Сейчас, умолчу на каком десятке лет, можно твёрдо сказать: судьба не раз баловала меня.

Взять хоть сессию на втором курсе. Она приближалась с неумолимостью скоростного локомотива, и хотя контрольные были сданы, а большая часть учебников прочитана, угроза срыва опять висела над самой головой.

На сессию отводилось ровно двадцать дней занятий – с утра до вечера. И с кем было на эти дни оставить ребёнка, не достигшего и года? Все родные работали, все подруги учились. Ни одной няньки в обозримом пространстве не наблюдалось. Да и чем бы мы расплачивались с ней?

Чудесное спасение пришло из соседней квартиры. Её владелица, пожилая женщина за пятьдесят, обладала грёзой советских хозяек – стиральной машиной-полуавтоматом. Надо ли говорить, что хлопанье её белоснежных простыней на верёвках омрачало выходные всем нормальным людям? И не чудо ли, что однажды в воскресенье она постучалась в нашу дверь и без церемоний велела: «Собери-ка дочкины пелёнки-трусики! У меня водичка – прелесть!»? Она улыбалась. Она походила на прекрасную фею. Не дожидаясь, пока я закрою рот, она зашла в ванную и сама ополовинила корзину с грязным бельём.

Имя у неё тоже было волшебное: Анфиса Ивановна.

Когда ваше, пусть и съёмное, жилище посещает фея, оно превращается в сказочный терем-теремок. В нём сам собой воцаряется порядок, пыльные углы очищаются, а в окна проникает втрое больше света. Вы можете смело отправляться по своим делам, ибо феям дают отпуск как раз тогда, когда вам позарез нужно выйти на работу или сессию. И будьте уверены, что, вернувшись затемно, вы найдёте на комоде сложенные стопочкой распашонки, на плите – кастрюлю свежего борща, а на коленях феи – накормленного и весёлого ребёнка, норовящего содрать с феи очки.

И даже когда вы в конце концов решите вернуться в родной город, где печально пустует тётин дом, – добрая фея не бросит вас. Она будет писать вам письма крупным, чуть угловатым почерком, посылать открытки с цветами и салютами к праздникам, а однажды, перед самой сессией на четвёртом уже курсе, вдруг со знакомой улыбкой материализуется за скрипучей калиткой! И, едва переступив порог, гармонизует неустроенное пространство бывшего тётиного жилища своим тёплым голосом, грудным смехом и лукавым прищуром огромных за стёклами очков глаз.  И постепенно заблестят свежестью окна и подоконники, куда-то канет вековой хлам из кладовки, и даже древняя русская печь, из последних сил отапливающая одну-единственную комнату, взбодрится и  примется усердно стряпать. И свидетелями чудесных явлений станут все ваши родные, подруги и соседи! А когда какой-то ашхабадский знакомый расскажет сплетню о том, кто есть ваша фея на самом деле, о каких-то неладах с дочерью, которая почему-то не приводит к бабушке внуков – вы поймёте, что есть люди, не верящие в фей и даже родных мам… Однако их проблемы вас не коснутся. Ибо неоспоримым свидетельством чуда останется фотография двухлетней дочурки бок о бок со своей личной и собственной Мэри Поппинс, осветившей любовью её первые шаги.

Сейчас даже не верится – сколько удач сыпалось на наши головы! Но молодость – как сейсмоопасная зона: никогда не известно, где и в какой момент тряхнёт.

Взять работу в школе. Казалось бы – досадное последствие обучения на филфаке, нудная обязанность по звонку являться в класс и талдычить из года в год спряжение глаголов и образ Татьяны…

Но поначалу показалось даже приятно: вроде как вернуться в свою детскую комнату. Знакомые трескучие переливы звонков, школьные фартуки, стук мела по доске… Особенно приятно, что нынче ты в роли учителя – Облечённого Властью.

Мне, пока что пятикурснице, доверили пятый класс без руководства.  Сказали:

– Во-он, коридорчик направо, видишь? Пятый Б – вторая дверь.

