Стройбат

Часть 1. В пути

Предрассветное майское утро восемьдесят пятого года. Нас, призывников, оставили в актовом зале городского военкомата в ночь с третьего на четвёртое мая. Длинноволосых здесь же остригли ручной машинкой налысо, а тех, кто успел сам подстричься, фельдшер, поправляя спадающие очки, методично проверил каждую голову на наличие вшей. В пять утра, построившись в колонну по двое, мы двинулись в сторону железнодорожного вокзала Чимкента. За нами следом шли родственники, окутанные, как туманом, тихими разговорами и шорохом шагов. У всех такой вид, словно мы уходили на войну. Провожающие на ходу крестили нас в спины. Меня провожала мама. Мы шли молча, изредка оглядываясь назад. У вагона нас остановила команда: «Стой! Становись в одну шеренгу! Сумки и чемоданы положить перед собой! Из карманов всё достаём!». На сонном перроне, с потрескавшимся бетоном, команды звучали особенно резко и эхом ударялись в стены вокзала. Откуда-то незаметно появились стайка бродячих собак. Опустив головы, они пробежали вдоль поезда в сторону вокзальных буфетов, лишь единожды повернув головы в сторону людей. Мы же, остановившись, проводили их молчаливым взглядом, уловив печаль в собачьих глазах. Через мгновенье несколько десятков полусонных парней пёстрой лентой покачивались вдоль последнего плацкартного вагона.

Нас сопровождали два сержанта, похожих на популярных в своё время актёров эстрады: Тарапуньку и Штепселя. Эти двое с припухшими лицами и сдвинутыми набекрень фуражками начали осмотр багажа. У первого же призывника Тарапунька вытащил из чемодана бутылку вина.

-Алкогольные напитки запрещены, - крикнул он осипшим голосом вдоль строя и тут же размахнулся, делая вид, будто хочет разбить бутылку о колесо вагона. Но тут откуда-то из-за спин выплыл, слегка прихрамывая, старичок низенького роста в замызганных штанах, в лопнувшей на спине куртке и с помятым, как вафельное полотенце, лицом. На голове его зацепившемся облаком торчала седая копна волос. Он что-то пытался объяснить сержанту, сгибаясь в коленях и протягивая дрожащие руки к бутылке, но тот, плюнув под ноги старику, передал трофей товарищу. Старик, бурча и мотая головой, заковылял в сторону скрывшейся стаи собак.

Ко мне, икая и позёвывая, подошёл Штепсель и пнул носком туфля чемодан:

-Что там?

-Личные вещи.

-Алкоголь, наркотики, опасные вещества есть?

-Нет, - ответил я и раскрыл чемодан.

Сержант прищурился на меня снизу-вверх:

-Знаем мы вас, чимкентцы! Сплошь одни наркоманы и алкаши! Развели здесь Техас!

Присев на корточки, он суетливо пухлыми пальцами перетормошил аккуратно сложенные стопки моих вещей, ухмыльнулся и злобно процедил:

-Забирай.

И двинулся дальше. Как не старались сержанты, но всего, что было припрятано, они не нашли. Призывники хорошо помнили советы старших братьев, вернувшихся из армейки. Настал момент прощания с родными. На перроне к родственникам призывников подошли пассажиры соседних вагонов и праздно шатающиеся горожане. Провожающие вытянули шеи, высматривая своих. Они начали махать руками и выкрикивать имена ребят. Я разглядел в толпе маму:

-Мама, всё будет хорошо! Я скоро вернусь!

Она одной рукой прижала платочек к глазам, а другой замахала. Мы загрузились в вагон. Прижавшись к вагонному окну, я видел, как мама стоит и продолжает махать платочком. Мест в вагоне катастрофически не хватало. Призывников было намного больше, чем свободных мест. Третьи вещевые полки оказались свободными. На одну из них я и залез.

