Повесть

ОТ АВТОРА

Лучшие учителя оставляют потомкам учебники и методические пособия.

Выдающиеся личности и свидетели исторических событий – хроники и мемуары.

Обычные же люди под старость пристают к родственникам и знакомым с вечным: «А вот помню…» Особенно этому подвержены педагоги на пенсии.

Я люблю своих близких. Поэтому надеюсь, что попытка перенести собрание памятных случаев на бумагу избавит их от необходимости выслушивать одно и то же, делая заинтересованное лицо. Спасибо вам просто за то, что вы у меня есть!

Как говорил любимый учитель пения – «Всем триста пятёрок!»

СЕКРЕТЫ  РОДИТЕЛЬСКОЙ   ПЕДАГОГИКИ

Педагогика была основным родом деятельности в нашей семье.

Папа трудился в должности доцента в институте, на кафедре общественных наук. Ему требовалось следить за общественно-политической жизнью, и каждый день он покупал газеты. Некоторые он к тому же выписывал. Постепенно газеты отвоёвывали себе всё больше домашнего пространства. Они громоздились на столе, тумбочке и даже подоконнике. Заполняли антресоли шкафов и теснились за прозрачными стеклянными дверцами. Папа постоянно читал, просматривал, сортировал газеты. Иногда по выходным и перед праздниками он пытался сократить их количество, складывая в папки наиболее ценные вырезки, а просмотренные экземпляры отдавал нам. Мы выносили их к мусорным бакам. Но это мало помогало.

Надо сказать, большинство людей тогда использовали газеты вместо незнакомой советскому человеку туалетной бумаги. Некоторые оклеивали ими стены, а уже поверх лепили обои. Кроме того, из газет можно было соорудить шапку-пилотку от солнца или игрушечную  лодочку. Наконец, можно было подстелить газету, садясь на камень, или что-нибудь завернуть в неё. Вообще, хорошим тоном считалось на всякий случай иметь газету в хозяйственной сумке.

Когда папа уезжал в командировку или на отдых, мы с братом потихоньку выносили к мусорным бакам целые кипы многотиражек. Тем не менее объём печатной продукции продолжал нарастать. Газеты уже съезжали со стола и напирали изнутри на дверцы антресолей, ломая мебельные петли. Часть их перекочевала на крыши шкафов. Мама пыталась замаскировать их, создавая красивые композиции из крышек конфетных коробок.

Не знаю, чем бы всё закончилось, не выйди папа на пенсию. Но даже после этого газеты долго занимали в нашей квартире больше места, чем книги, тетради, посуда и даже одежда.

Маминым бумажным пристрастием были тетради. Она вела в школе русский язык и литературу и постоянно их проверяла. Лучшие сочинения она подолгу хранила, чтобы зачитывать следующим поколениям учеников. Сочинение было тогда выпускным экзаменом: одну оценку ставили в графу «литература», другую – в «русский язык». Если кто-то из претендентов на медаль не выдерживал экзаменационного напряжения и ляпал ошибки, мама лично отправлялась в краевой отдел народного образования, прихватив журнал и все сочинения незадачливого выпускника за два года, чтобы доказать, что тот достоин высшей оценки. Не раз это спасало медаль!

Кроме того, мама была завучем школы, и в её обязанности входило составление расписания. Можно сказать, что это было её хобби, поскольку составляла она его даже в отпуске. Вспоминаю: август, окно распахнуто настежь, из коридора тянет запахом жареной картошки, не выветрившимся после завтрака, а на паркете разложен лист ватмана, расчерченный на полосочки и квадратики. Мама, в лёгком халатике, задумчиво вглядывается в него, присаживаясь то с одной, то с другой стороны, что-то вписывает в клеточки острым карандашом, а потом порывисто стирает написанное маленькой круглой резинкой и вновь задумывается. Лицо у неё светлое и вдохновенное. Её мечта – идеальная расстановка учебных часов, без единого «окна» для учителей.

Масштаб маминого труда я осознала на практике в свой первый год работы в школе. Тогда расписание поручили составлять учительнице математики. Видимо, это занятие не увлекало её, потому что расписание изобиловало «дырками» и накладками. В результате дети с книжками и портфелями бестолково носились по этажам, учителя ругались, сталкиваясь в кабинетах, и англичанка Галина Михайловна объясняла практикантам: «У нас процветает политика захвата. Например, мой кабинет захватили, но я не растерялась и успела захватить музыкальный. Будьте начеку! Кто не успел, тот опоздал!»