Легко сказать – вторая дверь! Это ведь не музыкальный класс с одним-единственным ребёнком в профиль, лицом в ноты. Это тридцать одновременных взглядов в упор!

Вторую дверь я открыла почти не дрогнувшей рукой. Вошла, пристроила на стол сумку и тетрадку временного журнала и выдала положенное «Здравствуйте-ребята-садитесь!»

Ответили нестройно. Весёлые, хитрые, недоверчивые и простодушные рожицы смотрели очень знакомо. Я словно раздвоилась: с одной стороны, стояла у стола, старательно сохраняя приветливо-строгое выражение, с другой – будто сама сидела за партой, с любопытством разглядывая новую училку. Чего от неё ждать? 

 И тут мне страстно захотелось не ударить в грязь лицом. Не разочаровать детей. Как-то оживить их школьные будни. Может, дать им побольше свободы? «Я пришёл дать вам волю!» – смутно аукнулось в уголке памяти... Но дать волю я не успела – они взяли её сами.

«Первые две минуты слушают любого», – утверждал папа.  И действительно, они   выслушали, как меня зовут и что язык – средство общения и основа культуры. И только потом взорвали хрупкую, неестественно напряжённую тишину.

 Кто-то уронил карандаш, и это было как стартовый выстрел. Тотчас всё вокруг зашуршало, защёлкало, запыхтело и забормотало. Дети застучали пеналами, закопошились в рюкзаках, полезли под парты, принялись о чём-то совещаться. Над партами уже порхал бумажный самолётик. Какие там пословицы на тему родной речи?! Какие ещё высказывания великих людей?!

Так начался этот неописуемый год.

Конечно, было ясно, что мне не дано, как Светлане Ивановне, вдруг отвернуться от доски с нарисованным треугольником и, бросив мел, с хитринкой в глазах объявить: «Что-то не хочется мне доказывать новую теорему. Доказывайте сами!» – так чтобы у детей сначала отпали челюсти, а потом глаза полезли из орбит от напряжения.

Не обладала я также магической способностью Нины Лукьяновны добиваться мёртвой тишины: однажды под конец второй смены в школе вдруг погас свет, и ни одна душа не посмела шевельнуться или, чего доброго, захихикать – все смирно дослушали про биологические особенности земноводных и, собрав портфели, организованно двинулись к двери в призрачном свете фонаря из окна.

Однако такой глобальный, всеобъемлющий позор не мог присниться мне даже в самом страшном сне.

Мои ученики не то чтобы злостно вредили мне – просто не замечали. Параллельно урокам у них шла своя жизнь: общение, игры, обмен информацией, кокетливые разговоры и суровые разборки. Они хихикали, обзывались, плевались из трубочек, кидались ластиками и самолётиками, вскакивали с мест и даже пытались драться. Моё присутствие в классе замечали только две-три девочки ангельского вида и воспитания, смиренно пережидавшие окружающую вакханалию. Они одни смотрели на меня – сочувственно сложив бровки и примешивая к моей бессильной ярости ещё и бессильный стыд.

(Забегая вперёд, упомяну характерный случай: моя однокурсница, явившись в школу на постоянную работу, получила в своё распоряжение седьмой класс. Кое-как выжив две недели в окружении толпы радостно беснующихся подростков, она на предельной скорости покинула учебное заведение и, по слухам, до сих пор лечит нервы).

