I часть

КАК  НЕ  СТАТЬ  ВЕЛИКОЙ  ПИАНИСТКОЙ

Очень просто: посмотреть, сколько человек зачислено на первый курс фортепианного отделения. У нас в списке было сорок восемь человек, не считая заочников. Во всём крае не нашлось бы столько концертных залов. Эта мысль сразу отрезвляла.

Педагоги были в курсе. И, как правило, не ставили целью своей жизни нашу виртуозность. Каждый год несколько выпускников училища храбро отправлялись покорять  столичные вузы, основной же контингент, неся искусство в массы, благополучно оседал в станичных школах и клубах.

К третьему курсу даже самые недальновидные из нас осознали, что если, выслушав недоученные вариации и спотыкающийся этюд, тебе благодушно говорят: «Ну, иди занимайся!», то слово «консерватория» явно лишнее в твоём лексиконе, а концертное платье с блёстками неуместно в гардеробе.

Впрочем, я упорно пыталась спорить с судьбой, высиживая за пианино пять, а то и шесть часов в день. Увы! Чуда не случилось, и я не особо продвинулась в сторону профессионального мастерства. Иногда мне казалось, что я стала играть даже хуже, чем в музыкальной школе. И когда мы увиделись с Мариной Николаевной, она с ужасом вскрикнула: «Ты потеряла ощущение клавиатуры!»

Но я всё ещё на что-то надеялась. Сказать себе, что все прежние успехи были делом исключительно её рук и души, было выше моих сил. По привычке я жила в волшебном тумане, среди фантастических образов, накануне встречи со своей особенной, возвышенно-лучезарной судьбой, и никому не под силу было лишить меня этой мечты. Да, я не умела толком ни накрутить чёлку, ни накрасить ресницы, ходила в лже-джинсовой юбке и маминой блузке, съехала на тройки по специальности, но неукротимо верила, что прямо за углом меня поджидают счастье, успех и, ни много ни мало, слава…

Надо сказать, иногда преподаватели всё же пытались раздуть в нас творческую искру. Кое-кто применял такой способ: прослушав свежеиспечённую первокурсницу, объявлял пренебрежительно: «Так, ну всё ясно – ни формы, ни содержания, ни техники… Ладно, в следующий раз принесёшь «Детский альбом» Чайковского». По их представлениям, после такого отзыва юное дарование должно была преисполниться духа борьбы и решимости доказать обратное. Но большинство нас, вчерашних восьмиклассниц, верили преподавателю на слово. И тут же теряли веру в себя, а заодно и форму с содержанием.

Одна моложавая музлитераторша, правда, уговаривала нас: «Поступайте! Поступайте!» И звучало это похоже на «Спасайтесь!» Мы недоумённо переглядывались: ещё пять лет выслушивать «занимайся»? Но она продолжала страстно заклинать: «Поступайте хоть куда-нибудь! Не в консерваторию, так хоть в наш Институт культуры…» «…и отдыха. Имени Олега Попова», – насмешливо завершала другая, выпускница Гнесинки, в прошлом концертирующая пианистка. Эта женщина не признавала компромиссов: «Заочно учиться – всё равно что заочно кушать», «Руки пианиста не должны знать ни стирки, ни уборки».

Последнее изречение я имела нахальство передать маме. От неожиданности она не нашлась с ответом и даже дня три стирала и готовила сама – бабушке работа по дому давалась уже с трудом. Но на четвёртый день мама собралась высказать всё, что думала на эту тему. Однако стоило мне услышать начало: «Знаешь что…», как руки сами ухватились за швабру.

Пересказать дома историю о том, как наша звезда из Гнесинки платила своему учителю двадцать пять рублей за каждый урок, я не рискнула…

Но несмотря ни на что, жилось в училище весело и интересно. В этой полувзрослой жизни мы обрели неслыханные доселе права и свободы. Так, многие преподаватели называли нас на «вы». И мы старались соответствовать. Иные из нас постриглись, иные распустили волосы, иные намертво залакировали чёлку. Как лягушачью кожу, мы скинули школьную форму и облачились кто во что горазд. Брюки, джинсы, бахрома, помада, платья с вырезом, юбки мини, миди, макси, серёжки, медальоны – всё теперь было можно, можно, можно! К тому же расписания индивидуальных и групповых занятий  шли параллельными курсами, никак не стремясь пересечься, так что между гармонией и специальностью могли простираться и два, и три, и четыре часа полновесной свободы. А уж использовать их для разучивания пассажей или трёх гитарных аккордов, сидения в буфете или в кино – было делом нашей доброй воли. Ну, или нашей слабой воли.

   И даже новые обязанности имели свою прелесть. Нас обязали, например, регулярно собираться по трое, чтобы писать музыкальные диктанты: один играет, двое пишут. Надо ли говорить, что сначала эти двое действительно писали, а потом, утомившись, списывали? После тяжких трудов мы отдыхали за чашкой чая. Эти встречи не только развивали слух и музыкальную память, но и расширяли кругозор. За чаем мы обменивались свежими анекдотами и рецептами косметических средств, оценивали творчество АББА, венских классиков и репертуар городской филармонии, обсуждали внешний вид  педагогов, лучший возраст для рождения первого ребёнка, мировые парфюмерные бренды, личную жизнь звёзд эстрады и мальчиков-духовиков – поскольку мальчиков на фортепианном отделении было раз-два и обчёлся. Однако приходили к выводу, что связывать жизнь с музыкантом не стоит: «Выйдешь за обычного человека, он гордиться будет: «У меня жена – пианистка!» А за музыканта выйдешь – скажет: «Моя дурында тесное расположение аккорда с широким соединить не может!»»