Как истинные педагоги, мои родители были всегда энергичны и молоды душой. Жажда разумного, доброго и вечного не угасала в них всю жизнь. При этом мама не имела привычки читать мне нотации – достаточно было одного выразительного взгляда или, в особых случаях, единственной фразы. Например, решившись отправить двенадцатилетнюю меня в пионерлагерь, посреди сборов она вдруг выпрямилась и веско произнесла: «С мальчишками – никаких контактов!» По её тону я поняла: мне угрожает нечто такое, о чём страшно и говорить… И за всю смену реально не обмолвилась словом ни с одним мальчиком в отряде! Больше того: когда спустя два года со мной попытался познакомиться молодой человек – дело было в троллейбусе, и он почему-то был с цветами, которые пожелал непременно мне подарить – я и тут молчала как партизан. Но по каким-то особым приметам он догадался, что я не глухонемая, и в промежутках между комплиментами упорно выведывал моё имя. Как ни пыталась я отворачиваться, всё же заметила, что паренёк довольно симпатичный. Поэтому цветы как-то сами перекочевали мне в руки, а в последний момент перед остановкой я вдруг выпалила: «Меня зовут Ангелина Фаддеевна!» Откуда выскочило имя учительницы географии – так и осталось загадкой. Мой потенциальный ухажёр в изумлении переспросил: «Как?» Но за секунду до того, как дверь закрылась, успел оправ иться от удивления и крикнуть: «Жду тебя в семь возле цирка!» Троллейбус уехал, и я обнаружила, что выскочила как раз возле цирка – на пять остановок раньше своей. Но это было и к лучшему, поскольку требовалось придумать, что делать с цветами. Не являться же домой с букетом от незнакомого мальчишки! Однако и за пять остановок никакая идея не осенила меня. Проблему по-своему решило южное весеннее солнце: к концу пути цветы заметно привяли. И уж тогда с облегчением, хотя и не без сожаления я опустила их в урну скверика напротив своего дома.

И всё-таки в тот день ровно в семь вечера я проезжала в троллейбусе мимо цирка. Увы! Солидное расстояние и толпа у входа не позволили мне разглядеть, быть может, первого претендента на интересное знакомство… Зато я впервые отважилась на поступок, который точно не одобрила бы мама.

Папа же действовал более изощрёнными воспитательными методами. Когда мы ходили в кино, то на обратном пути в обязательном порядке «разбирали» каждый фильм. И аккуратно, иносказательно, на примерах положительных героев и героинь, он подталкивал меня к разумному, доброму и так далее.

По-разному относились родители и к моему увлечению чтением. Вообще-то его породили дедушка, перечитавший мне уйму сказок и рассказов, и бабушка, взявшая на себя всю домашнюю работу. И что, спрашивается, оставалось делать праздной девице, когда телевизор мешал папе готовиться к лекциям, а играть гаммы было лень?

Мама, заметив, с какой скоростью я наладилась глотать книги, слегка встревожилась. Ради здоровья глаз она уговаривала меня на некоторое время «приостановиться», ограничившись школьной программой. Но я уже подсела на чёрные значки, за которыми скрывались удивительные люди, события и целые миры. Изо всей домашней библиотеки, включая припрятанные поближе к задней стенке шкафа томики Мопассана, мною была не освоена только многотомная «История КПСС».

А папа сам в детстве испортил зрение, тайком читая по ночам под одеялом при свете фонарика. Поэтому охватившую его дочь страсть к фантастике он принял с почтением, как священную шаманскую болезнь, и взял за правило снабжать меня литературой из обширного институтского книгохранилища. Будучи весьма, как сейчас бы сказали, харизматичным мужчиной, он обаял старенькую интеллигентную библиотекаршу, и ему первому доставались и свеженькие аппетитные томики «Антологии современной фантастики», и солидные, с потёртым золотым тиснением романы фантастов-классиков.

Голова шла кругом от одних только названий! «Туманность Андромеды», «Лунная пыль», «Снежный мост над пропастью», «Мастер снов», «Леопард с вершины Килиманджаро» – это ли было не пиршество для гурманов-книгоглотателей?!

Незаметно для окружающих я переселилась в век торжества космических технологий.  Космолёты уже совершали регулярные рейсы за пределы Солнечной системы, представители всех рас и народов, а также иных цивилизаций свободно разгуливали по Земле, не ведая границ, и я не удивилась бы, если бы прямо к нашему балкону причалило воздушное такси – и подо мню понеслись бы ровные как стрелы дороги, причудливые небоскрёбы и пышные парки с прозрачными озёрами.

