Жизнь необъятная

ПУТЕВОДНАЯ НИТЬ

Октябрьские ночи сделались холодными. В такую пору ты особенно пронзительно чувствуешь тёплый и умиротворяющий лад домашнего уюта. Страсть, как не хочется расставаться с угревной нежностью пледа, но всё же ты поднимаешься раньше будильника. Боишься проспать. Проспать — ведь это у тебя запросто. Оттого ты этой ночью и просыпался каждый час, испуганно хватая телефон - вдруг не расслышал будильника? Потом прилипая лбом к холодному оконному стеклу, пьешь кофе, смотришь, как наливается молоком луна. Звёзды редкие и холодно-тусклые. После августовских ночей, когда небо было усеяно россыпями звёздных топазов,  сейчас кажется, что его кто-то неведомый небрежно вымел, оставив слюдяные песчинки. Завариваешь в термосе чай. Ты взволнован и рассеян, как всегда бывает с тобой ночью перед дорогой.

Закуриваешь у машины. Во дворе тихо, но влажный предутренний воздух словно соткан из далёких звуков: прошелестела машина, холодно, металлически заскрипел на рельсах и грюкнул дежурный трамвай.

Освещённые улицы, жёлто моргающие светофоры, такси, везущие на вокзал командировочных  или  подгулявших полуночников домой, устало мигающие машины коммунальных служб — всё скоро исчезает во тьме, ночной город  остаётся позади.

Свет фар выпрямляет перед тобой белые ленты шоссейной разметки и они кажутся нитями волшебного путеводного клубка из старых сказок. Навстречу проносятся громадные фуры. Их водители, наверное, как и ты прихлёбывают крепкий чай, громко  и блаженно выдыхая после каждого глотка. Как и ты, они, наверное, слушают в пути музыку. Из каких краёв занесла их трудовая, нелёгкая жизнь, полная раздумий в прокуренных кабинах на ночных дорогах и где будут они завтра? Иногда  попадаются фуры, рядком стоящие одна к другой вдоль обочины.  Глядя на них, думаешь о чумацких валках, что когда-то давно стояли под кубанским небом в степи на ночёвках. Представляются тебе их возы, составленные в кольцо, усталые волы, отдыхающие от дороги и ярма, протяжные и тихие песни караульных чумаков, выставленных удозорить обоз от нападения горцев и лихих воровских людей.

 Редко, с особенным гулом, пролетают мимо междугородние автобусы, увозя в тёмных салонах незнакомых людей, которые никогда не узнают о тебе и поэтому и ты для них не существуешь.

У тебя в машине звучит баритон Дмитрия Хворостовского:

                            Однозвучно гремит колокольчик,

                            И дорога пылится слегка,

                            И уныло по ровному полю

                            Заливается песнь ямщика

                            Заливается песнь ямщика…

Уже нет певца на земле, но ты слышишь его голос. А люди, живущие ныне, проехавшие мимо тебя в автобусах, фурах — тебе никогда их не услышать. И никогда не увидеть. Они лишь пронеслись мимо, побудут мгновения в твоём сознании — и  исчезнут для тебя, хотя будут жить, как жили и до этой ночи. Как велика, непостижима жизнь! И как много не дано тебе в ней узнать…

Мимо проплывают редкие огни сонных станиц. Они появляются сбоку от шоссе, мерно плывут какое-то время и исчезают во тьме. Когда на дороге временами становится пусто, тебе кажется, что всё на земле объято последними минутами предутреннего покоя и ты совсем-совсем один не спишь в этот глухой час. Ты едешь в Усть-Лабинск, встречать рассвет на высоком берегу Кубани, в Александровской крепости. В голове всё вертятся и вертятся строки из старинного романса:

                                     Однозвучно гремит колокольчик,

                                     И дорога пылится слегка….

                                        ТЮТЧЕВСКОЕ ЧУВСТВО

Когда ты бросаешь возле крепости машину, и добираешься до высокого берега Кубани, луна уже исхудала и побледнела, небо чуть посерело и пришло в движение. Кочеты разноголосицей дружно  призывают солнышко показаться.  А один поёт где-то совсем рядом и слышится звонкое и пророческое: « О-о-ку-у-уни-и-и-ись в ре-е-еку-у-у-у!»