Мы благополучно переносили сентябрьскую сельхозпрактику, а также положенные по физкультурной программе поход в лес с ночёвкой и сдачу плавательных нормативов на «текучке». Ко всему этому прилагались новые места, свежий воздух, поля с помидорами и сады с яблоками, костры и весёлые песни под гитару – гитару каждый освоил на уровне солиста дворового ансамбля! Однажды на сборе винограда даже организовали КВН между бригадами; в другой раз колхозу потребовались девочки-волейболистки, за неимением своих обратились к практикующим студенткам, и мы позорно, зато весело продули соседнему колхозу. А как чисто мы выводили на четыре голоса любимый вокализ: «А-а-а! Бахчисара-а-ай!» – ворона каркнула и села на сара-а-ай!» А как собирали на скорость автомат Калашникова! А как разыграли первого апреля военрука: «Товарищ гвардии подполковник, к нам генерал идёт!» И всё это, не сомневались мы, было только прелюдией к прекрасной, свободной и увлекательной взрослой жизни…

Но не то чтобы мы сплошь развлекались. Так себе развлечение, к примеру: после гармонии или музлитературы пилить в клуб института масличных культур – там у нас почему-то проводилась зимой физкультура. Перемещались мы, в пальто и сапогах, с необъятными сумками (ноты, конспекты, форма, кеды), сперва на троллейбусе, потом на автобусе – и тем же манером обратно. Физкультура, кстати, была основательная, со сдачей норм ГТО, в том числе бегом три километра – но это, правда, уже весной, на  стадионе, всего лишь в двух остановках от училища.

А после физры – добро пожаловать на пару по методике преподавания фортепиано. И уж не знаю: мы ли не созрели для постижения педагогических методов или слишком много сил отнимал спортзал, но корм был явно не в коня. В смысле, постигать тонкости методики мы совершенно не стремились. И хотя допускали мысль, что кое-кому придётся вдалбливать гаммы малолетним лентяям, но в глубине души не верили, что это реально случится, причём скоро.

И зря. Педпрактика как снег на голову обрушилась на третьем курсе.

Мне достался ребёнок с меня ростом по имени, кажется, Толик. Через месяц совместных занятий я всё ещё не могла уразуметь: зачем ему понадобилась музыка? Он не играл, а сонно ковырялся в клавишах. В придачу опаздывал на уроки и не учил ноты. А главное, что меня бесило, – имел манеру нагло улыбаться в ответ на замечания.

Терпение моё лопнуло, когда однажды, ведя его в класс по коридору, я поздоровалась с педагогом подруги – пожилым уважаемым преподавателем. Мой любознательный ученик, понизив голос, тут же поинтересовался: «Это ваш любовник?»

Треснуть по наглой роже я не могла – разумное-доброе-вечное воспитание не позволяло. Поэтому поехала в новый микрорайон – взглянуть в глаза его мамаше. Не пожалела единственное в неделе свободное утро.

Дверь открыла блондинка лет сорока. На ней было голубенькое платьице длиной супермини и чёрные колготки. Чёрные стрелки простирались от глаз до висков. Из-за этих стрелок выражение остального лица как-то ускользало. Тем более что она слушала меня без особых эмоций. Мне даже показалось – ей было скучно, но она терпела, как послушная ученица. Диалог как-то не сложился.

Возвращаясь обратно, я ещё не понимала, что потерпела первый в жизни педагогический провал. Но смутно ощущала, что свернула в какой-то тупик.

Как ни странно, занятия с Толиком после этого пошли полегче. Он как будто потерял ко мне свой ехидный интерес. Всё же что-то выучил, как-то сыграл на экзамене. И мы разошлись, как в море две хлипкие лодочки.

Тональность жизни постепенно менялась. В неё вдруг вплелись трели ксилофонов. Рано утром по выходным я приезжала в училище, брала ключ от свободного кабинета в старом здании и занималась. А в форточки из соседних классов почему-то неслись сплошь пусто-звонкие ксилофонные трели.

Дома заниматься было нехорошо – бабушка уже сильно болела. Как-то незаметно смолкли её торопливые шаги по коридору: кухня-холодильник-в-коридоре-кухня, кухня-ванная-кухня, кухня-комната-холодильник-кухня… Мы перетащили пианино из комнаты, но в кухне так странно звучали Бах и Моцарт, да и через коридор бабушке было, наверное, всё-таки слышно. А может, я уходила, чтобы не видеть внезапно остановившихся бабушкиных глаз, исхудавших рук. Сбегала в пустые училищные классы, где в окна доносились весенние запахи и ксилофонные пронзительные дроби. Я всё ещё цеплялась за призрачные остатки мечтаний, всё отрабатывала триоли с форшлагами. А дома лежала моя любящая наставница, спутница первых шагов и защитница ото всех напастей. И никто так и не назвал её истинных титулов и рангов: чемпион любви и преданности, профессионал трудолюбия, маэстро домашнего очага, виртуоз деликатности и корифей скромности…

Имя бабушки было Евдокия – «благоволение».

После её ухода дома поселилась пустота.

И всё как-то горестно прояснилось.

Тяжелее всего было осознать, что я никогда не буду играть как Марина Николаевна.

А что покорение космических просторов, скорей всего, будет вершиться без меня – к этому уже вроде притерпелась. Как к мысли, что мне вряд ли присудят гран-при на конкурсе «Мисс Вселенная».

Зато явилась новая тревога: что мало-мальски приличный принц на белом коне вполне может объехать нашу квартиру стороной…

Не знаю, посещали или нет подобные мысли моих подружек-однокурсниц. Не очень-то принято было откровенничать на тему будущего. А уж как и чему обучилась каждая за закрытой дверью класса – так и осталось неведомым.

И медленно, плавно, постепенно я стала охладевать к своим прежним мечтам. Хотя получила-таки диплом, и даже с пятёркой по концертмейстерскому классу (не будем уточнять насчёт специальности), и отыграла три года концертмейстером – всё это было уже не то, без веры и души.

