Продолжение повести

На сей раз я просто обязана была учиться на полную катушку. Как-никак вуз республиканского значения! И мама литератор – стыдно филонить…

В основном, конечно, учиться писать прозу.  

Однако сочетать учебный процесс с работой оказалось не то чтобы как сыр в масле кататься.

Для начала я пропустила установочную сессию, о которой просто не узнала. Так и осталось загадкой: то ли мне не прислали извещение, то ли оно затерялась по дороге. В общем, темы контрольных и сроки их сдачи пришлось выяснять в деканате. Хорошо хоть, девочки-лаборантки, сами заочницы, отнеслись с пониманием.

А вскоре пришлось встать на учёт по беременности.

Тут-то и дали себя знать все дефекты моего прежнего образования, привычек и характера.

Обнаружилось, что я не умею планировать время, дела и расходы; не способна экономить деньги, продукты и нервы – как свои, так и мужа; решительно не готова совмещать неприятное (уборку) с обязательным (готовкой). Особенно упорно не давались блины! Ни на молоке, ни на кефире, ни на старой, ни на новой сковороде, ни толстые, ни тонкие, не говоря уже о крепах и панкейках. Максимум, что я могла выжать из очередной блинной попытки-пытки – это кривенькие подгоревшие оладьи. В конце концов блины научился печь мой муж, и этот вопиющий факт приходилось скрывать от знакомых и родственников…

Кроме того, я непрерывно что-нибудь жевала, на работе частенько играла «по соседям» и повадилась засыпать то в автобусе, то в библиотеке.

Как назло, окружали меня сплошные положительные примеры. Свекровь – на минуточку, замдиректора республиканского Главснабсбыта и мать троих детей – каждую пылинку считала своим личным врагом. Вся посуда в доме сверкала и переливалась, пол блестел, оконные стёкла словно отсутствовали. Платья, костюмы и блузки, чистые и отутюженные, висели в шкафу в строгом порядке, а прихожая напоминала миниатюрную витрину обувного магазина. (Некоторую дисгармонию в эту безупречность, правда, вносил свёкор, инвалид и ветеран войны, вольнодумски позволявший себе курить, а потому обитавший в основном на лоджии, в окружении газет, пепельницы, радиоприёмника и даже, страшно сказать, не всегда застеленной тахты.)

Дети в семье тоже не подкачали: Галка, казалось, вообще не заметила своей беременности и уже лихо раскатывала с дочуркой в коляске то в магазин, то на рынок. А мой муж без отрыва от работы защитил диплом на «отлично». Хорошо хоть, младший брат пока что служил в армии и ещё не пробуждал у простых людей никаких комплексов.

Зато Алла Ивановна поддавала жару. Вспоминала со вздохом:

– Я молодая такая быстрая была! У меня за два часа и обед был готов, и весь дом убран!

«Не то что у некоторых…» – додумывала я.

Или восхищалась:

– Ты Наташу из театральной студии знаешь? Она тоже нездешняя, к мужу переехала. А здесь бабушка лежачая, мама на двух работах, и они с мужем студенты. Так Наташка, сама с палец толщиной, первым делом весь дом перемыла и постельное бельё до кипенно-белого отстирала! Вот она – настоящая, понимаешь?

Как было не понять: в сравнении с Наташей я просто фальшивая монета…

 И только в университете никто не интересовался, умею ли я печь блины и сколько банок огурцов закатала на зиму. Введение же в языкознание и в литературоведение давались мне не в пример легче. К тому же теперь официально требовалось постоянно читать! Правда, в сторону писательского мастерства я нисколько не продвинулась, зато контрольные сдала вовремя и к следующей сессии была допущена беспрепятственно.

