К 90-летию Станислава Куняева

 «…Потому, что нет другого пути…», — писал Станислав Куняев ещё в 1956 г.:

…Над дорогой,
которую надо пройти,
хоть умри, хоть надеждами вымость,
реет тяжелое слово —
необходимость!

(«Марш бросок»)

Лучшие образцы нашей отечественной словесности разных лет всегда находились в русле определённой необходимости, долженствования и держались на вполне определённых константах, востребованных и сегодня, потому что сама жизнь выбирала эти неизменные величины, а художники слова — выбирали именно жизнь.

Так «не мог молчать» Василий Белов, которого «душила горечь» за русского мужика и всё наше «привычное» бытие. Так же и Юрий Кузнецов ориентиром своей «поэтической Вселенной» выбрал русский миф, который тоже «был поэтом». Заглядывая в сердцевину этого мифа, А. Ф. Лосев проницательно констатировал: «Миф — не идеальное понятие, и также не идея и не понятие. Это и есть сама жизнь».  

Дыхание жизни, вздымающее огненные строки нашей классики, пронизало весь её строй и наполнило ни с чем не сравнимым «ароматом бытия», «вечной юностью», свежестью и чистотой все поры нашей культуры.

Квинэссенция жизни, извлекающая из пучины великого котла творения того или иного гения, непреходяща и первопричинна. Меняются эпохи, а мы всякий раз, перелистывая слой за слоем века, всё чётче осознаём — пресловутая «вечность искусства» обусловлена вечностью живого начала в нём.

Формулируя принципы и признаки русской «органической критики», один из родителей её, Аполлон Григорьев, определял особенность этого религиозно-философского направления как «самоописание народной жизни, соответствующее народной жизни и народному духу». Такое соответствие  несёт в себе и Станислав Юрьевич Куняев, всегда находясь на гребне великой волны национального чувства, чутко прислушиваясь к его чаяниям и устремлениям.

В статье «Парадоксы органической критики» Аполлон Григорьев замечал, что подобные «эманации народного сознания» вели к максимально полному воплощению национального идеала, который становился доступен художнику, критику, если тот ощущал себя частью органики народной жизни. Такое же мироощущение присуще и Станиславу Куняеву в непрекращающихся попытках слышать зов родины:

Живем, работаем и бродим

с горячим ветром на устах.

И, кажется, не видим родины,

не чувствуем, как воздух вроде бы, —

все так и все-таки не так.

Нет-нет, я зов ее услышу,..

(«Живём, работаем и бродим», 1956)

 «Горячий ветер» Отчизны, трепещущий на губах, проник во все сферы его жизни. Поэтому уже на заре поэтической деятельности так велико  было желание Станислава Куняева выверять путь в соответствии с голосом той почвы, принадлежность к которой он принимает безоговорочно, «ни за что на свете», по слову классика, не желая переменить «богоданность»
«ему наречённой земли». Эта «наречённая земля» позже поможет Станиславу Куняеву в соавторстве с Сергеем Куняевым воскресить «растерзанные тени» взращенных ею достойных сынов, новокрестьянских поэтов, говоривших от её лица — Николая Клюева, Алексея Ганина, Ивана Приблудного, Василия Наседкина, Павла Васильева и др. Эта же земля даст возможность Станиславу Куняеву раскрыть и другие, запрятанные в ней тайны и «мифы», включая разоблачение «религии холокоста» (в книге «Жрецы и жертвы холокоста»).

И к своему 90-летию Станиславу Куняеву удаётся сохранить и удержать — в русле традиционной отечественной мысли — тот курс, который был выбран им изначально и который не позволяет рассыпаться русскому самосознанию на части, собирая его в той же цельности, к какой оно всегда стремилось со времён Н. Н. Страхова, Ф. М. Достоевского и А. А. Григорьева.

Вспомним, что в сознании Аполлона Григорьева даже весь метаязык, который выдвинула «органическая критика», вёл к восприятию нации как единого организма, где критик и писатель помещены в единую систему координат и постигают искусство интуитивно, рождая в этом акте спонтанное сотворчество — «незавершимый процесс познания и самопознания». В таком благотворном симбиозе литературная критика не оказывается в метапозиции по отношению к литературе, а литература не становится антагонистом по отношению к жизни. Увесистый томик монографии «Сергей Есенин», написанный Станиславом и Сергеем Куняевыми, являет живой пример такого «органического» сочинения.