Конечно, я принимала меры: в частности, вызывала родителей. Иногда это помогало. Одна добрая женщина, например, поведала, что её сын занимается в шахматном кружке. После этого стоило лишь с упрёком напомнить ребёнку: «Ты же такой сильный шахматист!» – как он светлел лицом и благодарно молчал по крайней мере минут пять. Однако не всегда результат вызова соответствовали ожиданиям.  Был ученик, который не мог не только сидеть на месте, но даже стоять за партой. Выслушивая мои выговоры, он вертелся, поводил плечами, изгибался всем телом и отводил глаза – ясное дело, чтобы скрыть коварные умыслы. Почему-то он жил с бабушкой и дедушкой, который мне поначалу даже понравился, поскольку всегда являлся по вызову, терпеливо выслушивал мои сетования и сурово обещал «провести работу». Однако под конец декабря на большой перемене он неожиданно явился в учительскую и, не слушая моих протестов, при всём честном народе со словами: «Вы молодая, красивая, вам надо», – втолкнул мне в сумку новогодний подарок: отрез материи весёлой красно-жёлто-голубой расцветки. Учителя деликатно отвернулись. С этим отрезом я бежала за ним до самой лестницы, но он был сильнее и отбился. Больше в школу я его не вызывала. Отрез засунула в дальний угол шкафа, а весной с облегчением подарила подруге: в те времена все умели шить и шили буквально всё, от фартука до пальто.

Но больше всех мотал душу невысокий, крепко сбитый мальчик. С его парты вечно что-то падало или взлетало, доносилось бормотание или вскрики.  Услышав очередное «Как не стыдно!» или «Да что это такое!», он на несколько секунд замолкал и водил глазами вправо-влево, словно прошивая меня насквозь, и казалось – вот-вот сорвётся с места и помчится вперёд, как тяжёлый снаряд, сшибая всё на своём пути.

Однажды этот крепыш сломал стул. Признаться, не без тайного злорадства я писала в дневник вызов родителям… Но на следующий день к директору вызвали меня. В своём кабинете наша элегантная, несколько надменная директриса почему-то не сидела, а стояла за столом, сочувственно кивая невысокому плотному мужчине. На моё «Здравствуйте» тот полуобернулся и прошил меня презрительным взглядом, который я тут же узнала. А через минуту узнала ещё, что деревянные стулья, бывает, ломаются от старости. И что случается такое, как правило, при учителях, которые не в состоянии навести порядок в классе, а вместо уроков устраивают какие-то свары. Всё это было высказано мне вполоборота властным, не допускающим возражений тоном. Я пыталась оправдаться, напомнить, что порядок нарушает как раз его сын, но папаша отчитывал меня, не давая вставить ни слова. Директриса смотрела свысока, холодно покачивала головой. Я не верила глазам: на лицах обоих было выражение праведного гнева!

Дождавшись наконец паузы, очень тихо я поинтересовалась:

– А у всех остальных дисциплина сразу была идеальная?

Я смотрела прямо на директрису. Брови её приподнялись, а веки опустились. На них ровными полукружиями лежали голубоватые тени. А на щеках – чуть косые мазки румян. Искусный макияж.

– Нужно завоёвывать авторитет… проявлять больше строгости, – скрипучим голосом промолвила она. И после паузы: – Мы ещё поговорим. Можете идти.

Наставление было окончено. Для этого меня и вызывали: для выговора. При папаше. Он был чем-то главнее директрисы, и она подчинялась ему. Поддерживала его единственно верное мнение.

Нельзя сказать, чтобы я сильно убивалась. За последнее время на меня свалилось столько позора, что ещё одно ведро помоев не меняло картины.

Вообще, то был год унижений. Впоследствии, в эпоху нью-эйдж (которая у нас пришлась на девяностые), в какой-нибудь самопальной духовной школе этот процесс наверняка именовался бы «лечением гордости». Похоже, гордости во мне скопилось немало: лечение шло вовсю.