Сдавать её пришлось досрочно: срок родов приближался, а рожать спокойнее было в родном городе, поближе к маме. Но сдавать досрочно – значило отнимать преподавательское время то в перерыв, то посреди пары. Однако к беременной женщине здесь относились гуманно. На экзамене по фольклору меня спросили только определение сказки и без лишних проволочек поставили «хорошо». Зачёт по английскому и вовсе занял несколько секунд: услышав, что «Ландон из зэ кэпитэл оф Грейт Бритн», молоденькая преподавательница истошно вскричала, обращаясь к своей группе: «Послушайте! Послушайте все, какое произношение!» Старшекурсники-юристы уставились на девицу с весомым животиком, «дулей» на голове и торчащей из авоськи бутылкой кефира. Я приосанилась, поставила авоську поустойчивее и мысленно перенеслась на урок Нонны Михайловны… На фразе про «Тауэр оф Ландон» в моей зачётке явилась нужная запись, подтверждённая росписью. Преподавательница проводила меня до двери с лёгким поклоном. Спиной я чувствовала взгляды старшекурсников. Как жаль, что Нонна Михайловна, виновница этого триумфа, не видела его!

Правда, зарубежная литература далась не так легко. Я успела прочесть только несколько текстов, знакомство же с остальными перенесла на послеродовый период, ограничившись пока что кратким содержанием.

Принимала экзамен завкафедрой, приветливая женщина в возрасте. Первым вопросом стояли античные трагедии. Я отбарабанила пару сюжетов.

– Ну признайся: не читала же? – ласково спросила экзаменаторша, глядя мне в глаза.

Соврать я не посмела. Виновато потрясла головой и тут же заверила:

– Но прочту обязательно!

– Где уж тебе теперь… – безнадёжно махнула она рукой в сторону моего живота.

Зазвонил телефон. Её куда-то вызывали. Но прежде она позвала какую-то девушку, представила её: «Моя аспирантка» – и поручила ей, уходя:

– Тут заочница сдаёт. По второму вопросу послушай…

Аспирантка оказалась нереальной красавицей. Блестящие каштановые волосы волнами спадали на стройные плечи. Шифоновая юбка трепетала, как балетная «шопенка». Дыша духами и туманами, она грациозно присела напротив и устремила на меня пронизывающий взор.

– Какие трактовки образа Гамлета вам известны?

О боги! В придачу она оказалась ещё и интеллектуалкой!

 Я с ходу села в лужу:

– А что такое «трактовки»?

Она помедлила ровно столько, чтобы мысленно заключить: «С этой всё ясно!», и ответила любезно:

– Трактовки значат – истолкования.

Но и пояснение мало помогло мне. В конце концов красавица сжалилась:

– О чём говорит Гамлет в своём монологе?

И я с облегчением завела «Быть иль не быть…»

Ну и где были, спрашивается, мои мозги?! Куда подевались отработанные на уроках английского «Ту би ор нот ту би»?!

Вернулась преподавательница. Аспиранка с удивлением заключила:

– Я бы даже поставила ей «четыре»!

Её куратор вздохнула:

– А я бы и «пять», если бы она ещё и читала…

Так я получила урок борьбы за статус. Борьбы, в которой я бесславно упустила возможность победить.

О Нонна Михайловна! Наша неподкупно строгая повелительница неправильных глаголов и согласования времён, ради нас тащившая из дома невиданную в семидесятых годах редкость – громадный кассетный магнитофон! Как подвела я вас, упустив единственный в судьбе шанс продемонстрировать вашу выучку! И не просто по-английски, а так, как требовали вы и как неустанно повторял голос на плёнке: с остановкой на «ор» перед «нот ту би», с драматической паузой после «квесчен»! Простите и за то, что я не удосужилась при встрече рассказать вам о своих – нет, ваших! – триумфах на парах, зачётах и экзаменах. И за то, что почти сорок лет спустя на вечере встречи вы спросили виновато: «Наверно, я была с вами слишком строгой?» А я не призналась, что толстенная тетрадь, которую вы сердито листали после каждого урока, приговаривая: «Опять не успели… и это… и вот это!» – для меня теперь пример чистой, абсолютной преданности своему делу и своим ленивым, ветреным ученикам…