Всего в пути мы были четверо суток. На второй день было выпито всё ненайденное при осмотре. Наши сержанты, «покупатели», как их называли, приняв на грудь, мирно сопели у проводников, уткнувшись головами в мешки с постельным бельём. А мы были предоставлены сами себе. На третьи сутки были съедены запасы из дома, и сухпайки, выданные в дорогу.

А когда поезд делал короткие остановки на полустанках, к нашему вагону тут же гурьбой подбегала босоногая детвора. Дети что-то орали, перебивая друг друга и толкаясь. Окна в вагоне были слегка открыты, чтобы мы могли дышать. Уже в начале мая в казахстанских степях стояла невыносимая жара. Просовывая в окна руки, мы начали швырять детям деньги и кричать:

-Воды принесите.

-Сигарет принесите.

-Да, да, сейчас, - кричали дети то на русском, то на казахском, быстро хватали монеты с земли вместе с пылью и, мелькая пятками, исчезали средь заборов и бараков навсегда.

А, когда поезд трогался с места, оставшиеся без заработка подростки начинали со злости швырять комья земли в уходящий поезд. Грозя кулаками и делая страшные гримасы, мы понимали, что хозяевами ситуации остаются здесь они. На следующем полустанке всё повторялось вновь.

 Заехали в Актюбинскую область. Станция Кандагач. Остановка. Здесь мы должны были переночевать и утром на другом поезде ехать дальше. Куда? Никто не знал, кроме сопровождающих, которые уже еле выговаривали свои имена. Мы знали только, что будем два года служить в строительных войсках, то есть в стройбате.

Эту станцию я запомнил и потому, что было безумно жарко, и потому, что спать в зале ожидания мы улеглись где попало. Каждый где нашёл свободное местечко, там и улёгся: на скамейках, на столах и даже на полу, подложив под себя сумки, чемоданы и всё, что можно было найти в этом заброшенном помещении. Двери и окна были наглухо закрыты. В таком состоянии никакие насекомые нам уже были не страшны. Отара овец в сарае у самого бедного чабана ночью спала в более человеческих условиях, чем мы.

Наутро протрезвевшие сержанты буквально выковыривали нас по одному из помещения, где мы провели ночь. Издавая натужное пыхтение на путях нас ожидал пассажирский, идущий до Астрахани. Обходчики, постукивая молоточками, проверили рессоры и отправились в хвост состава. Мы заползли в вагон. Каждый занял своё место. Ехать осталось недолго.

К концу пути наша бравада типа: «Да я вот могу …», «А что мне будет!», «Эх, я бы тогда…», «Пусть только попробуют…» стала переходить в уныние и тревогу от непонятного будущего. В нашем купе было тихо. Я раскрыл на коленях свой чемодан и достал тройной одеколон, чтобы протереть лицо. А лицо у меня в мои девятнадцать всё ещё было усеяно угревой сыпью. Оторвав кусочек ваты, открутив крышечку пузырька я тут же, вместе с резким запахом, почувствовал на себе десятки сверлящих взглядов, которые молниеносно перепрыгивали от моего лица к бутылочке. Вдруг с верхней полки неожиданно свисла лысая голова Лёшки Дегтярёва и, оскалив зубы, на всё купе заорала:

-Спаситель ты наш, Илюха! А ты продуманный чувак! До последнего держался, молоток!

Несколько бритых голов ритмично закачались, соглашаясь с ним. Я не успел произнести и слова, как мой флакон был уже в центре купе. Парни так внимательно смотрели на бутылочку с жидкостью цвета блеклой травы, как только умеют смотреть учёные в микроскоп. Все хотели выпить, но как именно пить одеколон, никто не знал. Лёшка, мой в будущем хороший товарищ, тоже не знал, но показать себя хотел. Он вытащил откуда –то корку хлеба, положил её сверху на кружку и сказал:

-Чего смотрите, салаги? Пропускаем этот почти-что спирт через хлеб, разбавляем водой и пускаем этот напиток по кругу. Есть же трубка мира? А у нас будет кружка мира!