На миг тебе становится даже жутко от осознания ничтожности своей, оттого, что никогда не найти тебе слов, достойных описать таинство явления нового дня. Но через секунду снова ты забываешь обо всём и сердце твоё восторженно трепещет. Над чернотой дальних лесов, там, где в мороке далёких-предалёких тёмно-лиловых облаков небо сходится с землёй, появляется бледная полоса, а за ней  растёт вширь и ввысь светлый купол, с каждым мгновением наполняясь, играя новыми и новыми переливами: фиолетовый вверху, нежно-фиалковый в серёдке, бледно-пурпурно и розово расстилается над самой землёй. Переливы эти, очерченные тёмными берегами, отображаются в зеркальной глади Кубани, и кажется, будто небо тихонечко, нежно окунается в ласково притихшую реку, чтобы явить всему живому  серебряно чистое утро.

«О-о-ку-у-уни-и-и-ись в ре-е-еку-у-у-у!» - заливисто повторяет свой клич мудрая птица.

И вдруг (ты опять пропустил самый первый миг) видишь, как яркое пламя вспыхнуло по-за городом, и ширясь, растворяет в огненном буйстве краесветные леса. Будто дымы над пламенем  вьются тёмно-лиловые перистые облака. Иконописной киноварью, хлебным золотом и орудийной бронзой пылает  восход, исконно прогоняя тьму на запад...

Ты стоишь на земляном валу крепости. Может быть, почти два с половиной века назад, ровно на этом же самом месте, вот так же стоял, глядя на восход, основатель крепости — генерал-поручик Александр Васильевич Суворов. О чём он помышлял в те мгновенья? Вспоминал ли кунерсдорфскую славную викторию,  победу при Козлужди, дела при Орехово, Столовичах, оборону Гирсово? А может восхищался живописными красками кубанского рассвета: «Помилуй Бог, как красиво!»

Нигде не слышно никакого машинного звука — и оттого тебе кажется, что ты дышишь тем давним воздухом, что и Суворов, теми запахами, какими веками настаивались здешние леса.

И тебе представляются усачи-пехотинцы Алексеевского полка, два с половиной столетия назад сидевшие тут у догорающих костров. Наверное, мысли их были о далёких своих, давно не виденных деревеньках, о родове, ждавшей домой солдата. Но такова военная доля — не всем суждено было возвернуться в родные края. От земляных валов этой крепости, наречённой Александровской в честь рождённого великого князя Александра Павловича, будущего императора, многие трудные вёрсты уготовано было прошагать алексеевцам. Поседевшие усачи, коих минули турецкие пули и ятаганы янычар, ставши «дядьками», сказывали молодым рекрутам,  как взбирались они на стены Очакова и Измаила. И многие из тех рекрутов уж через несколько лет полегли в сыру землю у Семёновских флешей на Бородинском поле... Мысль твоя разгорается, словно восход над Кубанью. Воскресают в твоей памяти князь Андрей, Пьер Безухов, молодой офицер с прекрасным лицом, навсегда оставшийся на редуте. И ты вспоминаешь об окопной, липкой грязи под Боташюртом, вспоминаешь, что и юнкер Толстой в своё время был ровно там же. И «Рубка леса», и «Севастопольские рассказы», и капитан Тушин приходит тебе на память. Стоя на земляном валу в Усть-Лабинске видишь ты далёкие редуты, флеши, бастионы, шенграбенские холмы и Кавказские горы. Представляются тебе когда-то давно жившие люди. Какими невидимыми подчас узелками связаны судьбы людские в истории! И чувствуешь в этот миг сопричастность свою к истинно великому, и ком стоит в горле, и сердце стучит набатом, но разве выразить это переживание словами? Пожалуй, и нечего пытаться сказать лучше тютчевского: «Всё во мне, и я во всём!» Но вот стихает хмель нахлынувших эмоций, и ты уже  коришь себя за то, что так беспечно ты относился к истории, что помыслы твои сиюминутны и суетны.  Как часто прочитанное тобою оставалось на страницах, не находя горячего душевного отклика! Дела давно минувших дней… Может, это было оттого, что твоя жизнь сама по себе казалась тебе чрезвычайно сильной и  значительной. Но ведь без тех миллионов жизней, чьи увенчались уж земные сроки, их побед и горького опыта, их мудрых сказов и песен, жизнь твоя — всего лишь капля. А капля имеет силу лишь тогда, когда пребывает в реке. Реке буйной и кроткой, вольной и временами сжатой тесниной крутых берегов, реке жизни твоего народа, что сотни лет течёт по древнему извилистому руслу, реке, в которой веками, пламенея, отражаются дивные восходы.