А трагедии я прочитала, как и собиралась, дома: папа принёс их всё из той же институтской библиотеки. Я читала их в бывшей своей комнате. Рядом на диване посапывала новорожденная дочка. Из кухни доносился запах маминого борща. В окно веяло летом, зноем, беспечностью. Вскоре ожидался приезд мужа в отпуск. Это был такой момент покоя, тишины и умиротворения, когда кажется: чего ещё желать? Главные цели достигнуты. Основные уроки пройдены. Экзамены сданы. Каникулы. Наверное, у каждой женщины после родов бывают такие. Некоторым даже кажется, что отныне они будут длиться вечно…

Звонок прозвенел, как обычно, неожиданно. В тот единственный день, когда я осталась с дочкой одна: родители уехали по путёвке на море, а муж ещё не прилетел. Именно в этот день я, собираясь в магазин, вытащила коляску на лестничную площадку, и сквозняком из распахнутых окон дверь тут же прихлопнуло. Дочка и ключи остались в квартире.

Я перепугалась, конечно. Но мысль работала быстро: бежать к соседке, звонить в милицию! Дежурный деловито продиктовал телефон жилуправления. Там спросили адрес, этаж и велели ждать машину. Что за машина и чем она может помочь, я не поняла, но немного успокоилась. Всё-таки жилуправление располагалось невдалеке, а дорожных пробок тогда не существовало. Да и никаких тревожных звуков из окна пока что не доносилось – дочка, видимо, спала.

– Привет, – послышалось со стороны дворовой беседки. – Как дела?

Я оглянулась. На лавочке сидел смутно знакомый молодой человек. Не сразу я узнала Пашу из соседнего дома, в пору отрочества оказывавшего знаки внимания моей подружке. В её семье он, однако, пришёлся не ко двору, поскольку имел репутацию хулигана. Нравы у нас царили строгие, так что пресечены были даже мимолётные разговоры, и Паша исчез из поля зрения. А сегодня, годы спустя, вдруг обнаружился в беседке. Вспомнил первое чувство? Вот и слушает меня рассеянно – сейчас спросит про подружку…

Тут во двор въехал грузовик с проволочной корзиной, в каких строители штукатурят стены домов. Я бросилась навстречу. Водитель скептически оглядел моё шёлковое платье и босоножки на каблуках, но молча помог взобраться в корзину и включил подъёмник.

Ребёнок не удивился появлению мамы из окна и лишь мимолётно улыбнулся. А мне показалось, что мы не виделись вечность…

– Ты что, водителю заплатила?! – накинулся на меня во дворе Паша. – Да сказала бы – я бы просто так по трубе залез!

Я улыбнулась успокоенно, поскольку убедилась: высшие силы заботятся обо мне и дочке. Паша был привлечён для подстраховки. Каникулы продолжаются.

И ведь намекни кто-нибудь, что как раз сейчас-то и происходит важнейший экзамен, который ни в одном расписании не значится, – я бы только глаза вытаращила.

Ну то есть я знала, конечно, что болеет моя тётя, – так ведь ей семьдесят лет. Старики болеют, что нормально. А молодые радуются жизни. И да, ей в последнее время стало как-то хуже, всё лежит и лежит, одна в доме – ну так я же помогаю, приезжаю по утрам с мужем и дочкой.

– То есть как помогаешь? – мог бы уточнить экзаменатор. – Везёшь хлеб, молочко? А испечь оладушек? Побаловать жареной рыбкой, котлеткой паровой? Отрабатываешь наскоро: прибрать, постирать, – когда могла бы посидеть подольше, развеселить, да просто выслушать? И, кстати, позвонить родителям, сообщить, посоветоваться! Сама-то она ничего не попросит!

И это была бы чистая правда. Ибо тётя моя сроду не просила и не жаловалась – не приучена была. И сейчас лежала тихо и терпеливо – худенькая, маленькая, словно постаревшая девочка, всю жизнь опекавшая родителей, гордившаяся братом-учёным и робко обожавшая племянников.