Через головы в наше купе стали заглядывать и соседи. Намечалось что-то интересное. Процесс фильтрации требовал терпения и твёрдой руки. Из всех ребят Лёха выбрал очкарика, прижатого у окна.

-Эй, профессор! Подойди сюда. Тебе, как трезвеннику, мы поручаем важное дело.

Лёшка всё подробно объяснил Виталику, как оказывается звали очкарика, и процесс начался. Пройдя через тонкую корочку, одеколон предательски долго капал на дно. Интригующий цвет жидкости превратился в мутную жижу, а запах начал проникать везде и, как потом выяснилось, надолго. Виталик, оглядев всех по кругу, выжал из хлеба последние капли, откусил размокший кусок, проглотил, скривив губы, поправил очки и отшатнулся на своё место. Я, на правах хозяина одеколона, налил в кружку воды.

Напиток медленно пошёл по рукам. Ещё никогда с кружкой так бережно не обращались, как сейчас. Каждый, взяв её обеими руками, делал паузу, потом что-то шептал и делал глоток. Лица их тут же каменели. Очередь дошла и до меня. О своём лице я уже и забыл. На тот момент меня немного успокаивал тот факт, что одеколон был мой, и я мог распоряжаться им, как угодно. Облизав губы, я выдохнул и сделал глоток. В голове тут-же сверкнула мысль: «Зачем, идиот!» Раскрыв рот, я был готов выпить всё Чёрное море, или хотя-бы его половину. Перед глазами промелькнуло мамино сердитое лицо.

Кружку осушили до дна и передали Лёшке, а пустой флакон мне «на память». Из соседнего купе принесли гитару и все, обнявшись, начали горланить песни, толком не помня ни слов, ни мелодии. Профессор уснул, прижавшись лбом к пыльному стеклу. Через два часа мы уже были на месте. Сержанты встряхнулись и, как ни в чём ни бывало, схватили наши документы и дуэтом гаркнули:

-Берём вещи и готовимся к высадке!

Часть 2. Прибытие

Сквозь засиженные мухами стёкла вагона на нас смотрел двухэтажный блеклый вокзал, облепленный молодыми акациями. По углам крыши топорщились листы жести, дрожащие от ветра. Это была станция военного городка Капустин Яр, что в Астраханской области. Безоблачное утреннее небо озарилось лучами восходящего солнца.

Наши сопровождающие спрыгнули с вагона, передали наши личные дела в руки офицера и тут же куда-то исчезли. Больше мы их не видели. Офицером, принявшим мятые скоросшиватели, оказался молодой мужчина высокого роста с чубом, смоляной стружкой торчащим из-под фуражки, усами, по-гусарски закрученными кверху. На его плечах пылали красные погоны с новенькими капитанскими звёздочками. Зажав под мышкой документы, он звонко скомандовал:

-Выходи строиться в колонну по двое!

Мы похватали свои чемоданы-узелки и начали спускаться на перрон.

Лёшка, идущий за мной, вытянул голову из-за моего плеча и крикнул:

-А руки за голову или за спину?

И тут же пригнулся. Меня же было видно хорошо со всех сторон. Капитан просверлил меня взглядом и гаркнул:

-Разговорчики!

А я, как бы нечаянно, наступил Лёшке каблуком на ногу.

Свежий воздух обнял нас, как старых знакомых. Солнце ласково грело наши стриженые макушки. Слева и справа от нас стояли шеренги военнослужащих внутренних войск. Я впервые так близко видел здоровых и откормленных парней с алыми погонами «ВВ», аккуратно пришитыми к гимнастёрке. И я тогда подумал: «Значит и нас так же хорошо будут кормить».

Несколько сержантов держали на поводке огромных овчарок. Сомлевшие от жары собаки без особого желания держали стойку. Свесив набок языки, они прятались в тени своих хозяев. Учуяв от нас перегар, собаки отвернули морды так ни разу и ни рыкнув в нашу сторону. Нам стало даже обидно за эту собачью брезгливость.