А у кого получилось – с душой? Судьбы пестрят разнообразием. Кто-то взлетел и угнездился на престижном месте: в каком-нибудь театре, в центральной школе искусств. Любимая подруга Лариса училась вроде бы так же, как я, но по окончании органично вписалась в свою же музыкальную школу, и сразу приняла ответственность за учеников, и дети шли к ней, слушали и слушались, а мамы радовались, как им повезло. И всегда она, уже сама жена и мама, успевала бывать на концертах, и интересоваться новинками оперы и балета, и заниматься композицией, и приезжать ко мне в гости, и обсуждать моду, и философские проблемы, и проблемы семьи и брака. Она дарила мне книги, и мы, бывало, погружались в литературные темы, но главной для неё всегда была музыка. И ранний, в сорок пять лет, уход её потряс как удар всех, кто знал и кто запомнил, какой она была – красивой, смелой и вдохновенной.

А была и другая история. У одной девочки, Иры, откуда-то взялся дар импровизации. Пробовали и мы, конечно, сочинять на ходу, прямо за пианино, но не тут-то было. Пальцы останавливались, и гармония растерянно зависала в воздухе. Ирка же умудрялась уверенно извлекать из этого самого воздуха аккорды – и плотненько укладывать их на клавишах один к другому, прошивая крепкой ниткой-мелодией, не сбиваясь с ритма и пристукивая в такт ногой по педали. И вот как-то на втором курсе приехал в наше училище, ни много ни мало, профессор ленинградской Консы, джазового к тому же отделения. Преподаватели всполошились. Со всех курсов наскребли человек пять мало-мальски сочиняющих, доморощенных мелодистов и контрапунктистов, Ирку заодно. Он всех прослушал, а ей сказал: «В следующем году набираю курс. Приходи! Тебя возьму.» Ирка, от счастья  не помня себя, примчалась с известием домой. А мама, одинокая учительница, сказала: «Ну вот! Думала, ты через пару лет специальность получишь, на ноги встанешь, а теперь тебя ещё пять лет кормить…» У неё было плоховато со здоровьем, и младшая Иркина сестра училась в школе. Так что никуда Ирка не поехала – просто стала в музыкальной школе концертмейстером. И встретились мы опять примерно через четверть века. Разговорились: семья, дети, всё норм. «На работе верчусь, как белка, – пожаловалась она, – часов полно! Непрестижная стала профессия, молодёжь не идёт. На все детские конкурсы – меня, во все ансамбли – опять меня. Уже дипломов – вся стена увешана!» «А я как раз о тебе думала, – вспомнила я. – Тут на углу джаз-кафе открыли, знаешь?» «Ещё бы! Меня работать приглашали». «Да ладно! И что?!» «Да что… Там пацаны молодые играют». «А ты старуха, что ли?! В джазе только девушки? Вдруг это твой второй шанс был!» Она пожала плечами, вздохнула.

И так мы постояли, повздыхали в унисон и разошлись…

Были истории повеселей.

Например, про девочку Оксану, которая страстно желала поступить в московскую консерваторию. С этой целью Оксана не только трудилась не снимая рук с клавиш, но и умудрилась выпросить к выпускному экзамену, ни много ни мало, Первый концерт Чайковского. Тот самый, которым спустя лет сорок заменяли наш государственный гимн на китайской олимпиаде.

Надо думать, комиссия обалдела. Стены училища доселе такого не слыхали. Всё-таки шло первое прослушивание госпрограммы в среднем учебном заведении, а не международный конкурс пианистов.

К девочке отнеслись по-доброму: поставили четвёрку с натяжкой. Учитывая, что на слуху было исполнение Рихтера, Гилельса, Вана Клиберна…

Четвёрка, однако, ставила жирный и неоспоримый крест на попытке поступления не только в московскую, а и в любую консерваторию. И роковая оценка уже красовалась в ведомости, удостоверенная подписями членов комиссии.

Судьба треснула, накренилась. Оксана понятия не имела, что делать: утонуть в слезах? переквалифицироваться в управдомы? в музработники детского садика в станице Староберезанской?

По счастью, она, как и я, с детства дружила с Галей. И Галина мама, детский врач по специальности, была в курсе основных событий жизни дочкиных подруг. И эта милая женщина, всю жизнь спасавшая здоровье детей, по привычке спасла и судьбу Оксаны. Она дала исключительно здравый, своевременный, а главное – единственно возможный в данной ситуации совет: подготовиться – и пересдать экзамен.

Оксана нашла лучшего в городе репетитора-пианиста. Подала заявление на пересдачу предварительного прослушивания. Комиссия обалдела во второй раз, но пересдачу вынуждена была принять – разумеется, спустя положенное время. И вынуждена была признать, что исполнительский уровень выпускницы существенно повысился. Прогресс получил отражение в виде заслуженной пятёрки на госах.

Итог – поступление в московскую, имени Петра Ильича, консерваторию.

Окончательный итог – диплом этой консерватории.

Может быть, это была самая выдающаяся выпускница нашего училища!

Надо ли говорить, что подобные подвиги были мне не под силу? И что Иркина история оказалась мне ближе и понятнее?

К третьему курсу моя жизнь без великих целей потеряла вкус. Померкли краски, и притихли ритмы. О будущем преподавании думалось с тоской.

Между тем душа по-прежнему требовала какой-то деятельности… самодеятельности… В общем, хотелось другого. Может, какой-то другой музыки?

И такая нашлась – в ближайшем Доме культуры. Трижды в неделю там шли занятия в кружке народного танца. Так вот же оно – лёгкое, весёлое, опять-таки музыкальное! – подумалось мне.  Не исполнять музыку, а использовать её – это ли не мечта! И наверняка никаких особых требований – подумаешь, самодеятельность… Чтобы записаться, пришлось, правда, соврать: «Да, уже занималась!» (Впрочем, враньё моё было разбавлено годом мучений в секции художественной гимнастики).