Странно: почему-то никогда нельзя ей было громко расхохотаться, или допоздна засидеться у подружки – да и подружки-то ни одной я не видела – или хотя бы накрасить ногти… Разве что со мной, тоже девочкой, а главное – родной, могла она пошутить, и обняться, и погулять. А однажды, в парке со слоном посреди фонтана, вдруг проговорила задумчиво: «Интересно, люди думают, наверно, – я твоя мама! Рожают ведь до скольки – до сорока пяти, да?» И я, одиннадцатилетняя, от неожиданного вопроса чуть не выронила мороженое.

Но теперь, в двадцать два, я упорно не желала замечать, что говорит она всё тише, а двигается всё меньше. Нет-нет, тётя выздоровеет, и разделит наши радости, и проживёт в бодрости ещё долгие годы – вот как заставляла я себя думать.

И к тому же родители через несколько дней вернулись, жизнь сразу ускорилась, а так хотелось наговориться впрок, но уже пора было брать билет на ашхабадский самолёт, собираться, и неизвестно было, как наша дочка перенесёт дорогу и непривычный среднеазиатский климат. А тётя ещё несколько месяцев писала письма своим ровным старательным почерком, и убеждала заботиться о здоровье смолоду, и приводила какие-то рецепты из журнала «Здоровье», и давала какие-то скучные советы. Но сердце дрогнуло, только когда пришла телеграмма от папы. Явилось даже что-то вроде негодования: как это она покинула нас, не поговорив со мной напоследок?! И наконец закралось подозрение: кажется, я не сделала что-то важное? Что-то такое, что непременно надо было сделать, а теперь уже никак не получится! И сколько ни тверди в слезах: «Простите, тётя Вера!» – никто не отзовётся… Уже не исправить. Не пересдать.

И на самом дне души теплилась нелепая надежда: может, ещё как-нибудь… прояснится? Вдруг обнаружится ещё какое-нибудь письмо… тайная записка в особом конверте… строчка знакомым почерком:  люблю, понимаю, будь счастлива, дорогая!

Да ведь тётя и так всегда была на моей стороне! Понимала, любила, баловала! Чего ещё-то мне нужно?

Нашлись два почти не ношенных костюма: шерстяной синий с вышивкой и лёгкий пёстренький, в цветах листопада – оба пришлись впору. Знакомое колечко чернёного серебра с надписью «Спаси и сохрани» оказалось маловато. Блокнот с пожелтевшими листками, а в нём всё те же оздоровительные советы. Альбом для рисования со вклеенными фотографиями, в основном знакомыми, групповыми: наша семья, родственники в разных сочетаниях, коллеги по работе, пара снимков с каких-то курортов ­– под каждым обозначен год и месяц. Вот мы с ней вдвоём: после смерти дедушки она почему-то решила запечатлеть нас парой, повела меня в фотоателье (уверяла, что очень заметно, как мы похожи). А рядом я одна: фотограф уговорил её тогда снять меня соло и даже как-то умудрился развеселить. Это была первая фотография, на которой я не смотрела букой и не хохотала во весь рот, а улыбалась обыкновенно, по-человечески. Прямо нормальная девушка, не стыдно показать людям! И если подумать – благодаря тёте Вере.

А на следующей странице тётя одна, стоит и смотрит напряжённо, выглядит совсем  старушкой, хотя год тот же самый. И подпись внизу: «Папы с мамой больше нет. Я делаю зубы. Мне тяжело».

Ей тяжело… И некому признаться в этом. Только написать под фотографией…

Вот он и знак, которого я ждала.

Знак моего великого эгоизма. А также первое понятие об экзаменах безмолвных, оценка за которые не объявляется…

Впрочем, даже обычные жизненные задачи вдруг перестали удаваться мне. День рассыпался на суетливые обломки, на обрывки незаконченных дел. Заботы материнские, бытовые и учебные сталкивались и мешали друг другу, сплетаясь в путаный клубок. Я всюду опаздывала, не успевала гладить пелёнки, к тому же умудрилась потерять кошелёк со всей зарплатой мужа! Он не ругался – просто посмотрел, и стало понятно, что человека, потерявшего кошелёк, видит впервые.