 Построив в колонны, нас повели в воинскую часть. Я, самый высокий по росту, шёл впереди. Рядом со мной, немного сутулясь, мой земляк Бирюков Сергей. Сзади меня, озираясь по сторонам и улыбаясь, вышагивал Дегтярёв Алексей. Виталик ковылял где-то позади. Капитан и ещё два лейтенанта шли впереди, а с обоих сторон сопровождали «красначи» с собаками. И со стороны было непонятно: кто кого из них ведёт. Я тогда не мог понять: для чего было необходимо такое сопровождение. Позже стало ясно, что недалеко располагался ракетный полигон.

Нас завели в клуб, освещаемый двумя тусклыми боковыми лампочками, и рассадили на старые киношные кресла, сбитые рейками в ряды. Пыльные кресла хором по-старчески крякнули и прогнулись под тяжестью молодых тел. Провели перекличку. Сверили документы и прочитали несколько лекций, разъясняя нам: кто мы и где мы. Потом подробно узнали о том, кто и какую получил профессию.

Мы расписались в инструкциях. Вдруг на сцене раздвинулись блеклые занавески. Посередине сцены валялись горкой кирзовые сапоги. У сцены неожиданно появился низкорослый, плотного телосложения и с красным лицом прапорщик. Как оказалось, в дальнейшем, именно он будет выписывать нам документы на дембель, но уже не в этом городе и не скоро. Заложив руки за спину, он стал прохаживаться вдоль сцены, принюхиваясь и присматриваясь. В руках он держал резиновую дубинку. Вид у него был пугающий.

Лёха, сидящий слева, прошептал:

-Ну и рожа!

Виталик справа добавил:

-Буржуй!

Серёга сзади пробубнил:

-Дуболом.

А я предложил:

-Пацаны, надо ему кличку дать.

И по рядам понеслось:

-Кровосос.

-Шпындик.

-Упырь.

Ребят было уже не остановить. Ненормативная лексика в замысловатом узоре великого русского заквашивалась в солдатский фольклор. Услышав смешки и возню на рядах, прапорщик резко развернулся на каблуках и, вытянув голову, похожую со стороны на ошпаренный в кипятке кулак, отчеканил:

-Меня зовут прапорщик Киселькин. Товарищ прапорщик! Мерим сапоги, подписываем хлоркой на внутренней стороне голенища и направляемся в баню. Остальное обмундирование получите после. Вопросы есть?

Вопросы были, но подрагивающая в его руках дубинка их отменила.

Вытаращив на нас глаза, он начал медленно вытирать ладони о штаны, зажав дубинку между ног. Зал осветился улыбками. С задних рядов кто-то свистнул. Лицо прапорщика надулось. Он схватил ближайший сапог, заорав:

-Я тебя…!

Но, неудачно замахнувшись, врезал себя каблуком в лоб, схватился за голову, отшвырнув сапог и согнув колени. Дубинка с грохотом упала на пол. Уже позже мы узнали, что прапорщик Киселькин лечился в психиатрической лечебнице. В нервозные ситуации он выдёргивал из кармана бумажку с жёлтой полосой по диагонали, тряс ею перед нами и орал: «Я лечился! Вот моя справка…». Мы поняли, что лучше с ним не связываться. Стало его жаль и поэтому без всяких издевок мы называли его просто: «Кисель».

Нас построили и повели в баню, которая представляла собой старое кирпичное здание с просевшей крышей и треснутыми бетонными ступеньками. Она была построена по круговому принципу. Одна дверь и для входа, и для выхода. Солдат заводили на помывку повзводно колонна за колонной. Несмотря на лето, в раздевалке, где стояли скособоченные жестяные одёжные ящики, было прохладно. Мест для всех не хватало. Те, кто зашли в помещение первыми, успели раздеться и повесть форму. А те, кто шёл в конце, просто кидали её на пол. Времени на «банные процедуры», как было нам торжественно заявлено, на всех не хватило. Все суетились и толкались. Первые, вошедшие в моечное отделение, успели и намылиться, и ополоснуться. А те, кто завершал это мероприятие, даже не разулись. Они прошли по залам, хлебнули из крана ржавой воды и вышли, улыбаясь непонятно чему. Сержанты, сопровождающие нас и отвечающие за этот процесс, окриками стегали нас, как плетью. В душе появлялось возмущение, которое тут же запряталось куда-то в уголок.