 Однако насчёт «подумаешь, самодеятельность» я малость промахнулась. Конечно, никаких триолей с форшлагами нам не задавали: требовалось лишь вовремя прибежать в зал с зеркальной стеной и натянуть за ширмой купальник и короткую самодельную юбочку… но вот дальше начинались-таки  изящные мучения.

Под нежные аккорды пианино – ну хотя бы играла на нём не я! – мы делали реверанс и выстраивались в затылок друг другу, положив руку на планку. От одного вида безупречных спин девочек, занимающихся давно – некоторые даже готовились поступать на хореографический! – тело само подбиралось и вытягивалось, подбородок приподнимался и колени норовили выгнуться в обратную сторону.

Оказалось, что двигаться под музыку вдвое проще, чем её играть: тебе и объяснят, и покажут, причём сразу все девочки плюс два мальчика. Но и вдесятеро труднее – потому что ты, оказывается, не умеешь ничего. От слова «совсем». Не успеешь сделать шаг, как слышишь: «Она ж не стоит, а сидит! Что за спина?! Это я тебе, новенькая!» Потом выясняется, что проблемы у тебя с носками, с коленями, с руками и с головой. Потом уже не до проблем – только дожить бы до конца репетиции… 

Педагогов-хореогафов было несколько, один другого азартнее. Сначала нас дрессировали у станка. Под нежные, невинные фортепианные пассажи на весь зал разносилось: «Ку-у-уда присели? На горшок?!» Под вальсы игривые марши: «Бросаем ногу в ухо! Улыбнулись пяточкой!» Дальше мы отступали к середине, и начинались вариации: «Собрали курдюки! Держим заднюю ногу!» Третью часть разминки – диагональ – по счастью, выполняли избранные: лихо крутились, умудряясь перемещаться точно из одного угла в другой. Основная же масса наблюдала этот фокус со стороны, приходя в себя после разминки… Короче говоря, если бы сама Майя Плисецкая в расцвете юности и таланта внезапно впорхнула в репетиционный зал Дома Культуры завода измерительных приборов, её наверняка подбодрили бы вопросом: «Ну и что у нас с руками? К пальцам электричество не поступает?»

После всего этого вторая часть урока – элементы танцев – казалась репетицией утренника в детском саду. Под звуки весёлой молдавской, или задорной итальянской, или зажигательной татарской мелодии мы исполняли притопы, прихлопы и повороты. Главное было – запомнить, что за чем. Замечания к этим композициям прилагались совсем другие – ласково-игривые: «Девочки, ну где же ваши бёдра?!» «Работаем лицом! Ну-ка, бровки! Зубки!» И тут уж мы входили в роль и чувствовали себя на высоте.

А через некоторое время, ближе к смотру, как по волшебству явились и недостающие мальчики. Да не какие-нибудь, а студенты хореографического факультета: стройные, подтянутые! Педагоги наши, оказалось, там и работали, а у нас в ДК подрабатывали дополнительно. И уж не знаю, ставили ребятам за это какие-нибудь зачёты или нет, но те старались: приходили на все репетиции и работали вместе с нами – только, само собой, неизмеримо лучше. Танцы в парах выучились сами собой, и даже мне, новенькой, нашлось место в белорусской «Лявонихе», а потом и в тарантелле.

Дело немного осложнилось, когда вслед за мальчиками явились и девочки-хореографини, обиженные, что их не пригласили. Они встали к станку – тонюсенькие, в прозрачных балетных юбочках – и показали класс. Они выразили всё своё презрение нам – толстым, корявым и неумелым. И мы, конечно, осознали, как далека наша самодеятельность от классического танца. Но ребята, похоже, этим совершенно не заморачивались и по ходу композиций улыбались нам точно так же, как своим однокурсницам.  Балерины же, если их и ставили в танец вместо кого-то из нас, вид имели не радостный, а скорее высокомерный и несколько даже оскорблённый.

Наш разношёрстный коллектив пленял своей произвольностью. Занятия не сулили никаких материальных благ в виде диплома, зарплаты или хотя бы нагрудного значка. Просто по вечерам в понедельник, среду и пятницу мы сбрасывали с себя ношу будней и подчинялись музыке. И некогда было думать, сомневаться и мучиться – что опять пошло не так, где ты накосячила, – требовалось только двигаться, попадая точно в такт. Наставники требовали: быть сильными! красивыми! уверенными!  Музыка зажигала. Мальчики-партнёры вели и поддерживали. И даже странно было, что ещё несколько месяцев назад мы не знали друг друга. Зато теперь дружно тянем носки и колени, перед концертом допоздна утюжим пышные юбки и вышитые кофточки, а в день смотра самодеятельных коллективов, правдами и неправдами отпросившись с учёбы-работы,  весёлой гурьбой, с костюмами на вешалках втискиваемся в трамвай и собираемся в драмтеатре. День этот всегда утомительный: сначала полагается сидеть в огромном зале с хлопающими креслами, потом осваиваться на непривычно просторной сцене – начали… стоп! где ваши линии, ещё раз сначала! девочки, а руки! корпус! – и опять хлопанье кресел в зале, чужие танцы, чужая музыка, потом суетливое переодевание в душной тесной комнатке – и прогон в костюмах (своя  музыка уже кажется пресной и слабенькой), опять сидим, сидим, опять смотрим, смотрим, уже вечер, всё надоело, хочется есть, пить,  вырваться на свободу, но педагоги тут как тут: бегом в раздевалку, девочкам подкраситься, надеть венки – и за кулисы, мы через три номера! У мальчишек лица под вечер бледные, зеленоватые, но перед самым выступлением выпрямились, подтянулись-улыбнулись – и вот уже наше вступление, и поскакала разудалая лявониха… И ради вот этих трёх минут, проносится в голове, был потрачен весь мучительный день? И тысяча часов репетиций? «Да-да-да! Да-да-да!» – отвечает мелодия, сейчас только она командует тобой, и ты привычно несёшься, подпрыгивая и притопывая, с одеревеневшей улыбкой на лице… А как же девочки с хореографии, и наши мальчики – у них что же, всю дорогу так?!