Ещё пока низкое, небо светлеет, наполняется нежнейшей бирюзой. В заречной долине видны уж поля, перелески, пойменный лес у устья Лабы. Далеко внизу слышен чей-то разговор — ветер доносит отдельные слова — за рекой просыпается аул Хатукай. Просыпается и охранник (памятники истории ведь принято охранять, и это радует и одновременно внушает тебе ужас) - скрипнув дверью, он появляется из недр бытовки, стоящей у подножия крепостного вала, почёсывая голову со всклокоченными ото сна волосами, и не глядя по сторонам, куда-то уходит. Для него вся эта красота вокруг, наверное, уже давно стала просто частью работы. Минут через пять он возвращается, и заметив тебя, произносит:

-У нас ещё закрыто.

Ну что ж, закрыто так закрыто, тем более всё, что ты хотел увидеть, ты уже увидел.

                                                    ВЕКОВЕЧНОЕ

Ты мчишь домой, в Краснодар.  Мимо проплывают уже проснувшиеся станицы. На придорожных рыночках вовсю кипят приготовления к новому торговому дню. Тебе не устоять перед соблазном остановиться. Какие запахи витают! Мужики выкладывают на дощатые прилавки арбузы и дыни, источающие медовый аромат, яблоки, от которых веет оскоминной кислецой и невольно скрипят зубы.  Горячим маслом пахнут свежие пирожки. Разных возрастов товарки по-станичному громко  переговариваются, обсуждая у кого что случилось со вчерашнего вечера. Как хорошо просто смотреть на них и слушать их голоса. В станицах жива ещё чудесная в своей мелодике «балачка». И слушая разговоры женщин, здесь, на рынке, ты вдруг понимаешь, насколько красив и широк, как окрестные поля, их язык. Можно ещё услыхать слова, которые произносились тут и двести с лишним лет назад, а можно услышать и совсем новые: узнать «як празныкувалы учора у кума», где «дэшевы бралы чувалы», и во сколько вышел новый планшетник для «розбышаки» - внука. Как плотно уместились века в этих трёх словах - «планшетник для розбышаки»! И до чего же раздольно ещё пока чувствуется время в кубанских станицах, с её неприглаженной «старовыной» и вышками сотовой связи, турлучными похилевшими базками, по-стариковски боязливо поглядывающими из-за металлопрофиля заборов на проезжающие машины, вековечной перекличкой кочетов, важным гусиным гоготом и пронзительным воем бензиновых триммеров. А ты едешь в город, в иные моменты  суетной и слепой беготнёй своей сужающий время до бессознательных минут и часов. И всё-таки чувствуешь, что покривил сейчас душой: часто ты сам охотно отдаёшься этой беготне. Так стоит ли винить город?

И снова вдоль шоссейного асфальта, побелевшего от летнего зноя, тянутся пашни. Серебрится в утреннем сквозном солнце жнивьё, нежными изумрудными половиками расстилаются зеленя озимых, жирно чернеют зяби, в едва заметной маслянистой дымке сливаясь с далёкими причудливыми окоёмами сизых лесополос. И мнится, будто это дышат зяби, дышат покойно, сладостно-усталым дыханием работника, сладившего праведное, трудное и долгое дело. Молодые берёзки у дороги, кажется, кокетливо кутаются в нарядные, с золотистым отливом шали, трудяги-орехи и старожилы-дубы словно накинули бурые башлыки поверх зеленых бешметов. Вершит земные краски небо, сделавшееся высоким и по-осеннему кротким; истаявшие облака будто добавили ему прозрачности. Точно предавшись неге, неизведанной никем  на земле, парит в вышине одинокий канюк, расправив длинные крылья свои. И везде простор — на земле и на небе. Нет средь этих полей глухой, праздной  тоски, есть светлая печаль и надежда — кажется, ветер тихонько воспевает своё вековечное знание, что снова будет весна, снова затрещат, забуянят майские громы, хмельные от благоуханий новой жизни…