После помывки мы молча наблюдали, как горит за забором, облитая бензином, наша гражданская одежда. Была возможность отправить хорошие вещи посылкой домой, но никто этим воспользоваться уже не успел. Не до того было. Кто-то со слезами на глазах причитал:

-Куртка была у меня новая.

-А у меня джинсы.

Хорошо, что я догадался нацепить на себя всякое старьё. Мы смотрели на костёр и понимали, что горит не просто «гражданка», но и всё, что с ней было связано. И жизнь наша теперь разделилась на «до» и «после». Забегая вперёд скажу, что следующая баня у нас была через четыре недели. За это время поначалу белые портянки превратились в сине-чёрные полотнища с фиолетовыми узорами. Грязные, пропотевшие и скомканные, они могли стоять отдельно от сапог, как солдаты, готовые ко всему.

Часть 3. Первые дни

Наша рота располагалась на третьем этаже кирпичной пятиэтажки. Каждый этаж, кроме первого, где было солдатское кафе, был отведён отдельной роте. Зайдя за капитаном в казарму, мы увидели длинный коридор, спальные помещения, бытовку, офицерскую комнату, ленинскую комнату и ещё несколько закрытых помещений. Построились в шеренгу подвое по ранжиру. Тут же, запыхавшись, ввалился и Кисель.

Капитан, поправив усы и прокашлявшись, начал:

-Товарищи новобранцы, вы поступили в расположение воинской части города Капустин Яр. В роту номер два. Командир роты пока не прибыл на место постоянной службы. Поэтому вашей подготовкой на период карантина будут заниматься ефрейторы: Халмирзаев Халмурад и Пончиков Василий.

Из-за квадратной колонны вышли двое. По их виду возраст было не разобрать. Выглаженные и начищенные, они встали перед строем по стойке «смирно». По их впалым щекам и воспалённым глазам мы поняли, что служится им нелегко. Они были одинакового роста и комплекции. Один тёмный, а другой светлый. Капитан строго взглянул на прапорщика и тихо, оглянувшись на старослужащих, как-то по-граждански добавил:

-Если будут вопросы, то обращайтесь. Я буду в штабе.

Мы так и не поняли, кому он это сказал. Или нам, или этим «двоим из ларца». Офицеры вышли из казармы. И тут же взгляд, осанка, походка и весь внешний вид наших воспитателей моментально изменились. Перед строем стояли уже не подтянутые ефрейторы, а обозлённые без пяти минут дембеля.

 К первой шеренге вплотную шагнул Пончиков:

-Ну что, духи. Попрыгаем?

Мы переглянулись.

-Они не прыгать будут, а летать. Как мы летали, - нагнув по-бычьи голову прогудел Халмурад.

Дальше ненормативной лексикой мы были буквально расстреляны. Началось то, чего мы не ожидали. Вдоль строя в районе затылков пролетел холодок. Мы почувствовали одновременно и сухость во рту, и желание куда-нибудь присесть.