Но на самом деле все эти акценты, эти сильные и слабые доли, эти деми-плие и  гранд-батман – они организуют и твоё существование, а ты и не заметила, как втянулась во всё это, и тебя учат, школят, ругают, хлопают по спине и в конце концов заставляют кое-как, ползком, черепашьим шагом, но всё-таки перемещаться в сторону красоты, грации и совершенства.

Подружки-пианистки сперва смотрели на меня как на сумасшедшую, потом привыкли и только замечали с некоторой опаской: «У тебя живот стал как доска… глянь, и спина как доска!» А я до самого выпуска так и жила в двух параллельных мирах. И к шопеновскому конкурсу неожиданно легко выучила два вальса – не потому ли, что мы как раз тогда танцевали вальс маков и васильков? И в один прекрасный день – дело было в клубе на турбазе, – услышав вальс Шопена до-диез минор, в меня влюбился один симпатичный молодой человек… хотя это, конечно, уже совсем другая история.

И всё-таки в училище я, ничем не примечательная троечница, однажды почти что прославилась!

Случилось это всё на том же третьем курсе – на родительском собрании. Под конец года наш курс крупно проштрафился. Уж не помню – напрочь ли мы перестали слышать музыкальные диктанты, провалили нормы ГТО на физкультуре или бойкотировали субботник, – а может быть, всё это вместе. Только руководств на сей раз решило принять крутые меры и провести общее собрание курса. С родителями!

Сколько я помню, таких унижений не практиковалось даже в школах. А тут взрослые девицы на выданье – локоны, серьги, тушь, джинсы – расселись, глаза в пол, бок о бок с папами-мамами. Оповещённые под расписку специальными повестками с печатью, родители с перепугу явились практически поголовно, прибыв даже из дальних станиц, и сидели в напряжённом ожидании, сжимая ручки сумок и обмахивая сложенными газетами потные лица.  Рядом со мной, за укромным предпоследним столом, разместился папа, как всегда элегантный и невозмутимый.

В президиуме восседали два завуча и кое-кто из «ведущих» педагогов. Лицо завуча-женщины имело выражение: «Ну что, допрыгались?!» Завуч-мужчина смотрел непроницаемо. Педагоги, строгие и величественные, парили в недосягаемых высотах.

Первым взял слово завуч-мужчина. Он оперировал цифрами и фактами. Были обнародованы плачевные итоги семестра. Кривая успеваемости примерно трети курса неудержимо склонялась к «неудовлетворительно». Количество прогулов, напротив, неуклонно росло. Число опозданий прозвучало просто неприлично.

Завуч-женщина дополнила картину. Результаты сдачи норм ГТО удручали почти так же, как итоги соревнований по начальной военной подготовке. А между тем наше училище по праву гордилось военно-спортивными успехами. В этом мог убедиться всякий, едва вступив в вестибюль: на огромном стенде были представлены портреты лучших стрелков училища.

Педагоги вставляли короткие реплики. Напоминали о том, что мы уже практически выпускники, без пяти минут дипломированные специалисты. Но многие ли из присутствующих здесь достойны диплома?

Голоса их звучали зловеще, как бетховенская тема судьбы. Родители сидели не дыша, с видом загипнотизированных удавом кроликов. Они были почти готовы услышать приказ об отчислении…

И когда высокомерное выражение лиц в президиуме сменилось мрачно-удовлетворённым и в воздухе повисла многозначительная пауза, рядом со мной негромко, но отчётливо прозвучало:

– Разрешите?

Все ошеломлённо оглянулись. Завуч нахмурилась в недоумении.

Папа поднялся, давая себя рассмотреть: прямой, черноволосый, в безупречном костюме с орденскими планками, благожелательно улыбающийся.

Он собрался вмешаться в судебный процесс!

Я вжала голову в плечи.

– Хотелось бы немного дополнить, – пояснил папа с непоколебимой доброжелательностью.

Все глаза устремились к нему: испуганные, настороженные, мрачно-вопрошающие.

– Думаю, от лица присутствующих здесь родителей, – папа слегка повёл рукой вокруг, – я должен поблагодарить уважаемых педагогов и администрацию училища. Мы поняли главное: наши дети в надёжных руках!

Звучный, хорошо поставленный папин баритон произвёл некоторые изменения. «Ведущие» вдруг утратили величие и растерянно заморгали. Завучи, наоборот, замерли с напряжёнными лицами. Папы и мамы задвигались, словно очнувшись от сна.

– Единственно, хотелось бы добавить к сказанному несколько деталей.

Тут он выдержал небольшую паузу – полтакта, не больше – и продолжил:

– Как я понял из рассказов дочери, – тут президиум вытянул шеи, пытаясь разглядеть меня за спинами, – на этом курсе серьёзно относятся к учёбе и по-товарищески помогают друг другу. Ребята регулярно вместе готовятся к диктантам…

Кое-кто из наших осторожно приподнял голову. Во взглядах зажёгся лучик надежды.

– Да и на практике, в колхозе, они трудились добросовестно. А кроме того, интересно проводили досуг. Наши дети умеют и работать, и веселиться!

(Сведения о досуге были почерпнуты из фотографии: мы, чумазые, в венках на лохматых головах,  горланим песни под гитару у костра. Единственный среди нас мальчик корчит в объектив страшную рожу.)

«Дети» расслабили спины и перевели дыхание. Родители уже сидели кто вполоборота, а кто и спиной к президиуму. В классе как будто посветлело.

– Конечно, им предстоит серьёзный путь к овладению профессией… под руководством опытных наставников, – папа чуть склонил голову в направлении начальственных столов. – Но уже сейчас можно заметить их ответственное отношение к специальности. Ведь буквально каждый день они занимаются за инструментом по несколько часов!