Кроме того, неясно было: как выходить на сессию, если некому сидеть с ребёнком?

А до сессии надо ещё написать курсовую – и тоже отлучаться, хотя бы в библиотеку… Но по крайней мере тему я выбрала полезную для творчества: «Лексическая сочетаемость глаголов движения». Научусь-ка, думалось, правильно использовать глаголы, а там, глядишь, и остальные части речи подтянутся. Тем более что предлагала тему очень приятная преподавательница – молодая, красиво одетая и приветливая. При встрече она обязательно интересовалась: «Как ваши дела? Как семья?» – обратила, значит, внимание на моё кольцо. Внимательная женщина!

Да и писать курсовую мне понравилось. Муж приходил с работы, получал ужин и дочку на руки, а я мчалась в республиканскую библиотеку, по счастью расположенную в трёх остановках. В моём распоряжении имелся ровно час – до закрытия читзала.

Библиотека являла собой не только шедевр дизайна, с уютно затерянными меж стеллажей столиками, но и воплощение изобилия и образцового порядка. Закажешь ли роман Стругацких, рассказы Брэдбери или трилогию Юрия Германа – девушки в длинных платьях и расписных платочках поверх тяжёлых кос молча вынесут всё из волшебной дверки через десять минут, черкнут в формуляре – и читай! наслаждайся! проверяй алгеброй гармонию! Я разделяла глаголы по типам движения (мимика, жесты, перемещения в пространстве); подсчитывала частоту их употребления с наречиями, с деепричастиями, с инфинитивами. Где-то совсем рядом витала разгадка гениальности, формула искусства слова… но, подразнив, скрывалась, утекала между строк классиков. О том же, чтобы написать что-то своё, не могло быть и речи – вдохновению не пробиться было сквозь гущу забот.

Работа моя, сданная в положенный срок, почему-то насторожила преподавательницу.

– Вы же не  были у меня ни на одной консультации!

– А… я не знала, что надо, – пробормотала я.

Кажется, знакомые грабли опять попались мне под ноги!

– И как вы работали? По какому принципу отбирали материал?

– Ну… использовала любимые книги… анализировала…

Не признаваться же было, что я училась писать!

– Без единой научной статьи? – она посмотрела как на сумасшедшую. Возвела глаза в потолок и помолчала. Наконец бросила: – Давайте зачётку!

Я протянула твёрдую тоненькую книжечку, проклиная свою способность испортить даже самое приятное дело.

– Поставлю вам «хорошо»…

У меня тут же выросли крылья!

– … и приходите ко мне писать диплом, – донеслось в спину.

И я мгновенно полюбила эту прекрасную женщину, кафедру языкознания и весь научный мир в целом.

Конечно, я не догадывалась, что диплом придётся писать совсем в иных стенах…  

Тем временем Алла Ивановна решила, что пора мне вернуться к работе – хотя бы на полставки. И, о чудо! наша дочурка обнаружила спокойный характер и склонность к искусству.  В вокальном  кабинете она безмятежно посапывала на одеяльце поперёк стола, под громовые арии и вкрадчивые баркаролы. Просыпалась чётко ко времени кормления. Алла Ивановна немедленно выпроваживала всех из класса и уходила сама – боялась помешать процессу. Иногда к нам заглядывали посторонние студентки и умильно просили «понянчить девочку». Алла Ивановна сурово отказывала. Лишь двум самым ответственным её ученицам было дозволено проводить с ребёнком по паре часов у нас дома, сменяя друг друга. В такие дни я ездила на работу одна.

Материальное положение немного выровнялось. Но жизненные уроки продолжались.

Однажды Алла Ивановна пришла как в воду опущенная.

