспрашивала с материнской тревогой и участием: хорошо ли кормят, высыпаешься ли, не сильно ли гоняют, никто не обижает, хорошие ли командиры и не мёрзнешь ли ты?.. Твои письма из армии (в которых ты никогда не жаловался) читались вслух не только дома, но и, конечно же, у мамы на работе. Но всё равно, одной из мам «Роспечати» было нужно и важно расспросить тебя  при встрече.

Вот ты говоришь — любили, дружили. Почему же в прошедшем времени? Да, уже нет мамы… Закончились земные сроки тёти Томы и тёти Вали… Но когда доводится тебе встречаться с кем-то из мам «Союзпечати», ты всегда, дрогнувшим голосом, произносишь эти два слова. Тётя Наташа смеётся: «Теперь уж и мамы, и бабушки, и прабабушки «Союзпечати». Нет, жива и дружба, и любовь. И глядя на улыбку тёти Наташи, ты неизменно вспоминаешь мамину улыбку — всё то же в ней чувство трепетной дружбы и любви к жизни. Жизни былой и продолжающейся, жизни короткой и необъятной…

А в то утро, когда ты пришёл с мамой на работу,  налопался конфет, похрумкал печеньем и сочно похрустел яблоком, тебе передалось это чувство всеобщей дружбы и любви. И, конечно, хотелось что-то сделать, хотелось ощутить это чувство по-настоящему, по-взрослому. Ты сказал маме, что не хочешь рисовать, а хочешь помогать, хочешь работать. Наверное, подобное чувство возникало у детворы частенько — работу тебе нашли сразу. И не просто работу, а самую важную и ответственную. Так сказала тётя Валя, а мама подтвердила.

Кажется, что ты и не вспоминаешь тот день, а снова, уж который раз, живёшь в нём.

Твоё сердечко заходится от восторга. Ещё бы! Ты, маленький мальчик, садишься рядом с мамой за её стол и будешь сейчас по-настоящему работать! Как взрослый! Мамин стол — целый мир удивительных важных, нужных, интересных вещей. Тут и множество всяких бумаг, тетрадей, газет и журналов, ручки, карандаши, стирательная резинка и канцелярский клей, который по цвету похож на рисовую молочную кашу и оттого тебе всё время хочется попробовать его на язык, тут и  красный телефон с трубкой, пахнущей мамиными духами. Ещё есть большие счёты, пахнущие лаком, приятно стучащие чёрными и светло-коричневыми костяшками. А если счёты перевернуть, то они могут ездить на костяшках, как на множестве маленьких колесиков, и тогда они становятся похожи на дорожную машину, за которой ты смотрел, как она снимает асфальт. В последнее время мама их не трогает, ведь у неё появилось самое настоящее чудо — калькулятор! На нём можно нажимать кнопки и на экранчике загораются зелёненькие циферки, ну прямо как на стадионе «Кубань»! Но сейчас тебе не хочется играть ни в дорожную машину, ни показывать счёт на стадионном табло — ведь тебе предстоит настоящая, взрослая, важная работа!

Мама кладёт перед тобой папку с подписными квитанциями. И показывает, что нужно сделать — приложить железную линейку вот к этом чёрточке, которая называется линией отрыва, и аккуратненько оторвать корешок. Корешки складывать нужно в аккуратную стопочку. Вжик, вжик — как у мамы лихо получается! Поначалу ты, высунув от усердия язык, долго выцеливаешь, прикладывая линейку к чёрточке, медленно и аккуратно отрываешь корешок. Дело ведь серьёзное — документы доверили! Но через время, наловчившись, получается почти также лихо, как и у мамы.

Заходит директор. Строго смотрит на тебя, протягивает  руку, здоровается.

- Здравствуй! Значит работаешь? Маме помогаешь? - спрашивает он.

- Работаю! - важно отвечаешь ты.

- Молодец! - одобрительно говорит директор. - Нужно будет тебе премию выдать.