Уж в 1972 г. Станислав Куняев запечатлел это кредо поэтически:

Никогда не желал отличать
правду жизни от правды искусства,
потому и привык отвечать
словом на слово, чувством на чувство.
(«Никогда не желал отличать», 1972)

В своих программных статьях 1860-х гг., Аполлон Григорьев вывел ряд принципов, опираясь на которые мы формулируем границы «органического»: нет — рациональному взгляду на искусство, нет — «теоретической критике», «мысли головной», нет — нарушению естественности, нет — утилитарной, реальной критике. Но зато: да — мысли сердечной, ориентации на художественный образ, «синтетическому», объединяющему началу в искусстве.

Вдумчивый и чуткий читатель воспринимает книгу Станислава и Сергея Куняевых о Есенине именно в русле вышеописанного процесса — как поэзию о поэзии, максимально заострённую правду жизни, поднятую на высоту поэтических прозрений и от того обретающую особую трансформационную силу. И эта сила по-настоящему поэтического видения мира — от полюса лучезарной радости до трагического полюса опасных бездн действительно обладает невероятной мощью.

Поэтом был Аполлон Григорьев и такими же поэтами становились все, кто прикасался к «органике» народной жизни. «Поэтический компонент» русской культуры — существенная грань её и вполне отчётливая классическая линия, включающая поэтов явных и «поэтов прозаического слова» — всех вместе, начиная от Ф. И. Тютчева, излагающего стихотворно философию космоса, до А. С. Пушкина, пишущего «роман в стихах», Н. В. Гоголя, создающего свою «поэму» и других.

Последующее столетие было наполнено мелодичными звуками гармони С. А. Есенина, Н. М. Рубцова, В. И. Белова; поэтическими — «поющими» — образами лучших представителей деревенской, военной и почвенной прозы; тихим напеванием «тихих» в исполнении Вадима Кожинова, Сергея Куняева, перекинувших мостик в наше столетие. И сегодня глубоко поэтические образы «поют» и «звенят», прикасаясь к сердцам и соединяя миры. Как заметил Аполлон Григорьев, «органическое» — это собирание всех живых клеток нации в духе единого миросозерцания. О том, как страшно утратить «взгляд поэта» — «Атомная сказка» Юрия Кузнецова, где его Иванушка уже не видит в сказочной лягушке — царевну. Зато лирического героя Станислава Куняева неизменным вдохновением наполняет весь мир и классическая величавая красота морской стихии:

Шум прибоя огромен и влажен -
отзвук вечности в гуле времён…
Этот мир и прекрасен, и страшен,
нелюдим и перенаселён.
(«Я люблю тебя, море, но знаю…», 1975)

 «Да, страшна эта жизнь, как тайна страшна, и как тайна же она манит нас, и дразнит, и тащит. Но куда? — вот в чём вопрос. В омут или на простор и на свет?», — вопрошал Аполлон Григорьев, желая «теоретикам» больше уважения к жизни и смирения перед ней, умения видеть за уходящим мигом неизменную вечность. В статье «Искусство и нравственность» критик говорит о необходимости «вневременного исторического взгляда на исторические категории», о таком «историческом чувстве», которое «смотрит» на вещи через вечные ценности в противовес «истине последнего времени», сиюминутным интересам эпохи. О той же оппозиции — «лёгкости» беспамятной литературной моды и «серьёзности» подлинной литературы писал Вадим Кожинов, вдохновлявший Станислава Куняева, и через которого главный герой нашей статьи, по его собственным словам, ставший «свидетелем больших исторических сдвигов»,  пришёл и к трудам Михаила Бахтина, и к пониманию «большого времени». 

В унисон концепции «органичности» звучат размышления и других русских философов, занимающихся поисками единой мировой субстанции, например, не столь часто упоминаемого сегодня Николая Страхова, автора труда «Мир как целое», о котором В. В. Розанов отзывался так: «Тайна Страхова вся — в мудрой жизни и в мудрости миросозерцания». Николай Страхов видит мир стройным гармоническим единством, имеющим свой смысловой центр. И таким центром является «исходная точка», «узел бытия» — человек, ищущий выхода из целостности мира, чтобы познать её. Именно человек соединяет в целое этот мир, связанный во всех направлениях, в каких только может его рассматривать ум. И если мы посмотрим на творческую деятельность Станислава Куняева, то увидим, что все его усилия были направлены на восстановление этой целостности, усилия открытые, напрямую обозначаемые непримиримым оппонентам. И сам он отмечал в дневнике: «Надо действовать, пока есть силы», как будто бы вторя участнику Гражданской войны начала XX века Роману Гулю, написавшему в «Ледяном походе (с Корниловым)»: «…Не надо отстраняться, надо взять на себя всю тяжесть реальности (…) и действовать до конца».