– Похоронили соседку. А у неё внуку шесть лет – как моему… И он так плакал – это слышать невозможно! Я думала, сердце разорвётся! Вчера корвалола напилась. А эту ночь  точно не переживу…

Она обречённо качала головой. На глазах блестели слёзы. Брови застыли в горестном изломе.

За ужином я поделилась с мужем:

– Надо ехать к Алле Ивановне. Она не переживёт эту ночь!

Но он не отозвался – рассеянно жевал и, похоже, вообще не слушал меня. И только когда я стала собираться, вдруг осознал:

– Это что – из дома? На всю ночь?!

– Да пойми же: человек может умереть! – втолковывала я.

– Тьфу, ерунда какая… Ты с ума сошла? Слушать противно!

– Противно?! Ты её не видел просто… Её сейчас нельзя оставлять…

– А ребёнок на мне?!

– Ну и ничего страшного! Я её попозже покормлю, уложу – всю ночь спать будет.

– Нет! Я против! – объявил он железным тоном. Помолчал и добавил холодно: – А хочешь  ехать – с ребёнком и  поезжай.

Уселся на стул и закинул ногу на ногу.

Делать было нечего. За окном темнело.

Добрались мы с дочкой ближе к десяти – долго собирались, и такси удалось поймать не сразу.

Почему-то в её доме не горели окна.  Но не могла же она уснуть сразу после «Спокойной ночи, малыши»? А вдруг её увезли на «скорой»? Я опоздала?!

Наконец на стук в калитку выглянула соседка, молодая женщина в халатике. С удивлением оглядела нас.

– Алла Ивановна? Не знаю…

Но всё-таки – восток! нельзя отказать матери с младенцем! – постучала в её окно. И почти сразу сама хозяйка явилась на крыльце: испуганная, босая, на ходу застёгивая халат, но главное – живая! Ей всё-таки удалось уснуть, и довольно крепко – спросонья она даже не узнала меня. Но уже через минуту сбегала по ступенькам, забирала сумку с пелёнками и вела в дом, где сноровисто устраивала ночлег в просторной и тихой комнате, на широкой  кровати с горой подушек.

В ответ на осторожный вопрос, как муж отпустил нас, я сконфуженно улыбнулась. Всё-таки не совсем удобно говорить человеку: «Чтобы спасти вас!» Но Алла Ивановна и не допытывалась. К тому же дочка быстро уснула, да и меня клонило в сон. Так что обошлось без исповедей и задушевных бесед. Помню нежный вкус куриного супа с маленьким помидорчиком, сваренный с утра для почётных гостей…

 Я поблагодарила за завтрак, поспешила на ранний троллейбус. Через пару часов мы, как обычно, встретились в классе у рояля. И как она истолковала этот ночной визит – осталось неизвестным. Отнесла к числу моих странностей? Решила, что я ушла от мужа?

Да мало ли тревожных душ обреталось вокруг неё! И все находили приют в её доме и сердце…

Я вспомнила этот вечер, когда через много лет прочла библейское: «Как мы принимаем гостей своих, так примет нас Бог в своём доме».

 А тогда посреди экзаменов, зачётов, пелёнок, манной каши, горелых блинов, вокализов и романсов мне пришла идея первого рассказа.

Подтолкнула к нему – Маринка. Новая студентка.

Была она в моём представлении девчонка как девчонка, лет семнадцати, семья приехала из Грузии. Смуглая, черноволосая, нос с горбинкой – лицо приятное, но не сказать чтоб раскрасавица. Да и голос как-то не запомнился.

Но Алла Ивановна, иранская грузинка, в неё влюбилась.