Наша рота состояла из ста сорока новобранцев. Ребята были из разных уголков страны: русские, армяне, азербайджанцы, казахи, киргизы, грузины и москвичи, как отдельная группировка. Пончиков Василий был обыкновенным представителем хулиганского типа в солдатской форме. Туповатый и одновременно жестокий, он желал только поиздеваться над нами и поесть. На счёт клички «Пончик» он даже и не обижался. Здесь всё было просто. А вот с Халмурадом было сложнее. Непонятно какой национальности, но точно азиат, он был более хитрым, чаще молчаливым и безгранично жадным. Из-под его густых бровей горели чёрной злостью глаза. Друзьями они не были. Их объединяла общее прошлое. Оба они, как мы выяснили уже к вечеру, отбыли по году в дисциплинарном батальоне по приговору суда за совершённые преступления. Не вдаваясь в подробности, скажу, что Пончика осудили за угон военного грузовика, поломку ворот воинской части и выезд в город в нетрезвом состоянии. Халмурада осудили за то, что он избил офицера в том же состоянии. Отбыв свой срок, они вернулись в свою часть дослуживать оставшийся период. И теперь у них появился шанс всласть поиздеваться над молодыми.

На следующий день мы случайно увидели справку Халмурада, где было указано его отчество: Халмирзаевич. Получилось: Халмирзаев Халмурад Халмирзаевич.

-Да, - почесал затылок Лёшка: - три «х» получается.

Я посмотрел на него и прошептал:

-Три «х» - это же «трихопол»!

-Вот и кличка сварганилась!

-А если он узнает?

-Да ладно. Они же не навсегда с нами.

Халмурад, когда узнал, сильно рассердился. Всматривался в каждого, ища шутника. От обиды он ещё больше начал нас гонять командами «отбой» - «подъём».

До обеда мы успели получить постельное бельё и начали застилаться. Я занял верхний ярус кровати. Развернув старый дырявый матрац, я увидел, что из ваты высовывается уголок пятирублёвки. Вытащил её и положил в карман. Засунул в матрац всю руку, пошарил, но ничего больше не нашёл. Пять рублей в те годы – это были ещё деньги, на которые можно было хорошо поесть. Я хотел о находке промолчать, но увидев худую спину Серёги с торчащими лопатками, передумал. На построении я шепнул своим:

-Пацаны, сегодня гуляем на мои!

-Опять одеколон?! – чуть не крикнул Лёшка.

-Нет, - улыбнулся я и вынул из кармана уголок пятирублёвки.

Вечером, после ужина, мы спустились в солдатское кафе и взяли какао с булочками. Так родилась наша небольшая компания.

Пока мы ехали в поезде несколько суток, мы потеряли счёт дням. И, когда нас повели первый раз на обед в солдатскую столовую, мы увидели празднично накрытые столы. Я тут же вспомнил сытых краснопогонников с овчарками. На столе было горячее первое, мясное второе, сладкий чай, булочки, шайбочки сливочного масла, варёные яйца, и, что самое главное в армейской столовой, свежий хлеб двух видов.

Как же мы были ошарашены, увидев на следующий день на столах огромные алюминиевые кастрюли с супоподобной жижей, картофельное пюре цвета утоптанного снега, куски криво нарезанного серого хлеба и несладкий чай. В центре стола горкой лежали слипшиеся карамельки, которые были похожи на родственников, обнявшихся после долгой разлуки. На наши удивлённые лица нам объяснили, что вчера был праздник 9 Мая.

-А вы думали, что в сказку попали, духи! – заржал лошадиной физиономией дежурный повар. Благодаря своему сходству с известных комиком, он у нас стал Фернанделем. После ужина я, стараясь быть незамеченным, схватил несколько кусков хлеба с соседнего стола, сунул их в карман шепча самому себе: «Спокойно. Я есть хочу. Голод не тётка». Мне казалось, что все уставились только на меня. Но карманы, похожие на сломанные уши борцов, как я успел заметить, были оттопырены и у других. После отбоя вся казарма наполнилась чавкающими звуками. Я проглотил кусок хлеба, похожий на пластилин и уснул.

