Женщина в белом

Памяти Светланы

1

Сергей Иванович Лыткарин после смерти жены уехал в Козельск. Сорвался внезапно, набил внедорожник продуктами, взял палатку, портативную газовую плиту с запасными баллончиками, складной стул, будто собирался на рыбалку, попросил соседей присматривать за квартирой и укатил.

Почему Козельск, он и сам толком не знал. Лет тридцать назад он с бригадой художников подрядился на реставрацию Преображенской церкви, что неподалеку от симпатичного старинного города. Настоятель церкви протоиерей Иоанн разместил трех художников в деревне рядом с церковью, а его, Сергея, самого молодого, поселил у вдовы в избе у самого озера с примечательным названием – озеро Любви.

Сергей стал рисовать в третьем классе и с третьего класса решил, что станет художником. Мать отвела его в художественную студию при Доме пионеров, там он не прижился, скучно было ему рисовать кубы, горшки с цветами, бюсты римских ученых. После десятилетки легко поступил в Строгановку, поразив приемную комиссию яркими акварелями. Особенно ему удавались рисунки на мокрой бумаге, им заинтересовался набирающий силу акварелист Сергей Андрияка, помог организовать выставку в Доме художников, наделавшую много шума. Лыткарина еще студентом приняли в Союз художников.

Обитал Сергей на Кооперативной улице в пятиэтажке времен тридцатых годов. Жили скудно, мать работала лаборанткой на Каучуковом заводе, отца не помнил, да и как мог помнить – во время войны отца ранили во время завершающей битвы под Москвой, он вернулся домой инвалидом, в сорок шестом году умер от ран. Двухкомнатную квартиру отцу выделили как инженеру-технологу Каучукового завода. Судя по фотографиям, Сергей стал его копией, такой же рослый, голубоглазый, с гривой курчавых волос. Мать говорила, что Сергей и улыбается как отец, белозубо, приветливо, весело.

Студенческие годы прошли, как праздник, ранняя известность, броская внешность, умение играть на гитаре, приятный голос – в моду входили барды, в стране бушевала «оттепель», отбоя от девчонок не было. А потом наступила осень, а за ней и «застой».

Работы Лыткарина маслом разругали, он обиделся, бросил живопись, устроился художником-оформителем в «Детгиз» – получилось. Появились деньги и стал попивать. Заболела мать, ее лицо на скулах обтянулось, она жаловалась на боли в животе, а тут пришла повестка из военкомата. Гражданин Лыткарин призывался отслужить в армии, призвать хотели после второго курса, но Сергея отбил декан, сейчас отбивать было некому. Людям с высшим образованием служить год, чаще всего, по своей специальности. Мать сходила в поликлинику, прошла обследование, ничего особенного не нашли, так, обычный гастрит. Знакомый терапевт предлагала лечь в стационар. Мать отказалась. Как можно? Сына забирают в армию, а ей с пустячным гастритом валяться в больнице.

Когда мать провожала Сергея на призывной пункт, она не плакала, но взглянула на сына как-то необычно пристально – это запомнилось. Еще резануло по сердцу, что пальтишко на Наталье Ильиничне старенькое и вообще одета она бедно. И это впечатление долго мучило его, и снилась мать почему-то старушкой с палочкой в руке, улыбалась ему приветливо и махала рукой.

Сергея направили служить в Ленинградский военный округ, после карантина отправили в армейскую многотиражку под Выборгом. Редакция крохотная: три офицера, женщина-редактор, она же корректор, и трое солдат: два верстальщика и художник. Сергей оформлял газету, боевые листки, быстро стал сержантом. Выезжал в воинские части, готовил корреспонденции. На него обратил внимание начальник политотдела армии, предлагал остаться служить, обещал лейтенантские звезды. Мать писала теплые письма, год пролетел незаметно, Сергей готовился к демобилизации, как вдруг пришла телеграмма от Клавы – подруги матери: «Сереж приезжай, мать положили в онкологию дело серьезное. Клава».

Главный редактор многоготиражки майор Лизин, глянув на текст телеграммы, сказал: «Ты ведь отслужил, считай. Оформляйся, поезжай срочно, до Питера на редакционной машине и на самолет. Деньги на билет я тебе дам. Мать – это серьезно».

Быстро уехать не вышло, но через неделю Лыткарин был в Москве, поспел на похороны. У матери остановилось сердце. В гробу ее было не узнать. Лежала сухонькая, желтолицая старушка, та, что являлась ему во снах. Хоронили втроем: Сергей, Клава ее муж Николай Германович. Положили мать рядом с отцом на Ваганьковском кладбище.

Сергей после похорон запил. Пил один, на телефонные звонки и стук в дверь не отвечал, пил только водку, пытаясь залить горечь, пока Клава не вызвала милицию. Вскрыли дверь, и Сергея в чувство приводил нарколог.

Лыткарин отошел. Жить как-то нужно было дальше. Тогда-то он подрядился с художниками-реставраторами на работу в подмосковных церквях и побывал под Калязином на берегу озера Любви.