Вообще, наверное, это и был её главный талант: влюбляться в учеников. Она их видела – иными. И, как ни странно, они это чувствовали – и другими становились. Какой-нибудь мальчишка из аула, по-русски знающий полтора десятка слов, вдруг получал от её щедрот арию Надира из «Ловцов жемчуга» Бизе – всю исполненную нежности и сладостного томления, как кремовая роза на торте; или же обретал легендарный, так и не выясненного авторства романс «После битвы» – крик души, воззвание раненого героя к любимой. И незаметно, от урока к уроку, по полтакта, по фразе, она эти вещи в них вкладывала: блестя глазами, взмахивая рукой – брать ноту сверху! – или вздымая кулачок – держать звук! И кивала в такт, и улыбалась, и гневно сверкала глазами, и кормила пирожками невообразимой вкусноты, и нежно называла Бекдурды Бекой, а Чарымурада – Чарышей. А на академическом концерте вместо невзрачного подростка – взгляд сонный, походка вразвалку, «ай ладно» через слово – вдруг являлся перед нами романтический герой: в белоснежной рубашке, с туманным взглядом, с царственной осанкой! И выдавал та-а-а-кие ноты – просто ушам не верилось! Комиссия только переглядывалась ошарашенно: это ещё кто?! откуда такой взялся?!

А это всё она в нём откопала, золотоискательница наша, Алла Ивановна. Выпускница Одесской консерватории, как и моя Марина Николаевна.

Так вот, грузинка Марина, новая ученица. Алла Ивановна именно что души в ней не чаяла. Обращалась как с принцессой. Говорила с ней на тон выше, чем с другими. Не метала молнии из глаз, не грозила кулачком – только улыбалась мечтательно, созерцая этакое чудо ума, красоты и таланта. Выбирала достойный репертуар.

Однако любовь, как известно, зла. И не всегда взаимна. И к тому же среди преподавателей-вокалистов существует своя конкурентная борьба. А в этой борьбе, полагают некоторые, все средства хороши. В частности, такое: подкараулить в коридоре юное дарование, схватить за руку и забормотать в низком регистре, со скорбными модуляциями:

– Помню я, как ты, Сапарчик (Гульнарочка), звучал (звучала) при поступлении… А сейчас? Полгода прошло – и голос вообще не узнать… Да что же она с тобой сделала?! С таким-то тембром! С таким диапазоном! Да у меня бы ты уже пел как Пласидо Даминго!  Как Мария Каллас!

И через пару недель, смотришь, дарование уже сворачивает в другое крыло здания. Пошло, значит, обучаться на Пласидо Даминго.

Так и наша Маринка попалась на удочку одной, как бы её назвать… Имени не помню. Застряла в памяти только её присказка: «Нашего брата-педагога видно по измятой физиономии». Вот у неё как раз такая физиономия и была – измятая. А больше ровно ничего примечательного.

Когда узнавали, что Маринка от Аллы Ивановны перешла к Этой – у всех становились квадратные глаза. И с этими глазами каждый спрашивал: «Зачем?!» И хотелось отрубить, как в детстве: «За углом!»

Как эту пертурбацию перенесла Алла Ивановна – история умалчивает. Внешне, по крайней мере, не изменилась. Разве что пореже стала улыбаться на уроках. Или замолкала посреди разговора – ненадолго, буквально на полминутки – и глаза застывали на невидимой точке, а брови недоуменно ползли вверх.

Между тем будущая Мария Каллас деловито сновала по двору мимо нашего окна. Обучалась. Чувствовалось, что ей светит стипендия – может, даже повышенная. И почему-то нельзя было остановить её и спросить по-человечески: «Да ты что, Маринка, – обалдела?» И поздно. И… воспитание, что ли, не позволяло?

Но очень, очень хотелось – высказать!!!

И вот-тут-то меня и осенило…

Да ведь можно же – написать…

Точно! Написать рассказ. Чтоб Маринке…ух! Чтоб ей!!! Стало стыдно!!!

Меня будто подключили к розетке.

Сюжет сложился сам собой. В голове, только того и ждали, завертелись фразы. Заспорили голоса, залились сопрано с баритонами, заблестели знакомые глаза…

И даже как-то не пришло в голову, что рассказ она может и не прочитать. Не говоря уже о том, что его могут не напечатать.

Главное – процесс пошёл!