Иногда промелькнут вдалеке фермы с тёмными, будто временем выдавленными из земли гранатами водонапорных башен, словно напоминая тебе о том, что огонь не раз бушевал  здесь, превращая нивы в поля сражений. Какое нужно было грандиозное содружество  сил, природных и людских, чтобы эти земли, пропитанные кровью и начинённые рваным металлом, снова обратить в пашни? Где те люди, в каких нынче обитают селениях? А всё также бегают их правнуки посреди задумчивых, покорных осенних полей, всё также, пронизывая время, старшие кличут их «розбышаками». В этом тоже — сила. Радостно на душе и тревожно. Махнут годы, и как нынешняя детвора станет зазывать домой своих внуков? Не подломится ли от беспамятства та старая сила, не кувыркнется ли всё вверх ногами?

                                     КРАСНОДАР ОСЕННИМ УТРОМ

В Краснодар ты возвращаешься в то утреннее время, именуемое часом пик, когда трамваи, троллейбусы, автобусы полны людей и в пробках плетутся вереницы машин. Некоторые автомобили нервно ныряют из ряда в ряд: наверное, их водители опаздывают или просто так привыкли. Им часто сигналят — не все довольны их гарцеванием. Из открытых стёкол иных машин урчит и дребезжит так, что проезжая рядом, сотрясается и твоё нутро — эти звуки нынче называют музыкой. Меж нестройных автомобильных рядов мелькают мотоциклисты и велосипедисты. На тротуарах, виляя между прохожими, уткнувшимися на ходу в телефоны, снуют парни и девушки на электросамокатах и моноколёсах. На Северной, по обе стороны облепленной  торговыми центрами, магазинами и кабаками, готовыми вот-вот шагнуть на проезжую часть, большие и маленькие пёстрые вывески, щиты, баннеры, огромные мониторы, с обезьяньей ловкостью выглядывая друг из-за друга,  кричат тебе о распродажах и небывалых скидках, о жилых комплексах, в которых покупая квартиру, ты непременно почувствуешь превосходство над тем, кто её не купил. Остановившись перед светофором, безжизненным машинным голосом вещающим пешеходам о разрешённом переходе, ты видишь на тротуаре крепко похмелившегося с утра испитого, что-то бормочущего мужичка,  воздевшего руки вверх, туда где растущие скелеты строящихся высоток всё больше и больше заслоняют собою небо.  И тебе чудится, будто мужичок этот, воздев руки к небу, ропщет как гоголевский мертвец: «Душно мне, душно!»

Мнится, будто и поля, и разговоры на придорожных станичных рынках, и старая крепость виделись тебе лишь во сне. Когда же он так поменялся, твой город, твой Краснодар?! Когда же так бойко, в такт новой музыке, стало биться его сердце? Может, когда тихий, одноэтажный город, будто по строительным лесам стремительно полез вверх? Но ведь он изменился не за одну ночь, пока ты был в Усть-Лабинске. Нет, ты, конечно, и раньше обращал внимание на перемены, но как-то несерьёзно, вскользь, и тут же, на бегу, забывал о них и снова погружался в свои суетные дела и мысли, о которых обычно ты через день, два, неделю даже не сможешь вспомнить.

Ты не задаёшься вопросом — лучше, хуже ль становится Краснодар? На этот вопрос вряд ли можно дать объективный ответ. Да, тебе многое не нравится. Но, наверное, так было всегда. Ты представляешь, сколь не приглянулись екатеринодарцам первые, в клубах пара и дыма бесовски пыхтевшие паровозы, как крестились и плевались на проезжавшие, нагло и ругливо гудевшие клаксонами первые «Руссо-Балты», «Форды» и «Нейпиры», с каким ужасом глядели суеверные старухи на стрекотавший прямо в воздухе над Екатеринодаром аэроплан, за штурвалом которого сидел племянник Льва Толстого авиатор Александр Кузминский. Всё течёт, всё изменяется… Возможно, и через двадцать лет никто уже не удивится, что в Доме Книги в продаже нет… книг. Оптимист, что тут скажешь. Это насчёт двадцати лет. Ты помнишь Краснодар своего прекрасного и чистого детства, и большая часть новшеств, пожалуй, не может сделать город краше и милее, скорее она способна причинить тебе боль.