Впрочем, на мелочах я не заморачивалась. Однажды за мной увязалась цыганка с зычным голосом: «Девушка-подожди-правду-скажу!» Я мчалась на работу. От трамвайной остановки бежать было два с половиной квартала, при хорошей погоде – три минуты. А вот зимой, во всей амуниции, приходилось лавировать мимо осторожно ступающих по снегу прохожих. «Красивая-ты-хорошая-но-не-везёт-тебе-в-жизни!» – надрывался позади цыганский напев. Молодость и проворство победили: я оторвалась от преследования. «Да везёт мне, везёт!» – утешила я женщину, оглянувшись. «Кому везёт – тот в таких чулках не ходит!» – завопила она на всю улицу. (На мне, по холодному времени, красовались хлопчатобумажные колготки «в рубчик»). И что же? Я оглянулась на бегу – знакомых не видно – и помчалась дальше, поглощённая заботами. Колготки же благополучно продолжала носить, хотя и с юбкой подлиннее… Хотя кое-что учительскому имиджу было явно противопоказано: туфли без каблуков буквально унижали фигуру учителя. В этом я убедилась, когда в новеньких сандалиях с красно-синими ремешками второпях заскочила в какой-то кабинет, ища классную руководительницу своего пятого. «А зачем она ТЕБЕ?» – полюбопытствовал мальчишка, у которого я про неё спросила.

Ещё запомнилось слово на витрине хлебобулочного, по совместительству кондитерской: «ПирожЕные». Это «е» каждый раз так и стреляло в глаза! Наконец однажды, покупая там хлеб, я указала на ошибку девушке-кассирше. Та вытаращила глаза в накрашенных ресницах. «Надо срочно исправить! Убрать или переписать, – растолковывала я. –  Это же дети видят… я учитель русского языка!» – добавила для пущей убедительности. «Та прямо!» – презрительно скривившись, отреагировала девица. И слово продолжало красоваться на стекле во всём своём безобразии…

Ко всему в придачу, имея восемь часов преподавательской нагрузки в неделю, я по совместительству числилась в школе кинодемонстратором. Сначала специальность мне очень понравилась, тем более что приобрела я её по всем правилам, отъездив сколько положено на курсы и получив твёрдый синенький диплом. Чёрным по белому там значилось, что я, с детства не имевшая ничего общего с техникой, теперь имею право демонстрировать фильмы не только в учебных заведениях, но и – шутка сказать! – на судах морского и речного пароходства!

Однако до пароходства дело не дошло. Перед первым же обучающим сеансом, водрузив на заднюю парту проектор и получив бобину с фильмом, я вдруг не обнаружила на школьном аппарате некоторых деталей, знакомых по учебному центру. К тому же лекция «Настройка кинопроектора» заняла в конспектах больше четырёх страниц, а на практике требовалось установить агрегат, развернуть, включить, зарядить и синхронизировать со звуком за одну десятиминутную перемену!

Я засуетилась, задёргивая шторы, цепляя на доску экран и силясь вспомнить порядок включения устройства. Как назло, конспекты остались дома, да и вообще уроки русского и литературы поглотили меня так, что я напрочь забыла о своей другой специальности. В памяти метались только какие-то скачковые механизмы, окисления контактных пар… а ещё наш инструктор требовал различать плёнки номер восемь и супер-восемь…

Звонок прозвенел, как водится, неожиданно. Какие-то довольно взрослые дети, класс восьмой или девятый, степенно заходили в кабинет, с удивлением оглядываясь в полумраке. Я мельком пожалела, что не выбрала-таки профессией английский: вот и группы у них маленькие, и кабинетик уютный, прямо игрушечный… Между прочим, я что-то не помнила, чтобы мы с Нонной Михайловной смотрели фильмы: то-то был бы праздник!

– Фильм «Достопримечательности Лондона» – «Плэйсез оф интрест», – объявила учительница.

Легко сказать! В тишине напряжённого ожидания я дрожащей рукой взялась за рукоятку смены кадров и прокрутила её несколько раз, как учили. Потом сунула вилку шнура в розетку, нажала клавишу прямого хода… и перед глазами чётко всплыл плакат: «Подключая проектор, убедись, что переключатель напряжения установлен в положение, соответствующее напряжению сети!», а ниже – череп с костями… Но где этот проклятый переключатель? Что за положение? А главное – как я узнаю напряжение сети?!