На этих словах папа огляделся вокруг с нескрываемым уважением. И это было попадание в десятку. Мы приосанились. Родители задвигались, закивали, заскрипели стульями. Самый молодой из «ведущих» прятал усмешку в усы.

– Интересуются современной литературой, эстрадой, – бодро перечислял папа (мы одобрительно переглянулись). – И политикой! – щедро добавил он (мы слегка выпучили глаза). – А как играют в четыре руки!

К счастью, он не уточнил – «Собачий вальс» и «По улицам ходила большая крокодила».

– Поют романсы! И… другие произведения!

Послышалось сдавленное фырканье. Помимо жестоких романсов, в наш репертуар входили народные «завывательные» песни, одесский фольклор и отдельные перлы уголовно-лирического жанра.

– С ними интересно поговорить. И знаете, уже сейчас у них есть собственное, причём аргументированное мнение по каждому вопросу!

Папа разошёлся. Подбородок его был вдохновенно приподнят, очки блестели, голос звучно раскатывался из конца в конец класса. Завучи моргали. Ведущие смотрели с увлечением, как болельщики – футбольный матч. Родители расслабленно улыбались.

– …и, конечно, огромная заслуга замечательных наставников. Думаю, мы должны гордиться, что наши детям довелось учиться в этом прекрасном учебном заведении! – торжественно заключил папа.

Мы остались сидеть. Хотя тянуло встать и грянуть во весь голос: «Сла-а-а-вься, славься!»

Конец собрания был скомкан. Завучи вяло попрощались и отпустили всех с миром. Народ потянулся к выходу. Родители вышагивали неспешно, с достоинством. Со всех сторон неслось: «А кто это вообще? Чей отец, не знаешь? Ленкин? Ленкин?!» Педагоги, кажется, впервые заметили меня. Однокурсники зауважали. Папа, спаситель нашей репутации, шёл, скромно потупившись и как бы не замечая восторженных взглядов.

А для меня наконец-то настала минута настоящей, полновесной славы.

НА  ЧУЖОЙ  СТОРОНЕ

Вот как оно бывает: сегодня ты, свежеиспечённая преподавательница фортепиано, едешь в ближайшую станицу и договариваешься о нагрузке с директором музшколы, а через три месяца ты же, но уже замужняя дама, бредёшь по солнечному городу Ашхабаду, слушая журчание арыков вдоль тротуара и всё ещё не веря: неужто отсюда до родного дома и впрямь три тысячи километров? И что за маленькая полная женщина ведёт тебя неизвестно куда?

Потом, конечно, спохватываешься: да это же сестра твоего мужа устраивает тебя на работу по специальности! Вы с ней ищете какой-нибудь дом культуры или детский садик. Или даже музыкальную школу.

А ведь кажется: только вчера папа преподавал мне очередной урок – урок родительской поддержки!

И буквально вчера наступил день, когда ко мне в гости должен был приехать молодой человек. Да, именно ко мне! Молодой человек из солнечного города Ашхабада! С которым мы познакомились год назад на турбазе и с тех пор переписывались.

Сначала все делали вид, что идёт обычное утро. Мама с папой завтракали. Я собиралась ехать в аэропорт. Пора было выходить. Но вместо этого я, в новом платье в небесно-голубых тонах, уныло приплелась в кухню.

– Что? Что такое? – тут же повернулась от плиты мама, определив моё состояние по звуку шагов.

Я помолчала, собираясь с духом, и выдавила:

– Я боюсь…

Папа отставил чашку и взглянул с интересом.

– …что не узнАю.

– Как ты можешь его не узнать? – всполошилась мама. Сама она цепко держала в уме всю информацию о госте: будущий инженер, старше на пять лет, родители родом из Саратова и Ставрополья, в письмах встречаются ошибки пунктуации. – Год переписывались! И на турбазе вы же общались?

– Три дня, – уныло уточнила я.

– А фотография? – напомнил папа. – Он же присылал. Потеряла, что ли?

Ну как было объяснить, что чёрно-белая фотография, половину которой занимает гитара, – всего лишь бледная тень, смутный призрак живого человека? И что от волнения у меня иногда отключается зрительная память?

– Мам, леску срежь, – вспомнила я. – Он высокий, будет головой задевать.

Мама сдёрнула два недосохшие полотенца и щёлкнула ножницами. Задумалась.

– Ты вот что: стань в сторонке и смотри, когда люди с самолёта будут идти, – посоветовала она. – Высоких обычно сразу видно.

– Да он сам тебя увидит! – пожал плечами папа.

Ещё раз посмотрел на меня, вздохнул, отодвинул чай и поднялся.

– Ладно. Поедем вместе, – вынес он вердикт. – Вера, где моя рубашка?

Мама скрылась в комнате. Я перевела дух…

И вот мы стоим в жидкой тени деревца, у выхода из зала прилёта. Из стеклянной двери мимо нас идут люди с чемоданами, сумками, пакетами. Вот высокий седой человек – даже не смотрит  в нашу сторону. И не мог же он поседеть за год? Ещё один высокий – этот просто крупный, тяжёлый. Конечно, не он! А больше высоких не видно… Толпа постепенно редеет, перемещаясь на автобусную остановку.

«Не приехал!» – проносится в голове ужасная мысль.

Но вот с другой стороны подходит какой-то… да он же вовсе не высокий! В руках букет алых гладиолусов – из Ашхабада, что ли, привёз? Или купил сейчас вон у той тётки?

– Здравствуйте, – произносит он наконец-то знакомым голосом и протягивает мне цветы.

Папа пожимает ему руку, говорит какие-то слова. Я всё слышу, но не понимаю, о чём речь. Рассудок временно отлучился. Вслед за всеми мы идём к автобусу. Папа всходит по ступенькам первым, следом мы.

– А мне почему-то казалось – ты маленькая, – вполголоса сообщает он мне, улыбаясь.

Конечно, тогда я не знала, что это было первое совпадение.