Умение действовать, жить и бороться в несправедливой действительности, сохраняя человеческий облик, и, более того, вдохновенное миросозерцание поэта, Станислав Куняев продемонстрировал на многочисленных поэтических примерах, начиная с самых ранних стихотворений:

Мы, где бы ни были, — оставили
следы души.
Они зовут… («Живём, работаем и бродим», 1956)

Умение щедро вкладывать свою душу в любое дело, гореть и болеть за русскую идею, идти «путём сердца», готового принять и вместить прошлое, были характерны для Станислава Юрьевича уже в самую «нехарактерную» для таких чувств эпоху:

Вся память
разом в сердце ринется —
дороги, люди, города,
и что-то в этом сердце сдвинется,
что — неизвестно…
И тогда…

(«Живём, работаем и бродим», 1956)

«И тогда» — «большой итог», «просящийся в судьбу», упомянутый в этом же стихотворении не становится случайным — он закономерно заложен самим выбором такого пути, пониманием необходимости и важности того дела, которое должно делаться.

При всей масштабности замысленных проектов в Станиславе Куняеве всегда жил интерес к малому, к тем неярким и неброским «мелочам», из которых и складывается большая Россия, будь то её «городки» или «человечки»:

Городкам в России нету счета

(«Доска почёта», 1959)

…Свернется в калачик
человечек, и вдруг подступает тоска
в коммунальной гостинице,
на железной кровати…
На кровати, которая так велика!

(«На каком языке говорят лилипуты», 1960)

Удивительная нежность проглядывает через многие стихи поэта, не только через те, которые светятся радостью, но и через те, которые наполнены печалью. Эта нежность «нескромно» проявляется даже на фоне кладбищенской тематики:
Но кажется, что листопады
над ним чуть нежнее шумят.
 («А что же он сделал, тот гений…», 1975)

Поэзия нежности разлита повсюду. Нежна даже стужа, которой родина встречает лирического героя:

…Нежной стужей, золотым народом,
синим ветром, облаком седым…
Надо припадать к её заботам,
листопадам, ливням, ледоходам,
к древним судьбам, к планам молодым.
(«Родина встречает гололёдом», 1975)
Принятие жизни, завещанное Аполлоном Григорьевым, любование ею реализуется в поэзии Станислава Куняева — его герой чуток к «нежным голосам» жизни и её «нежным стонам» («А в жизни всё те же законы…», 1974; «Хмелел от рокота лесов», 1974), видит нежность, поселившуюся в каждом жилище:
Сколько нежности,
сколько хлопот
в каждом доме
за каждою дверью!
(…)
Как понятно всё это!
Как вечно!
(«Сколько нежности…», 1971),

нежность в шуме чертополоха:

И говорю себе:
               всего нежней,
пронзительней, чем крылья и растенья,
на незабвенной родине моей
шумит чертополох — трава забвенья.
(«Свиданье»,1969),
в милом детском лепете: 

Беспечные чудные человечки!
Что значат ваши нежные словечки
(«Средь злых вестей», 2000-е)

Герой наполнен любовью («Ах, эта жизнь! Печалюсь и люблю», 1969), которая способна принять и «растворить» теплом любые обстоятельства, любой холод:
Синий холод осеннего неба
столько раз растворялся в крови -
не оставил в ней места для гнева -
лишь для горечи и для любви.
(«Не понятно, как можно покинуть», 1969)
«Органическое» целостное созерцание или поэтическое творение с открытым духовным оком, согласно мнению Аполлона Григорьева, противостоит «сделанности», «преднаходимой идее». Поэтому столь органичным видится нам путь Станислава Куняева, начинавшего с «прямой поэзии» — и перешедшего к «поэзии бытия» —  со всеми её противоречиями, «праздниками и скорбями». Глубокая и многоплановая статья критика Юрия Павлова о Станиславе Куняневе («Станислав Куняев: штрихи к портрету на фоне эпохи»), интервью учёного с ним («Лейтенант Третьей мировой») позволяют в полной мере разглядеть самые важные вехи пути Станислава Юрьевича, увидеть целостный «портрет» поэта-бойца за русский мир.

Даже Вадим Кожинов отметил эту «нежность» Станислава Куняева в дарственной надписи ему на своей книге. В статье «Как пишут стихи», раскрывающей тайну рождения поэзии и показывающий пути к рождению поэта, критик напоминал каждому писателю, который «берётся за перо», карамзинские слова о неизбежно запечатляемом в итоге «портрете души и сердца своего». Пройденный на данный момент жизненный путь — «портрет души и сердца» Станислава Юрьевича Куняева — человека с «горячим ветром на губах», неутомимо и вдохновенно, через боль и радость воспевающего поэзию русской жизни, являет нам образ её неизменного благородного защитника и хранителя, в образе мужественного «лейтенанта Третьей мировой». Это даёт прекрасный повод восхититься его внутренней красотой и силой