Что же происходит с тобой осенью? Куда девается будничность твоего бытия? После  изматывающей летней духоты упоительно вдыхаешь всей грудью прохладный, сладкий воздух с едва уловимой горчинкой первых далёких костров, вдыхаешь до хмельного головокружения, и чувствуешь, как наполняет тебя тихая радость и светлая грусть, чуть ощутимо покалывая что-то внутри. Глядя на притихшие деревья, ты будто   острее всё чувствуешь в такие октябрьские, уже нежаркие, но полные ещё нежного солнца дни. И жизнь видится прекрасной, и нестрашной кажется смерть, и жаль отчего-то себя, жаль прожитых дней, и того, что лишь маленькая их часть  светлыми лоскутками  остаётся  в твоей памяти. И весь мир  и всех жаль, и хочется в каком-то сладостном забытье  прощать всей душой, всей душой принимать всё то, что раньше принимать отказывался, и что раньше причиняло тебе боль.

Памятью живёт в твоей душе детство, и вместе с ним живёт былое, живут люди, чьи сроки на земле разрешились. И ты словно растекаешься мыслями, душой во времени. И дух прежнего Краснодара — ведь он живёт не только на страницах истории, но и вполне осязаемо, старинными домами, двориками тяжело, по-стариковски, с утратами, но всё ещё переходит он из века в век. Ты сворачиваешь с Северной, и начинаешь колесить по городу. Сегодня не нужно на работу — ты взял отгул.

                                       СТАДИОН ТВОЕГО ДЕТСТВА

Порядком покружив по улицам, ты проезжаешь стадион «Кубань». И вспоминаешь свой восторг, когда каждый раз вы с отцом приближались к стадиону. Купив билеты, вы неизменно подходили к открытой гандбольной площадке, рядом с которой на фанерном зелёном стенде висела футбольная турнирная таблица, с  занесёнными в неё «шахматкой» всеми результатами игр. Под ней перед играми всегда собирались разных возрастов болельщики, от которых пахло пивом, солёной рыбой и табаком, и никаких иных разговоров, кроме как о футболе, в этом месте не велось. У отца тут было много знакомых, а ты держал его за руку и открыв рот, ловил каждое слово. Многие здешние обитатели  являлись настоящими футбольными энциклопедистами, они запросто вспоминали составы,  кто и на какой минуте забивали голы в матчах двадцатилетней давности. Тут менялись программками, в толстые и потрёпанные тетради вносились какие-то записи, у многих из карманов торчали свёрнутые газеты, с частыми продольными  полосами на шапке  – «Советский спорт». Любимая газета твоего детства - её выписывал отец. Ну и конечно, особое место занимало обсуждение недавно прошедших игр. В такие минуты всегда кипели нешуточные страсти: мужики, не вынимая изо рта сигарет и папирос, размахивали руками, обозначая направления передач и движения футболистов, смаковали отдельные удачные и злополучные моменты, хвалили, ругали игроков, придумывали им прозвища и в который уж раз отправляли судью на мыло.  И слова здесь часто звучали для тебя чарующие: «хавбек», «стоппер», «либеро», «оффсайд». Нередко беседы перерастали в затяжные, громкие и горячие споры. И тогда курились одна за другой папиросы, ещё яростнее рубили воздух руки, рисующие  неведомые тебе тактические расстановки и хитрости, более громогласно сыпались слова, в запале иной раз даже изображали ногами какие-то футбольные действия. Спорщики стояли группками. Наверное, тут запросто мог седовласый доктор наук до хрипоты  спорить с патлатым студентом, а наянливый хулиган радостно соглашался с матёрым участковым.  Отовсюду неслось:

- Ну отдай ты на ход, не в ноги!

- Это же не Федя Черенков, чего ты хочешь...