Но оказалось, так бывает: люди растут в разных семьях и даже в разных республиках, и один из них даже полагает, что Ашхабад – это где-то в районе Архангельска. И вдруг выясняется, что у них довольно много общих понятий. И даже во многом совпадают взгляды на мир в целом.

И это очень, очень облегчает жизнь в первый, довольно непредсказуемый год брака. Особенно если этот год проходит в доселе невиданном азиатском городе.

Впрочем, мой юный организм без проблем переварил трансформацию: умеренного климата – в субтропический, белых облаков в высоком небе – в солнце над самой головой, простодушного кубанского говорка с упором на «хгэ» и «шо» – в незнакомый гортанный, будто раскачивающийся язык, перебиваемый бойким московским «аканьем».

Однако я сразу заметила: этот город не поддавался точному определению. Невысокий, ладный, белокаменный, он нежился себе, вольготно раскинувшись среди зелёных аллей и звонких арыков, лениво жмурился и вовсе не собирался делиться своими тайнами. А между тем здесь люди иначе двигались, говорили с другой интонацией, смотрели по-другому. И весь здешний мир иначе смотрел на меня. К тому же сбивала с толку экзотика: то донесётся откуда-то тягучая струнная музыка, то прошествует мимо ошеломительная восточная красавица в расшитом платье и тяжёлых серьгах…

При  всём том здесь тоже существовали детские садики и музыкальные школы, в которые якобы можно было устроиться.

– Подожди, Галь, – упёрлась я перед блестящей табличкой. – Это разве школа? Вот же написано: «Государственное музыкальное училище»!

– Ну и что! – с вызовом откликнулась Галя. Она была девушка боевитая и, даром что на восьмом месяце беременности, чрезвычайно активная. – Зайдём, узнаем. Вдруг места есть?

И решительно протиснулась через узенькую проходную, небрежно бросив в сторону вахтёра: «Мы в администрацию!» Пожилой туркмен кивнул и указал рукой направление. (Я мимоходом удивилась его почтительности. Что Галка – будущая мама, как-то не учла.). Мы миновали длинный двор между одноэтажными бараками, поделёнными на классы – практически точную копию старого здания нашего училища. Справа и слева неслись знакомые трели и аккорды, временами разбавляемые заунывным бренчанием струнных. Я приободрилась, зашагала быстрее, но Галку не догнала. Её голосок уже нёсся из распахнутой флигелька администрации:

– Ну да! Из России. Молодой специалист, с дипломом… Лена, ты идёшь?!

Хозяин кабинета, русский мужчина средних лет, смотрел устало. Сказал скучным голосом:

– Концертмейстеры нужны…

Я приготовилась услышать:

– …но с высшим образованием.

Или:

– …но со стажем.

Однако он закончил иначе:

– На вокальном отделении можно полторы ставки. Документы давайте…

Как под гипнозом я полезла в сумку…

И только на улице спохватилась и остановилась в недоумении: меня что же, вправду взяли на работу? В музыкальное училище?!

Но гибкая психика быстро справилась и с этим фактом. Я зашагала дальше, догоняя Галку. Она деловито рассуждала:

– Далековато, конечно… Но ничего, на автобусе будешь ездить. Там остановки четыре.

– Да, ничего, – согласилась я.

То был год великой метаморфозы.

Он у каждого случается – начало взрослости.

С самого младенчества нас пестуют, ведут, наставляют, формируют, воспитывают, учат. К нам направляют: любовь, заботу, ласку, поучения, информацию, назидания, замечания, порицания, наказание, жалость, прощение – и опять любовь, заботу, ласку…

И вдруг – стоп машина! Ты уже большая девочка. Вот тебе диплом с обозначением специальности – и вперёд. Самостоятельно, ножками, ножками! Трудиться на благо общества. Соблюдая законы и всяческие социальные нормы.

С одной стороны – вроде наконец-то свобода.

С другой – никаких больше сюси-пуси, ни «ай-я-яй», ни прощения с последующим поцелуем. Всё нынче на официальной основе: плохо работаешь – выговор тебе, штраф и иные административные меры. А не дай Бог законодательство нарушишь – сама в курсе, что будет. Не советуем.

Впрочем, лично мне с работой повезло. Концертмейстер как-никак артист, исполнитель, отчасти даже виртуоз – хотя бы в собственном воображении. Притом всегда в тени, сбоку и чуть поодаль солиста, так что ответственности меньше. И, конечно, всё у него, согласно завету классика, должно быть прекрасно: лицо, одежда, душа, ноты и память. Ну или хотя бы ноты и память. И сиди себе за роялем, подыгрывай студентам и студенткам, наслаждайся ариями и баркаролами. Студенты взрослые, приличные, голоса один другого слаще, все поют про любовь – воздух трепещет от романтического накала. (Туркменам-юношам я на всякий случай говорила «вы»). Преподаватели тоже достались – лучше и желать нельзя. Нуры Мередович, человек уже пожилой, под сорок, артист оперного театра, все эмоции, видимо, тратил на сцене, к прочим же обстоятельствам  относился с восточной невозмутимостью. Стойко перенёс, например, когда в радиостудии у меня свалились с пюпитра ноты (к счастью, партию я знала наизусть), а в телецентре я перевернула разом две страницы и некоторое время играла в другой тональности. Вывести его из себя удалось лишь однажды: когда я, не зная туркменского языка, вступила раньше, чем диктор-туркмен закончил объявление. Тут уж Нуры Мередович от души хлопнул меня по плечу – и с тех пор, как ни странно, перестал брать на выступления... Со студентами он тоже был терпелив и всегда показывал голосом трудные мелодические ходы: раз, другой, третий – пока подопечный не выучивал фразу практически наизусть. Правда, был случай, когда ученик на экзамене всё-таки замолчал в середине припева. Но Нуры Мередович и тут нашёлся: проворно поднялся из-за стола комиссии и бархатным баритоном пропел всё, что не удалось его воспитаннику. После чего сел на место, а студент продолжал как ни в чём не бывало. Экзамен благополучно приняли…

Другое дело была Алла Ивановна, иранская грузинка, которую здесь логично считали русской. В каждого ученика и ученицу она вкладывала душу, темперамент, пироги собственной выпечки, правила этикета, веру в людей, технику дыхания «в нижние рёбра», здравый смысл и секреты питания для особенного звучания голоса. И не успела я оглянуться, как обнаружила, что согласую с ней меню на ужин – бонусом к хозяйственным премудростям свекрови.