Однако, по счастью, на экране уже мелькали английские титры, и торжественный голос хрипло вещал, что «Ландон из зэ кэпитэл…» на фоне очертаний Вестминстерского аббатства. Казалось, можно было расслабиться… но увы! Не успела я набрать воздуха для облегчённого вздоха, как заметила, что магнитная плёнка, вместо того чтобы равномерно наматываться на свободную бобину, вытягивается в длинную петлю и норовит забраться под дно прибора, между ножками упора! Я попыталась вытянуть её и направить в нужное русло, но только окончательно испортила дело: экран погас, подмигнув на прощание круглым оком Биг-Бена.

Следующая минута была ужасна. Конечно, я пожала плечами и попыталась состроить хорошую мину, а вернее, изобразить полное недоумение – я-то, мол, всё делаю правильно, да только аппарат барахлит! Но взгляды учеников… и разочарованный вздох милой большеглазой Аллы Васильевны…

– Ну что… позвать Андрея? – спросила она как бы сама себя.

И тут же кто-то выскочил в коридор, а через минуту (я всё ещё с озабоченным видом рассматривала проектор) в класс вбежал новый мальчик, рослый круглолицый десятиклассник, и деловито направился прямиком к устройству.

– Ну что, Андрюша, – вот опять! – пожаловалась ему Алла Васильевна.

А он уже ловко снимал кожух, обнажая загадочное скопление валиков, зубцов, цепей и колёсиков; склонившись над ними, что-то подкручивал, ослаблял, подтягивал, подматывал; в довершение всего извлёк из шкафа нечто вроде собачьей подстилки и водрузил на неё вновь собранный прибор. Манипуляции заняли не более пары минут. Дети, показалось мне, едва успели повернуть головы в нашу сторону – и вот уже снова слушали хриплое повествование про Тауэр и лондонские мосты.

Андрюша, однако, не спешил уходить. И не зря: фильм вскоре опять прервался, на сей раз петля плёнки вытянулась вверх. Дисциплинированные дети так же молча дождались окончания блиц-ремонта и досмотрели финал. Урок кончился нереально быстро.  Алла Васильевна грустно спросила меня:

– Ну и скажи, Лена: можно ли использовать технические средства обучения?

Мне тоже было невесело. Андрюша, местный Левша, добавил мне новых комплексов.

Однако главным мучением оставались уроки. Некоторые из них тянулись как рабочие недели. А случались и такие, за которые я успевала состариться. Выходила из класса без сил и брела в учительскую шаткой старушечьей походкой. Энергии не оставалось даже на злость.

Но всё же, говорят, если долго мучиться – завтра будет лучше, чем вчера.

У меня неожиданно изменился голос. Сквозь хиленькое второе сопрано явно пробивалось драматическое меццо.

Как ни странно, первыми это заметили дети. Услышав очередное «Внимание, закрыли рты!» или «А кто хочет дать дневник?», они вдруг стали отрываться от своих свободных занятий и недоуменно таращиться на меня. Я срочно расширила репертуар, введя в него дисциплинирующие заклинания: «Открыли тетради для проверки!» и «Теперь повторяем правило, спрашиваю через две минуты!» И так удалось отвоевать несколько мгновений тишины.

Мама всячески помогала. Советовала: «Побольше разнообразия! Меняй виды работ!» И ещё: «Играй с ними!» И ещё: «Мешает какой-нибудь один – а ты ему индивидуальную работу на листке!»

Вскоре я убедилась: писать и разговаривать одновременно мало кто способен. А уж писать и беситься тем более!

Я тут же приналегла на письменные работы. Начинала урок со словарного диктанта, заканчивала контрольным списыванием. Завела карточки с грамматическими заданиями. Позаимствовала у мамы пачку открыток с пейзажами для описания. Дети вздыхали, морщили лбы, закатывали глаза в потолок, спрашивали, в какую сторону пишется большие У и Е. Но – писали!