- А я говорю — не за что там пеналь было давать! Не за что! А вот так! - басил внушительного роста мужик, отчаянно сдёрнул за козырек кепку с лысой раскрасневшейся своей головы,  и мял, мял её в огромной, натруженной руке.

- Последняя минута — а он, балбес, по воробьям лупит! Нет, ты попади в ворота — верная банка была бы!

- Не надо было Андрейченко менять.

- А-а-а, комбайнёр...

- Вот помяни моё слово — продует в Кутаиси «конюшня», - дедушка в фетровой шляпе и с орденской планкой на пиджаке касался прокуренным ногтем пуговицы на рубашке собеседника.

На следующий день ты, конечно, пересказывал всё слышанное ребятам в школе, и оттого в классе считался наипервейшим футбольным знатоком...

А потом отец ещё крепче сжимал твою руку, чтобы не потеряться в толчее, и вы шли на трибуну. Ты чувствовал себя счастливым, взрослым и важным — ещё бы, с отцом и мужиками ты идёшь смотреть футбол! Когда вы поднимались по лестнице и между ярусами показывался край изумрудного газона, а из динамиков раздавался футбольный марш, твоё сердце от ликования билось так, что казалось вот-вот выпрыгнет из груди! Вы находили свои места и отец стелил  газеты на дощатые, выкрашенные голубой краской скамейки. Он показывал тебе наших игроков:

- Вон, в центральном круге, видишь, девятый номер? Это Плошник — наш нападающий. Помнишь, он в прошлой игре «Даугаве» забил? А рядом с ним, видишь, высокий такой — это Андрейченко. А за ним — Вася Шитиков, защитник. Он бьёт у нас штрафные…

Начинался матч, и ты, оглушённый рёвом трибун,  завороженно смотрел то на поле, то на болельщиков. Вокруг тебя огорчались, смеялись, негодовали,  совали пальцы в рот и громко свистели, нервно лузгали семечки, подпрыгивали со скамеек, то обнимаясь и радостно крича, то исступленно хватая себя за волосы. И беспрестанно курили. Смолили так, что когда включались осветительные мачты, над стадионом висел густой сизый туман. Эх, как хотелось подымить и отцу в такие минуты куража! Но он не табачничал при сыне — ограждал. Первый раз, не таясь, вы курили, сидя на крылечке родного дома в день твоих проводов в армию. Помнишь, как смущённо  вы глядели друг на друга в тот момент?..

Часто бывало, что на трибуне через ряд от вас сидела бойкая бабушка. Завсегдатаи обращались к ней не иначе, как «Семёновна». Каждый раз перед началом матча она о чём-то увлечённо спорила, толкала соседей по-свойски в плечо. Но стоило судье дать  свисток — Семёновна уже ничего и никого вокруг не замечала, она вся была в игре, сжимая у груди маленькие, азартно трясущиеся кулачки. Когда «Кубань» забивала - ликующе, по-детски резво вскакивала, хлопала в ладоши, обнимала соседей; но как только начинался перерыв — Семёновна моментально доставала из своего кулёчка спицы и вязала. Её о чём-то постоянно спрашивали, а она отвечала, продолжала вязать, лишь изредка поглядывая на свою работу. Ты смотрел на проворные движения её сухих рук, и чудилось, будто она колдует, чтобы наши  выиграли сегодня.

После матча, в толпе болельщиков, страстно обсуждающих только что закончившуюся игру  охрипшими, севшими голосами, вы шли к Дмитриевской Дамбе по дорожкам парка мимо тёмной воды Карасуна. На его берегах ещё сидели неугомонные рыбаки и, словно болея за них или за рыбу в этом состязании, в камышах громко и увлечённо перекликались лягушки. Садились в трамвай не сразу: отец пережидал, когда пройдёт несколько вагонов — их  массы болельщиков брали штурмом. Уже приехав домой ты ещё долго рассказывал и показывал маме, сестре, дедушке и бабушке, кто как падал, бил по мячу и забивал голы, а отец глядел на тебя и  улыбался. И потом, лёжа в кровати, тебе не вдруг удавалось уснуть - никак не выходило из головы виденное на стадионе…

Продолжение

26.08.2022