Я уже возмечтала было о профессии космонавта или, учитывая своё не совсем богатырское здоровье, хотя бы астронома – всё-таки поближе к высокоразвитым цивилизациям… но вдруг, к облегчению мамы, отодвинула стопку фантастики и объявила, что собираюсь поступать в музыкальное училище.

Причин было две: лучшая подруга Галя, которая в это училище уже поступила, и новая учительница в музыкальной школе. Она взяла к себе двух троечниц предвыпускного класса, у одной из которых (у меня) были намертво «зажаты» руки.

Она была странная, эта Марина Николаевна. С одной стороны, вроде бы обычная женщина в годах, к тому же завуч: фигура полная, походка тяжеловатая. С другой стороны, у неё был непонятный взгляд. И голос тоже непонятный. Смотрела и говорила она так, как будто внутри пожилой женщины была спрятана совсем другая – молодая, даже юная. Чуть ли не моя ровесница.

Например, выбирая программу на полугодие, вместо: «Сходи в библиотеку, возьми ноты по списку», – она говорила неуверенно: «Я вот думаю насчёт Грига – послушай, как тебе? Или, может, Шуберт!» И, как фокусник, доставала из тумбочки или прямо из сумки какие-то ветхие странички и, почти не глядя в них, начинала играть.  Григ и Шуберт звучали неслыханно. Или у неё в классе было другое пианино? Но когда играли мы – это были всё те же чёрно-белые клавиши. А под её пухловатыми руками они пели, плакали, смеялись и даже танцевали.

Моей «зажатости» она вообще словно не заметила, только на двух-трёх уроках заставила бросать, ронять руку на клавиши под собственным весом – и я вдруг расслабилась и заиграла спокойно и свободно.

Между делом она жаловалась: «Никак не могу отказаться от жареных пирожков – всегда ем!» Советовалась с нами, каким фасоном пошить платье. А однажды на мой урок зашёл низенький мужчина, и она представила его: «Это мой муж», – словно я была равной ей, взрослой женщиной! Как будто забывала, что это она – учительница!

Но при этом умела  сказать: «Вот здесь надо тяжелее, весомее… возьми меня за кисть!» или «Акцент на верхнюю, видишь?» – и у нас тоже начинало что-то получаться, как-то звучать! Оказалось, что можно не играть – исполнять! Постепенно до нас доходило, что на самом деле она – никакая не обычная, а совсем другая, особенная, и вокруг неё незаметно, безмолвно творится волшебство. Мы бежали на уроки, забыв бояться за невыученные гаммы. Мы вдруг возжелали непременно играть Грига, и Шуберта, и Рахманинова, и оба тома «Хорошо темперированного клавира» со всеми прелюдиями и фугами, и даже этюды, нудные этюды Черни, в которых внезапно обнаружились блеск и озорство, и ничего сложного не осталось даже в октавных пассажах – если делать правильное движение кистью. Марина Николаевна владела пианино, как крысолов из сказки – волшебной дудочкой, и нам оставалось только заворожённо карабкаться за ней.

И была ещё одна странность – на неё никогда не лаяли собаки. Это она сообщила мимоходом, когда однажды зачем-то зашла к нам домой и я, открыв дверь, задним числом ужаснулась: на первом этаже в подъезде проживала злющая Джулька – живая гарантия, что никто чужой не подойдёт к лестнице без скандала, а то и лёгких телесных повреждений. Но Марину Николаевну она почему-то пропустила без звука, а на обратном нашем пути только приподняла голову и приветственно затрясла хвостом…

Тем временем срок обучения в детской музыкальной школе истекал. Так значит, всё? Конец урокам, и больше никаких репетиций в малом зале, и никаких новых нот? Но кто и что заполнит эту пустоту?! Ведь мы уже почти срослись с клавишами, мы прикоснулись к  исполнению, мы набрали такую инерцию, что остановиться решительно не могли…

И  тогда – была не была! – мы подали документы в музучилище!

Конечно, Марина Николаевна обрадовалась. Но похоже, даже для неё всё случилось слишком стремительно. Иногда она смотрела на нас немного озадаченно. Однажды спросила меня:

– А ты уверена, что хочешь именно на фортепианное? – и когда я молча вытаращила глаза, пояснила: – Ведь есть же ещё историко-теоретическое отделение… Всё-таки ты из интеллигентной семьи…

Дорогая Марина Николаевна! Как вы были правы! Как дальновидны! Как расширился бы мой путь в искусство, прислушайся я к вашим словам!

