К 85-летию Вацлава Михальского

Ровно 60 лет назад, в 1963 году лауреат Государственной премии России, писатель Вацлав Михальский, в этом, 2023 году отмечающий своё 85-летие, написал «Балладу о старом оружии». Показательно, что спустя такой большой срок это знаковое произведение второй половины XX века не утратило остроты и свежести, оставаясь понятным и близким сегодняшнему поколению.

 Интересный сюжет и богатый точный русский язык, глубина проникновения в правду жизни, точность деталей и знание среды, описанной в повести, создают эффект полноты художественного восприятия — «Баллада о старом оружии» апеллирует сразу к сердцу, разуму и духу, выстраивая гармоничный баланс между ними и «обезоруживая» читателя доминантными нотами сострадания, любви и верности традиции.

Не столичная барыня, не «дачная бабушка», а живущая в отдалении от «цивилизованного» мира и его стандартизирующих правил аварка, на протяжении почти сотни страниц заставляет сопереживать себе, приглашая читателя продвигаться вместе с нею по замысленному ею благородному пути.

Пятью годами ранее в советской литературе уже возникало похожее невиданное явление, созданное ещё одним крупным мастером лирической прозы — Юрием Казаковым, создавшим свою исполинскую, если оценивать силу духа, старуху — поморку из одноимённого рассказа («Поморка», 1957). Далее прорастут в сердцевину отечественной классики, черпая из глубины веков силу золотых смыслов, другие великие старухи из повестей и рассказов Валентина Распутина («Деньги для Марии» (1967), «Прощание с Матёрой» (1976), «Последний срок» (1971), «Женский разговор» (1995)) и Владимира Личутина («Белая горница» (1973), «Вдова Нюра» (1981)) и др.

Таким образом, входя в русло мощной живой тенденции, востребованной мыслящим сознанием, Великая старая мать (к слову, в словацком и чешском, например, бабушку так и называли — «стара мама») в творчестве Вацлава Михальского пришла в большую литературу второй половины XX века в образе Патимат.

Забегая вперёд и возвращаясь к образу Патимат, видим, что эта героиня живёт более в сфере духа, её питают высокие начала, побеждающие личностные эгоистические устремления. Высокий духовный заряд этого образа стирает все грани и разделения на «свой — чужой», «Я — Другой» и приводит к мысли о единстве всех и каждого, всех национальностей, языков и культур, в незримой глубинной основе, в том подлинном родстве и единой природе, которые изначально свойственны всему сущему.

Означенная общая основа, рождающая архетипичность Патимат, создаёт прочный фундамент для восприятия и принятия этого образа — как «своего», близкого и понятного, как некий слепок, коллективную бессознательную форму, которую каждый из нас может наполнять по своему усмотрению сугубо индивидуальным содержанием.

Расширяя жанровые каноны, Вацлав Михальский создаёт не просто повесть, а глубоко поэтическое повествование о жизненном пути своей мужественной, и, в то же время, невероятно глубоко воплощающей женское начало героини. Характерно, что Алексей Константинович Толстой, создавая легенды о русских богатырях, так же называл эти произведения балладами.

Лиро-эпический жанр баллады дополнен смысловым вектором жанра путешествия. И мы, попадая в колоритные хронотопические локации со своими неповторимыми приметами и особенностями — оказываемся то в столице, то в дагестанском ауле, то в казачьей станице под Моздоком. Время и пространство выводят в напевных сказовых интонациях баллады свои мелодии, создавая неповторимую полифонию голосов — как разные миры, которые, в итоге претерпевают метафизическое слияние в большом времени (М. М. Бахтин), большом пространстве — и в героине — Большой Патимат (как называют Патимат в ауле, чтобы различать с Маленькой Патимат).

Соединяет все хронотопы реальный артефакт — старое ружьё, оружие предков, как будто, по литературному завещанию Антона Павловича Чехова, одного из любимых писателей Вацлава Михальского, несущее в себе самый важный смысловой заряд. И мы понимаем, что это кремнёвое ружьё, как и богатырский характер Патимат, крепкий и искрящий, как кремень, безусловно, одного свойства.