Само собой, проверять теперь приходилось втрое больше. Для проверки требовались: время, запасная красная ручка, крепкие нервы, сила воли, ещё время, догадливость, терпение, нервы, нервы, сила воли, время, время, терпение, терпение, терпение. Некоторые описания представляли бессмыслицу в чистом виде. В других позиция автора смутно угадывалась, но путались слова и события. Кроме того, ученики пятого класса явно знали не все буквы! А иначе с чего бы в тетрадках то и дело попадался удивительный «зелюный» цвет и странный зверь под названием «цаяц»? В ходу были также выражения: «шол», «сокаба», «есчо» (с вариациями «исчо», «есщо» и др.) и «еденица». Но лично моим фаворитом стало словцо с испанским акцентом – «кабутто»!

Дважды за этот год я опаздывала за дочкой в садик – ибо ребёнок между делом дорос до первого этапа социальной адаптации. Однажды я примчалась к крыльцу, когда они вдвоём с воспитательницей, уже одетые, спускались по ступенькам; в другой раз мы с мужем синхронно решили, что забирает дочку другой; к счастью, в тот день в школе проводился педсовет, так что прибытие домой ребёнка в сопровождении негодующей воспитательницы состоялось без меня.

Обучение в университете между тем никто не отменял. И давалось оно непросто.

Краснодарские преподаватели заметно отличались от ашхабадских. Они были, на мой взгляд, излишне деловиты. В частности, не имели обыкновения интересоваться моей семьёй и здоровьем. Вместо этого могли крикнуть издали на весь коридор: «Ну что там с вашими документами, пришли уже? Нет?! А как вы учиться собираетесь?» Сказывалась, видимо, и разница в часовых поясах. Жизнь в кубанском вузе шла ускоренными темпами: пока в Ашхабаде ещё только собирались выслать мои документы – здесь уже начиналась новая сессия. «Придётся вам на второй год остаться!» – огорошила лаборантка в деканате, пожилая женщина. Таким голосом, словно пресекла мой преступный замысел – прорваться-таки в ряды студентов. Я опешила. У меня случился когнитивный диссонанс. Почему не шлют документы? Почему на меня смотрят как на какую-то аферистку? И почему  посторонняя старушка распоряжается целым годом моей жизни?!

Мама с папой, выпускники этого самого вуза, тоже удивились. И приняли решение навестить свой альма матер. После краткой беседы с проректором в кабинет была приглашена лаборантка. Не глядя в нашу сторону, она трижды преданно выдохнула «да», дважды – «конечно» и четырежды – «обязательно». Через день мои документы были в деканате. «Что же вы, не могли раньше сказать?» – негодующе прищурилась лаборантка, швыряя на стол тощенькую папку с завязками. Я снова опешила – что она имеет в виду? Но доискиваться ответа не рискнула.

Главное, что моя жизнь снова обрела разумные очертания. Можно было отправляться на занятия, знакомиться с новой группой, писать новую курсовую. Преподаватель Александр Львович Факторович предлагал тему по синтаксису Всеволода Иванова. Я обрадовалась: маме в «Подписных изданиях» как раз достался  двухтомник, повести и рассказы! Александр Львович был молод, но крайне серьёзен и  предельно деловит. «Хотелось бы ознакомиться. Вы не против?» – строго блеснул он очками, протягивая руку к зелёным книжечкам. Собрание сочинений вернулось ко мне слегка повзрослевшим, словно каждый том пролистали туда-сюда раз десять. Зато карандашные галочки там и сям выявляли интересные конструкции вроде: «Будут же после нас люди хорошо жить?...– Я думаю, обязаны, стервы!» или «Кто мне потом тебя возвратит, когда расстреляют?» Придаточные предложения были как модуляции в неожиданную тональность.

– А кстати, где ваша первая работа? За второй курс. Прислали? – мимоходом осведомился Факторович.

– Н-нет… А зачем? Оценка же стоит!