Через десять минут он возвращается, протягивает тебе премию — шоколадку. Ты на седьмом небе от счастья! Похвалили тебя, как самого настоящего взрослого, да ещё и премию дали, и кто — сам мамин директор! Работа спорится, ты доволен: всамделишное важное  занятие, и так залихватски у тебя выходит, и стопочка корешков растёт. И ты эту стопочку огромную-преогромную сделаешь — всех удивишь, даже директора! Но вдруг страшная, непоправимая беда! Да ещё какая! Ты не плотно прижал линейку, рванул корешок — а он порвался криво, не по линии отрыва. И вместо привычного прямоугольника у тебя в руке уродливый огрызок... Испортил документ! Никогда больше не доверят тебе помогать! Мама из-за тебя получит от директора нагоняй! А может, и вовсе, уволят её теперь из-за тебя, растяпы! Дома все узнают, что из-за тебя маму уволили с работы, которую она так любит.  И в следующую секунду кабинет оглашается громким, отчаянным рёвом.

Всё вокруг размыто слёзной пеленой.  Даже мама, и тётя Тома с тётей Валей, утешающие тебя.  И когда на вздохе ты протяжно и сбивчиво всхлипываешь, голоса их доносятся как будто издалека. Слезинки достигают уголков рта. Солёные. «А солёные слёзки оттого, внучек, что человек от горя плачет» - вспоминаешь  дедушкин ответ на  твой вопрос, и тут же понимаешь, что теперь премию - сладкую, наверное, очень вкусную шоколадку кушать тебе ни в коем случае нельзя и снова добавляешь голосу. Горе-е-е-е-е!

 Когда к тебе возвращается слух, будто из какого-то тумана, далёкий слышится голос тёти Вали:

- Да мы этот корешок сейчас подклеим, и будет как новый! Вот увидишь!

А мама ласково гладит тебя по вздрагивающему плечу, и улыбается так, словно и сама сейчас расплачется:

- Рёвушка ты моя! Ничего же такого страшного не случилось. Мы с тётей Валей сейчас всё исправим.

Ты всхлипываешь, размазываешь слёзы по щекам:

- Это же… документ… а он… порвался… у меня…

Мама обнимает тебя, прижимает к себе, гладит по голове:

- Ничего страшного, мы исправим. Ты только не плачь. А в следующий раз — не торопись, будь внимателен. Запомни — все дела нужно делать всегда аккуратно и внимательно.

Ты понимаешь, что спасён и благодарно обнимаешь маму. Как хорошо и спокойно, когда мама рядом! Мама от любой беды тебя защитит и спасёт!

Но после такого-то происшествия сразу тебе, конечно, не работается. Ты залезаешь коленками на стул у окна и глядишь на улицу. В доме напротив, на балконе, старенькая бабушка — как и ты, она смотрит на улицу.  И в этот момент тебе уже не хочется быть лётчиком. Тебе хочется, как мама, всю жизнь проработать в «Союзпечати» и быть на пенсии, жить вместе с дедушкой и бабушкой, мамой, папой и сестрой в этом доме напротив. Вы будете выходить на балкон и махать твоим детям — они уже будут взрослые и будут работать в «Союзпечати». А если у них случится горе, если они порвут нечаянно документ — вы с мамой им поможете. И тётя Валя, и тётя Тома — они тоже помогут. Пусть и они  живут в этом доме напротив. Тётя Наташа, тётя Неля, строгий директор — тоже будут жить в нём. Так сделается хорошо и спокойно всем. Ты рассказываешь об этом маме. Тётя Тома и тётя Валя улыбаются. И мама улыбается. Снова улыбается так, как будто сейчас расплачется. Всем твоя придумка нравится…

Всё того же палевого цвета четырёхэтажное здание вдруг размывается слёзной пеленой. Ты стоишь напротив здания «Роспечати», у того самого дома, в котором когда-то хотел жить, выйдя на пенсию. Кто выглядывает нынче из окон «Роспечати»? О чём думают, когда смотрят на улицу? Кто работает теперь в мамином кабинете, в кабинете тёти Наташи, в кабинете директора? Наверное, как и раньше. Люди разных судеб, характеров и возраста. Кто-то строит карьеру, а кто-то в рабочее время может пробежаться по магазинам. Но вот, как бы тебе не хотелось сейчас думать о том, что  жизнь как-то неясно сломалась и суетно мельтешит теперь каким-то блестящим, но повреждённым маховиком, всё же ты знаешь — мам «Союзпечати» там теперь нет…

Продолжение

Илл.: Елена Саяпина