Вацлав Михальский не даёт подробного описания внешности героини. Мы можем догадываться о том, как она выглядит, лишь по косвенным деталям — например, по описанию её одежды: «О себе она не заботилась, ходила в одном-единственном платье и шальварах из чёрного ластика, на которых было столько заплат, что, казалось, и сосчитать нельзя, а она всё умудрялась ставить новые» [1. С. 207]. А затем писатель воспроизводит портрет старой женщины в потрясённом разуме силящегося вспомнить свою родную мать бойца — Кирюшки Деркачёва. Вместо этого в его голове неожиданно возникает облик Патимат: «…Лицо со жгучими чёрными глазами, крупным носом и тонкими, запавшими далеко в рот серыми губами» [1. С. 247]. Глазами Кирюшки мы видим её тонкие руки, «обтянутые сухой, словно живущей отдельно от кости, бурой, как табачный лист, кожей» [1. С. 247]. Неустанно шагающие «босые коричневые ноги» видит лежащий под машиной фронтовой водитель Николай, подвозивший Патимат, отправившуюся пешком в дальний путь — в Урус-Ратл (земля, где живут русские), а позже, будучи раненным в медсанбате, не успевает удержать её «маленькое сухое тело» [1. С. 262], силящееся защитить его и других раненых от немцев.

Образ жизни Патимат был весьма аскетичен: работая в колхозе практически без выходных, она «отказывала себе и в пище: оставляла на год немножко муки для чуреков, толокно да солёный сыр — всё остальное продавала» [1. C. 207]. Зато своим будущим невесткам и давно покинувшим саклю сыновьям, ищущим счастье в России, в надежде на их возвращение в отчий дом, она покупала дорогую мебель, тканевые отрезы, шёлковые платки, одеяла, меха и бережно хранила эти сокровища, регулярно проветривая и просушивая «в пору цветения персиков» — хорошо зная вековую житейскую мудрость: так в них никогда не заведётся моль.

Смысл существования старой Патимат сводился к ожиданию сыновей: «Вернутся, вернутся домой дети. Разве смогут они прожить без родного очага?» [1. С. 208]; «Она никогда не думала, не умела думать о себе и даже представить не могла, не могла понять, что можно жить иначе» [1. С. 207]. Старуха даже не плакала об уехавших из дому сыновьях, боясь так накликать на них беду. Здесь хочется продолжить словами Ивана Андреевича Гончарова, мастера создания женских образов, и обнажить перед читателем мысли чувствительного героя Райского, размышляющего о женской доле: «Только великие души перемогают с такой силой тяжелые скорби, — думал он. — Им, как орлицам, даны крылья летать под облаками и глаза — смотреть в пропасти. И только верующая душа несет горе так, как несла его эта женщина — и одни женщины так выносят его!» [1].

И вот, она, «внучка, дочь, жена и мать лучших джигитов родного аула» [1. С. 209], услышав весть о начавшейся войне, оказывается во всеоружии, встречая этот час спокойно и достойно. Теперь её задача — собрать сыновьям, Магемеду и Султану, дорожные мешки — хурджины, и вложить в руки оружие предков: кинжалы деда, отца, мужа и старое ружьё деда, оправленное в серебро и кость.

И пусть соседи по родному аулу восклицают «астапируллах!» («да простит нас Аллах!») и отговаривают от дальней дороги, считая, что найти сыновей в огромной России так же трудно, как грешнику перейти через Сиратский мост, Патимат была непреклонна: «Как это мать не найдёт своих сыновей?» [1. С. 209]. Напомним, что в исламской эсхатологической философии Сират (от арабского — путь) представлял собой очень тонкий, как струна, мост, пролегающий над огненной преисподней. Каждый человек должен будет пройти по нему в Судный день.

Тема веры выступает центральной во взаимоотношениях Патимат и встречаемых ею людей. Точно подмечая неодолимую мощь и безусловную поддержку, исходящие от Всевышнего, уже упомянутый И. А. Гончаров так же, в 60-х гг., только XIX века писал о своей героине: «Она идет, твердо шагая загорелыми ногами, дальше, дальше, не зная, где остановится или упадет, потеряв силу. Она верит, что рядом идет с ней другая сила и несет ее “беду”, которую не снесла бы одна!» [1]. «Баркала, баркала» [1. С. 216] («спасибо» по-аварски), — не устаёт благодарить за доброту подвозящего её шофёра Николая старуха. Религиозные традиции предков блюдёт она и в военное время, отказываясь от супа, в котором может быть «дунгус» (свинина по-аварски). Христоподобие проступает в чтящей Коран мусульманке Патимат, когда она снимает со спящего Николая сапоги и просушивает портянки, чтобы у того отдохнули ноги; когда она натирает до блеска сапоги своему названному сыну-сироте Саше Плетнёву. И на этой пути она встречает понимание и поддержку. Шофёр Николай, видя, как Патимат совершает молитву, деликатно даёт ей завершить священнодействие: «За сынов молится, никак нельзя помешать» [1. С. 216].