Но я тогда была одержима лишь одной мечтой: играть как вы…

Но, разумеется, не в захудалой музыкальной школе, а на публике. В концертах.

Поэтому я не нашла ничего умнее чем обидеться. Меня заподозрили в непригодности к исполнительству?! Усомнились?!

А с виду, говорят, я была девочкой скромной. Как там у Белинского: «Самолюбие Базарова незаметно вследствие его громадности»…

Родители не имели ничего против музыкального поприща. Мама – потому что сама в юности мечтала научиться – и научилась-таки! – играть на пианино. Профессию учительницы музыки она считала изысканной и благородной. А папа, кажется, догадывался о моих честолюбивых планах, но тоже не возражал.

В честь окончания музыкальной школы родительский комитет (ясно, с чьей подачи) подарил мне проигрыватель и ноты Второго концерта Рахманинова. Мне, обычной выпускнице! В честь окончания детской музыкальной школы номер два! Только теперь я могу оценить масштаб этого подарка. А тогда – что за грёзы витали в моём пятнадцатилетнем воображении? – я была просто приятно удивлена.

«Самолюбие Базарова»…

Экзамены в училище я сдала успешно. По специальности даже получила четвёрку, что для абитуриента, объяснили мне, равносильно пятёрке. Оставалось пережить собеседование. Это слово меня почему-то пугало. Правда, счастливчики, уже прошедшие процедуру, уверяли, что ничего страшного в ней нет. Ну подумаешь, спросят, кто любимый композитор или комсомольские стройки.

За композиторов я не боялась: могла назвать навскидку с десяток, вместе с основными произведениями. Но вот с общественно-политической тематикой было хуже. Я составила перечень ударных комсомольских строек. Вызубрила, за что был вручён каждый из шести орденов комсомола. На всякий пожарный выписала фамилии партийных секретарей братских социалистических стран. И всё-таки волновалась. Перед кабинетом выстроилась коротенькая очередь. Я без конца заглядывала в блокнот, повторяя то имена лидеров, то ударные стройки. И доповторялась до того, что зашла последней. Помню, как дрожащей рукой взялась за ручку двери, вошла, приготовилась поздороваться с комиссией…

В просторном кабинете за столом сидел один-единственный человек. Он был довольно молод и на вид совсем не страшен.

– Как фамилия? Ну, проходи, садись! – пригласил он меня.

Я присела на краешек стула и кое-как перевела дух, готовясь к…

– Кто твой любимый писатель? – огорошил он меня.

Я чётко расслышала вопрос, но не смогла уловить его сути. Ордена комсомола и даты их присвоения бряцали в голове. Я молчала.

– Любимый. Писатель, – внятно повторил экзаменующий с некоторым недовольством. Возможно, он заподозрил во мне лёгкую умственную недоразвитость.

Проблеск смысла этого словосочетания забрезжил во мраке. Но сознание, запрограммированное на общественно-политические темы, неумолимо выдавало имена лидеров братских партий. Сделав нечеловеческое усилие…

– Пушкин! – вскрикнула я во внезапном озарении.

Собеседник посмотрел с укоризной.

– Пушкин – поэт! – сообщил он с лёгким негодованием. – А я сказал – «любимый писатель».

Видимо, его задело, что в музыкальное училище поступают люди столь низкого культурного уровня.

Но память, доселе верно служившая мне, явно взбунтовалась. Похоже, я перенасытила её политинформацией, заблокировав прочие отделы.

Я вновь погрузилась в безмолвие.

Безмолвствовал и преподаватель. Наверное, гадал, как я умудрилась сдать остальные экзамены. И так мы сидели, слушая беззаботный птичий щебет из окна. Стоял июнь.

Неожиданно из глубины прошлого всплыло слово… а следом и название книги… и наконец автор!

– Фадеев… «Молодая гвардия»… – прошелестела я.

Мы проходили этот роман в седьмом классе.

Во взгляде собеседника отразилось облегчение.

– Ну ладно… Иди, – с некоторым сомнением разрешил он.

На неверных ногах я двинулась к двери.

– Но читать надо больше! – раздался позади голос, исполненный праведного гнева.

Мой папа был ценителем тонкой английской иронии.

Мама обожала сочный юмор Гоголя.

Но в тот день они хохотали дружно как никогда!

Кстати, они никогда не отрицали педагогического воздействия юмора. 

Илл.: Сергей Григорьев