Так что работа мне досталась, можно сказать, во всех отношениях выгодная.

Единственное, что меня смущало, – это стойкое впечатление, что очень, очень многие на моём месте (к примеру, любая однокурсница) играли бы ничуть не хуже, а скорей всего, и гораздо лучше меня. А ещё упорно лезла в голову дурацкая мысль: «И так теперь до пенсии?» И почему-то мысль эта навевала смутный страх и некоторую духоту, как в плотно закрытом помещении. И чем дальше, тем больше тянуло распахнуть в этом помещении окно, а лучше дверь – и ринуться на волю, в неизведанное пространство…

О Боже! Мне хотелось – учиться?!

Опять?!

Родителям я об этом не писала. Но мой супруг был сторонником высшего образования, диплом о котором как раз собирался получить. Кроме того, он был убеждён, что человека, декламирующего наизусть монолог Гамлета «Ту би о нот ту би? Зэт из зэ квэсчен», с нетерпением ждут на факультете иностранных языков.

Алла Ивановна, со своей стороны, твёрдо полагала, что место моё в институте искусств. Будучи женщиной талантливой и интересной, к тому же супругой родного племянника прославленного писателя Валентина Катаева, она входила в высший свет городской интеллигенции. К ней заходили то известный художник, то режиссёр. Знаменитый местный поэт посвящал ей стихи, а лучшие певцы оказывались её учениками. И однажды, когда наш класс посетил преподаватель музыкального факультета, посреди непринуждённой беседы она кивнула на меня и сообщила ему заговорщицки: «Между прочим, ваша будущая студентка…» И с вызовом добавила: «По общему мнению, лучший концертмейстер училища!» Я уткнулась в клавиатуру, чувствуя себя Хлестаковым…

На самом-то деле я готовилась поступать в университет. Но вовсе не для того, чтобы стать учителем – ещё не хватало! У меня имелась тайная цель:  научиться писать прозу. Я наконец-то осознала, что любимыми предметами в жизни для меня были и остаются книги. Так почему бы не попробовать увеличить их количество?

В моём активе уже имелся и первый законченный рассказ: о том, как молодожёны в поисках романтики прилетают в Ашхабад, и добродушный таксист-туркмен по дороге в гостиницу (мест в которой, как водится, нет) приглашает их к себе домой: « Ай, поехали! Барашек резать будем, плов кушать будем!» Здесь имелось как будто всё необходимое для произведения: сюжет, идея и образы героев. Но в редакции местного литературного журнала мне почему-то сухо посоветовали обратиться в какую-нибудь газету, где «могут помочь в творчестве».

Однако я решила, что лучше всего мне поможет филологический факультет. Чего проще: досконально изучить всю литературу и уж тогда действовать наверняка!

Муж, узнав, что я отвергла факультет иностранных языков, был разочарован. Алла Ивановна прямо-таки разгневалась: внезапную смену специальности она сочла верхом легкомыслия.

Но тут судьба неожиданно поддержала меня. Явившись к назначенному времени на экзамен, я обнаружила на двери листок с объявлением: дата сдачи у двух групп заочного отделения, в том числе моей, переносилась на три дня. Ну просто не объявление, а мечта абитуриента!

За трое суток всё выученное наконец-то сложилось в голове в крепкую, хоть и не слишком изящную конструкцию.

Первым вопросом в моём билете значились приставки «пре» и «при»; вторым, из литературы, – образ Катерины в «Грозе» Островского; и я на всю жизнь полюбила то и другое. Готовясь к ответу, я на радостях набросала шпаргалку для девушки с соседней парты, милой туркменочки в зелёном платье с вышивкой; правда, разобрала ли она мои каракули – осталось неизвестным. Принимали экзамен две прекрасные и добрые преподавательницы, смотревшие на меня, как родные тёти на вернувшуюся из долгого путешествия племянницу. Когда они, улыбаясь, предложили прочесть любимое стихотворение, я почувствовала, что углы моего рта кривятся и слёзы вот-вот покатятся по щекам. Но то были слёзы счастья!

О да! Оказалось, что для счастья мне требовалось подниматься по широкой светлой лестнице, путаться в высоких сумрачных коридорах, бубнить латинские «арс лёнга, вита брэвис» и прочие «дум-спиро-спэро», подобрать вместе с группой одиннадцать  синонимов к слову «красный», пожаловаться проректору на библиотекаршу, отказавшуюся выдать «Дон Кихота» заочнице («А что ж вы сразу в ЦК не пошли, к Гапурову?» – полюбопытствовал проректор), без конца глотать в буфете сладкую воду с лимоном, а однажды, на седьмом месяце беременности, увидеть, как два пожилых преподавателя почтительно расступаются, пропуская меня к буфетной стойке… Одним словом, мне требовалось учиться в университете имени Махтумкули!

Хотя в те два памятных года он ещё носил имя Максима Горького.

А пока я пребывала в этой восточной сказке, мама, за три тысячи километров от меня, в бывшей моей, а раньше бывшей моей с бабушкой комнате, где перед тем жили мы с бабушкой и братом, а ещё до того мы с бабушкой, дедушкой и братом, – мама думала обо мне и мечтала, что я когда-нибудь вернусь… И, наверное, когда-то плакала, как плачут все разлучившиеся с детьми мамы – совсем тихо, почти неслышно. Но я об этом не догадывалась.

Ведь сама я тогда ещё только подумывала стать мамой…