Военные при виде «старухи с ружьём» повторяют говорящие фразы: «Чудеса!» [1. С. 218]; «Чудеса!»; «Знамение!»; «Знамение, братцы, только и всего, счастье она нам принесёт»; «А мелют, что чудес не бывает» [1. С. 220].

И бойцы сживаются с мыслью о том, что у старой Патимат «святое дело» [1. С. 221]. А Патимат, от удивления, что «русская земля такая большая» [1. С. 218], и первого впечатления, что русские — «непонятные люди» [1. С. 215], постепенно проникается любовью и благодарностью к русской, а также к другим культурам: «Рыжий Кирюшка хлестал гопака… Старшина Гриценко ходил в кругу, поводя плечами…» — «Русские тоже танцуют красиво» [1. С. 222]. Аварке «было приятно видеть, что эти люди пляшут так же горячо и беззаветно, как и её народ, и, глядя на них, Патимат окончательно поверила, что попала к хорошим людям» [1. С. 222].

Не зная русского языка, старая Патимат приживается в земле Урус-Ратл. Больше года она «стирала и чинила бельё чуть ли не на всю роту, помогала при кухне»; «стала в роте таким же обязательным человеком, как командир, старшина или повар» [1. С. 230]. На долгом пути к своим сыновьям Патимат выступает самым важным и дорогим членом воинской семьи для бойцов 322-й отдельной автотранспортной роты: «Снидайте, мамо…» [1. С. 216]; «Сходи к матери! Возьми у матери! Попроси мать! Мы с матерью! Мать знает, — бесконечно слышалось в роте» [1. С. 230].  Всем бойцам, оторванных от своих семей, от своих родных, хотелось взаимодействовать с ней по тому или иному поводу, погружаясь в древние священные ролевые отношения «сын — мать». И они счастливо (и по-библейски) чувствовали себя, «как дети» [1. С. 230], не нарушая границ отведённой им роли, проявляя должные почтение и уважение. Даже хоронят бойцы Патимат не в братской могиле, а отдельно — «такова была воля роты» [1. С. 263]. Братья-сыновья должны быть вместе, а Мать — остаётся вечно живущей самостоятельной отдельной идеей, предваряющей, инициирующей и охраняющей бытие.

Второй «дорогой» памятник, «диковинное чудо, так выделявшееся на этом скромном кладбище» с надписями на русском и арабском языках «Незабвенной матери от детей» [1. С. 270], поставят Патимат в родном ауле, на том самом месте, на котором она хотела быть похороненной. Материнская любовь её и её душа осталась в памяти стариков и молодых: «Одно солнце светило над двумя могилами Патимат» [1. С. 270]. И не только сыновей одарила своей заботой старая Патимат, но и «дочерей» — всех невест аула, которым спустя много лет после войны досталось приданное, бережно хранимое Маленькой Патимат. А внучка Большой Патимат Таня возьмёт себе монисто «из потемневших серебряных монет старой чеканки» [1. С. 270] — ещё один символ «оружия предков» в своём женском варианте и, как любая драгоценность, олицетворяющее «неприкосновенный запас», женский капитал, украшающий свою хозяйку, которая, в свою очередь, бережёт и хранит его при себе.

Как своего ребёнка, спасает Патимат Кирюшку Деркачёва от укуса ядовитой змеи; мудро ведёт себя с лейтенантом Зворыкиным, отдав ему свою долю от общего арбуза; молится за погибшего седоголового Андрея Иванова как за какого-нибудь джигита из родного аула, желая ему благополучно и быстро перейти Сиратский мост.