Часть 4. Командировка

Дни летели, а за ними и месяцы. Меня выбрали комсоргом роты. Нас, несколько человек, направили учиться в партийную школу при штабе воинской части. Мы её закончили, но в партию нас так и не приняли. Вышло постановление правительства о приостановке принятия в Коммунистическую партию солдат. Я продолжал вместе с остальными работать на стройке. Вечером, после работы – гитара, а на работе – бетон, носилки, стекловата, кирпичи, арматура, холодный кефир и булочка из соседнего магазина, где работала продавщицей круглолицая Зиночка. Ребята бегали в магазин не так за кефиром, как пообщаться с ней. Зиночка в эти дни перевыполняла план. Но так было недолго.

Через два месяца нашу роту собрали в ленинской комнате и объявили, что в Волгоград готовится сборная рота, которая будет прикомандирована к другой воинской части для выполнения особых производственных задач. Кисель, обтерев об китель ладони, расправил скомканный лист и зачитал список солдат, отправляющихся в путь. В список попали все мои товарищи и я тоже. Мы были рады. Собрав нехитрые пожитки, мы прыгнули в автобус и моментально уснули, не обращая внимания на тряску. В Капустин яр возвращался только я один, и то по работе.

Встретили нас в самом центре Волгограда: деревянная казарма с крышей, покрытой старым рубероидом, скособоченный деревянный туалет с тремя замызганными отверстиями в углу двора, небольшая спортивная площадка с самодельным турником и штангой, собранной из старых огромных зубчатых колёс, два сарая и двухметровый побелённый забор. Заострённые доски забора белыми клыками торчали между тонкими ветвями соседних деревьев, прижатых друг к другу. Забор наружной стороной опирался на три тополя и был прибит к ним гвоздями. Слева от казармы истрескавшимся бетонным полотном легла набережная Волги. Справа от казармы немыми исполинами сверху на нас взирали серые девятиэтажки. В них проживали в основном ветераны войны и их родственники.

Ежемесячно кто-нибудь из них умирал. А мы по просьбе родственников выносили гробы и помогали с похоронами. В старых «хрущёвках» лестничные проходы были узкими и поэтому гроб приходилось разворачивать над перилами, приподнимая то одну его сторону, то другую. За помощь нас сытно кормили и, когда командир отправлялся в роту, наливали рюмочку. Мы отнекивались: «Нельзя нам, мы на службе», а уже через мгновенье стоя торжественно опрокидывали рюмки, брали из вазы конфеты и молча уходили. Для нас это было хоть каким-то отвлечением от службы.

Несколько раз нас просили помочь с ремонтом то в школах, то в детских садах. Мы перетаскивали и устанавливали мебель, таскали мешки с цементом или со строительным мусором. А после работы нас угощали горячими обедами. На тарелки выкладывались горы хлеба и куски горячего мяса. Наливали борщ и огромные кружки сладкого чая. Уплетая всё это, каждый вспоминал мамкины обеды. Мы молча ели, а на нас со стороны с умилением смотрели повара. Лёшка обильно солил мясо и тут же подмигивал молодым поварихам, скромно стоящим у раздачи. Серёга взял сразу два куска хлеба и, наклонив голову, не отвлекаясь, хлебал бульон. Виталик ёрзал на стуле, поглядывая на часы. А я, медленно жуя картошку, думал: как бы завернуть всё то, что на столе и принести пацанам в казарму.

-Спасибо, - говорили мы, нехотя поднимаясь из-за стола: - Если что, зовите нас ещё. Приедем, поможем. Сотрудники рассыпались сахарными кусочками улыбок.

В городе-герое ждали нас семь промышленных предприятий. Новоиспечённые стройбатовцы были распределены среди них. Я с друзьями попал на завод ЖБК-1. Режим был таков: подъём в пять утра, построение, завтрак, автобус, завод, автобус, рота, построение, ужин, личное время, политинформация, отбой в девять вечера. 

В письмах домой я писал, что всё у меня нормально, что товарищи у меня хорошие. Особо хотелось рассказать о соседях. Слева от меня вылупился в потолок недоучившийся клоун, рядовой Рощупкин. Его выгнали из циркового училища за ночные гулянки в общежитии. Он страдал лунатизмом и энурезом одновременно. И поэтому происходили скандальные ситуации. Иногда Рощупкин ночью поднимался, садился на край кровати, представляя, что в туалете и делал своё маленькое дело на лицо спящего на нижнем ярусе. Приходилось спасать его от побоев.