– Нужен текст, – объявил он. – Курсовые работы обычно присылают вместе с документами. Сходите в деканат, обратитесь к лаборантке.

При слове «лаборантка» я содрогнулась.

– А давайте я лучше ещё одну напишу!

Он воззрился в изумлении.

– Зачем? Вы же её уже написали! Нет, вы пойдите в деканат…

– Ну можно я напишу?! Дайте ещё одну тему… пожалуйста! Мне нравится Всеволод Иванов!

Последний довод решил дело. А может, человек просто спешил на занятия. У него всё было рассчитано по минутам: лекции, семинары, консультации. По коридорам он не ходил, а носился. А иногда, приехав вечером на консультацию, я видела его из окна третьего этажа: бегущую от трамвая угловатую фигурку в кожаном пиджаке, с пухлым портфелем. С этим портфелем он не расставался, а пиджак умудрялся носить даже в снег. Всё-таки он был ещё очень молод, а кожаный пиджак – это было круто! Консультации длились считаные минуты: все замечания и рекомендации он выдавал залпом, а я судорожно записывала. Так что с обеими курсовыми мы расправились за пару-тройку месяцев – и это были, пожалуй, самые лёгкие мои курсовые. Много лет спустя знакомая рассказала, что писала у Факторовича диплом: «Так он мне, представляешь, целые абзацы, чуть не главы сам добавлял!» Я, как полагается, пренебрежительно усмехнулась: мне-то он только давал рекомендации! А то, что человек ради консультации заочницы во второй раз за день приезжал с другого конца города, в своём кожаном пиджачке, – казалось мне в порядке вещей. И только теперь я удивляюсь – чем дальше, тем больше… Всё-таки удача в тот год регулярно навещала меня.

В том числе и в образе подруг. В нашей группе была такая Ира. Из тех людей, для которых познакомиться – значит подружиться. У которых обязательно есть подруга-парикмахерша, приятель-стоматолог, знакомый прораб и одноклассница-поэтесса. К ним можно без предупреждения явиться в гости с ребёнком, потому что опоздали в садик – и вам немедленно организуют праздничный стол, а ребёнку подарят бабушкины позолоченные часики. В её однушку можно набиться всемером на ночь – готовиться к научному коммунизму (нам с Иркой еле натянули тройки), а можно даже пожить несколько дней. Был случай: Ирка ехала из какой-то станицы и в автобусе познакомилась с маститым кубанским поэтом, назовём его Георгий. Как водится, у них завязался оживлённый разговор, в конце которого Георгий подарил Ирине банку собственноручно собранных грибов и дал телефон, причём предупредил: если подойдёт жена – его не звать. Грибами Ирка решила угостить родителей, тем более что приближался какой-то праздник. За столом выяснилось, что её папа Георгия давно знает. Он тут же позвонил поэту:

– Жора, привет! Как сам? Как дела?

Дела у поэта, оказалось, идут отлично: ожидаются встречи с читателями, новые публикации…

– А мы вот едим твои грибы. Вкусные! Спасибо!

– Какие грибы?

– Ну как же? Которые ты моей дочке подарил! В автобусе.

– А-а, – ослабевшим голосом отозвался Жора, – ты извини, у меня сегодня давление… Созвонимся в другой раз.

То был редкий случай, когда приятельство угасло, не начавшись.

Но в целом дружелюбие Ирки не знало границ. По сути, её знакомства были прообразом компьютерной сети, где никакой запрос не остаётся без ответа. Буквально за минуту она могла разрулить мучительную, неотступную, неразрешимую проблему. И я даже не представляю, как сложилась бы моя судьба без мимолётной Иркиной фразы:

– Пишешь рассказы? А у меня знакомая занимается в литобъединении… при «Комсомольце Кубани», кажется… надо бы её адрес найти.

Нигде не грянули ни раскаты грома, ни литавры, и солнечный луч не пробился сквозь мрачные зимние тучи. Но именно в этот момент моя жизнь совершила крутой поворот и устремилась новым курсом.