Вполне осознавая важность образа, которым наделяют её бойцы, Патимат больше года завершает свои ежедневные беседы с Богом такими словами: «Аллах, раньше у меня было два сына, теперь их почти сто, Аллах, сделай так, чтобы все они были живы и здоровы» [1. С. 238]. Толчком в сердце чувствует она стучащиеся беды, не разделяя сыновей на родных и неродных: «Султан? Магомед? Кола? Саша? Кто?» [1. С. 249]; ценой своей жизни до последней минуты она остаётся матерью любимым бойцам, пытаясь на ломаном русском остановить немцев, стреляющих по военному госпиталю: «Я — мать! Сын много раненый…» [1. С. 263].

Именно образ Патимат занимает место родной матери в сознании осиротевшего Деркачёва «Кирбашки», как называет его на аварский манер старая женщина. Кирюшка «никак не мог взять в толк, что мать его действительно умерла. (…) Деркачёв понял, что лицо, виденное им сейчас в мыслях, принадлежит Патимат» [1. С. 247]. «А чего, похожи» [1. С. 248] — сквозь эти слова героя как будто бы сквозит добрая авторская улыбка и далее Вацлав Михальский напоминает герою и читателю о «вроде» светлых глазах родной матери, не случайно поселяя в голове Кирюшки, не привыкшего мыслить абстрактно, тот самый вечный архетип великой матери, носящей разные облики — с одинаково натруженными руками, с неизменно болящим и любящим сердцем, с глазами, как у несгибаемой и перед лицом смерти защитницы сыновей Патимат, горящими «неистовым огнём» [1. С. 262] — бесконечное утешение для всех одиноких и сирых живых существ в Божьем саду.

Не случайно писатель выстраивает масштабирующиеся «заброшенные» образы — муравьёв, собаки и человека в усадьбе одной из станиц под Моздоком. Попав в заброшенный сад, Кирюшка Деркачёв жалеет и кормит больших рыжих мурашей, выступая для них «богом», сыплющим хлебные крошки «с неба»: «Тащи, братцы!» [1. С. 246], сочувствует здоровенному кутанскому волкодаву, оставленному хозяевами. И последним «заброшенным» в этой усадьбе становится сам герой. Старое ружьё деда Патимат помогает ему без выстрела убить немца.

И Патимат, при виде немецких танков представляющая, как бы крепко она впилась в горло любому немцу зубами, тоже не совершает греха убийства, защищая раненых солдат в санчасти — достав из-за пазухи свой кинжал, она бросает оружие на землю.

Спустя много лет, в 2014 году, писатель вернёт нас в Махачкалу, а ещё — к образу бабушки или, если говорить точнее, бабушек и дедушки с не меньшей любовью выписанных в повести «Адам — первый человек». Добрые любящие бабушки — любимые героини Вацлава Михальского, взрастившие самого писателя талантливым, сердечным и мужественным — таким, какими были они сами, — олицетворение Великой Женской сути в искусном художественном исполнении. Они воссоздавали самую основу бытия, максимально полную реализацию женского, материнского предназначения, которое хранили в себе во времена любых пертурбаций и катаклизмов. Эти героини и предстали перед нами настоящими героями — самым грозным духовным оружием для врага.

Использованная литература:

1. Гончаров И. А. Обрыв. — [Электронный документ]. URL: http://goncharov.lit-info.ru/goncharov/proza/obryv/obryv-5-25.htm   Дата обращения: 12.08.2023.

2. Достоевский Ф. М. Достоевский, Ф. М. Собр. соч.: в 15 т. —Ленинград — Санкт-Петербург, 1988—1996.

3. Михальский В. В. Баллада о старом оружии // Михальский В. В. Собр. соч.: В 10 т. М.: Издательство «Артём», 2014. Т. 1. — 426 с.

4. Михальский В. В. Адам — первый человек (кавказская повесть) // Михальский В. В. Собр. соч.: В 10 т. М.: Издательство «Артём», 2014. Т. 1. — 426 с.

5. Павлов Ю. М. Вацлав Михальский: «незамеченный классик» // «Парус», 2013, Вып. 24. — [Электронный документ]. URL: http://parus.ruspole.info/node/4033 Дата обращения: 12.08.2023.

6. Смирнов, Н. В. «Много сказочного в нашей реальности»: Беседа с Ириной Калус // Парус. — 2020. — № 82. URL: http://parus.ruspole.info/node/12025  Дата обращения: 12.08.2023. —Текст: электронный.