Справа ссутулился на кровати отсидевший год за кражи, молчаливый, но работящий Вадим. Укладываясь спать, он плотно укутывался одеялом с головой и замирал на всю ночь, не шелохнувшись ни разу. А подо мной расположился рядовой по фамилии Шпет, свидетель Иеговы. Он хоть и отказался принимать присягу и прикасаться к автомату, но работал на заводе за троих. Вот такие соседи.

А меня, писал я родителям, командир назначил на должность нормировщика роты. Я ежемесячно объезжал предприятия, на которых работали наши солдаты, составлял реестры выходов на работу и отвозил на поезде отчёты с показателями выполнения и перевыполнения плана в штаб части, который находится в городе Капустин Яр.

Познакомился я в городской библиотеке с двумя добрыми девушками, которым дарю яблоки и конфеты, которые вы мне присылаете. Они мне за это дают читать книги, чтобы я не забыл речь человеческую. Высылайте ещё. Библиотека большая. На заводе сварили мне мужики за пятёрку сейф для документов, где я и хранил эти книги, и не только их.

Вот такие письма у меня получались.

Этот сейф спасал меня несколько раз, храня в своей железной утробе не только документы, но и другое. В предпраздничные дни это было единственным местом, где мы прятали алкоголь. Об этом кто-то из солдат узнал и, решив выслужиться, рассказал об этом командиру роты старшему лейтенанту Харину. Кличку ему долго придумывать не пришлось. Старлей, обладатель гоголевского носа, чуял запахи издалека. Наклонив тело чуть вперёд и сложив маленькие белые ручки за спину, он медленно приближал свой нюхательный аппарат вплотную к лицам остолбеневших солдат, сверлил их маленькими, сдвинутыми к переносице, глазами и, гундося, произносил:

-Почему не по форме одеты, товарищ солдат?

Конец декабря. В сейфе стоят две бутылки самогонки, которые нам продала крановщица Люся: «Берите, мальчики. Почти чача». Перед отбоем меня вызвал к себе Харин. Он был на дежурстве.

-Рядовой Чесноков, что у вас в сейфе?

-Документы, товарищ старший лейтенант, реестры и личные карточки военнослужащих.

-А ещё что?

-Книги, товарищ старший лейтенант. Я в библиотеке городской беру. Ремарка взял роман.

-Какая ещё ремарка?

-«Три товарища».

-Откройте сейф. Я проверю.

Я засунул руку в один карман, потом в другой, нащупал ключ, но, смотря прямо в глаза командира, сказал:

-Ключа нет. Наверное, на заводе оставил в фуфайке.

-А в шинели? Пойдемте, проверим.

Старший лейтенант привычным движением швырнув руки за спину и наклонившись вперёд, как пущенное копьё, устремился в сторону бытовки. Двигаясь за ним, я быстро передал ключ Сергею, который стоял рядом. Подошли к шинелям. Я старательно вывернул карманы и, подняв брови, выпалил:

-И здесь нет, товарищ старший лейтенант. Как же это я так, а! Это так на меня не похоже! Я точно помню, что в фуфайке оставил. Завтра я привезу ключ.

-Хорошо, - как отрезал старлей. Приблизив свой нос к холодному металлу и оттопырив зад, он застыл, как приклеенный. Чтобы увидеть эту карикатурную позу, солдаты высунулись в коридор. Один из парней начал делать зарисовки обгрызенным карандашом. Поднять сейф, чтобы ощутить его тяжесть, Харин не догадался. Рано утром, до подъёма, нам пришлось перепрятать бутылки, воткнув их в снежные сугробы за туалетом. А мы задались вопросом: кто стучит командиру?

Продолжение

Илл.: Иван Владимиров 

28.02.2023