2

На складном велосипеде, который всегда брал в поездки, с тяжелым рюкзаком за плечами, Сергей катил по извилистой дорожке среди полей и березняка. Добрался быстро. Дом поразил его своей основательностью, крепко, по-северному сбитый, на высоком фундаменте, скроенный на долгие годы. За домом на берегу углядел баньку, неподалеку сараюшки для дров и скотины. Остановился, стянул с плеч рюкзак. Постучал в калитку.

На крыльцо вышла молодая женщина в ладном сарафане, крепкая, плечистая, волосы собраны в хвостик, стрельнула в Сергея синими глазами, подбоченилась, сказала певуче:

‒ Никак постоялец приехал? Батюшка давеча сказал: «К тебе, Алевтина, самого молодого поселю».

Сергей улыбнулся:

‒ Вроде того.

‒ Так что стоишь? Драндулет дак оставь в сенцах, а с мешком давай в комнату.

Сергей поставил велосипед в сенях, где по углам висели пучки травы, источающие дурманящий запах, и с рюкзаком прошел по широкому коридору, замер на пороге: такой чистой, такой уютной она была. На тумбочке в банке стоял чайный гриб, накрытый марлей. Этот гриб знаком был Сергею с детства. Кровать – старинная с блестящими шарами на спинке.

‒ Я ждала тебя, баньку истопила, да с веничком – красота. Попаришься, потом бултыхнешься в озеро. Всю усталость враз снимет.

‒ У вас магазин далеко? – спросил Лыткарин.

‒ Сегодня не работает, санитарный день. Рано утром тараканов морили. Только зачем? В магазине пустые полки, помидоры маринованные, да турецкий чай. Давно завоза не было. Все есть. Бутыль самогона, закусь загодя заготовила.

‒ Сдаюсь! И молоко есть?

‒ Залейся. Корова-то своя. В закутке кабанчик хрюкает. Мы натурой живем, своим хозяйством. А ты думал, как в Москве? Иди в баньку, не то выстудится, а я на стол накрою. А звать тебя как?

‒ Сергей.

‒ Хорошее имя. А меня Алевтиной кличут. Ну, ступай.

Попарился Сергей всласть, с купанием в озере решил повременить, сидел в предбаннике, вытирался полотенцем, без стука отворилась дверь, вошла Алевтина.

‒ Ну как?

‒ Превосходно.

‒ Волос у тебя курчавый. А глазища – смерть девкам. Обсыхай и приходи. Накрыто.

«Ничего себе семечки», ‒ подумал Сергей.

Стол поразил его, чего только не было: квашеная капуста с клюквой, грибы маринованные, грибы соленые, селедка, пироги с поджаристой корочкой, ‒ всего не перечислишь, в центре стола бутыль самогона, заткнутая деревянной пробкой.

‒ Да-а, глаза разбегаются! – только и сказал Сергей.

‒ Наливай, Сережа, а то я здесь одна кукую.

Сергей после первого стакана внезапно захмелел. Устал с дороги, да после баньки… Шибануло. Перевел дух, спросил:

‒ Дом, я смотрю, на поморский лад. Я студентом в Холмогоры ездил, такие ж дома.

‒ Север – родина моя. Архангельская область, пригород Архангельска – Соломбала. Прадед старовером был. А дом отец ставил. Отец – механик, золотые руки, маманя – украинка. Из учителей. Север не по ней, болеть стала. Отец и перебрался сюда. Лесоматериалы наши, архангельские. Приятель отца, директор лесобиржи, поставил, отец хорошо зарабатывал. На севере везде вода, в Соломбале речка Соломбалка, а Северная Двина – заглядишься. Оттого и место для дома выбрали – на берегу озера. Пока дом ставили, мы в палатке армейской жили. Отец устроился в МТС совхоза механиком, вскоре и директором стал. Любую рухлядь мог поднять, кузню современную поставил, мастерскую станками оборудовал. Связи у него были хорошие. Мужик из поморов, кряжистый, сильный, сносу не было, а погиб с мамкой в автомобильной катастрофе. Поехали они в Москву за ширпотребом, на шоссе их автобус лоб в лоб столкнулся с фурой, водитель уснул… Ладно, что вспоминать. Отболело. Наливай, что сидишь?

Из открытого окна слышно было, как садятся на поверхность озера, крякают утки.

У Сергея заплетался язык.

‒ А что же муж?

‒ Муж – объелся груш, – Алевтина вздохнула. – Мне восемнадцать было, когда одна осталась, что делать – без понятия. Хотела в техникум поступить. А на что жить? Вот и пошла в доярки, я коров люблю, они любовь чуют. В доме хозяйство стало разваливаться. Директор совхоза к отцу относился с уважением, устроил меня заведовать сельпо. В школе я отличницей была. Вот и тружусь и поныне в своем магазинчике. А муж что? Парень неплохой, видный, только выпивал очень. Раз драться полез, только со мной драться – пустой номер, я поморка, в отца, между глаз ему звезданула, да с крыльца выкинула, а вслед за ним его барахлишко – не надо нам такого. Нас быстро развели. Подобрала его одна бабенка, тоже пьющая, вот они до черты и дошли. А вскоре трактор его в овраг навернулся. Погиб Анатолий по пьяни. Жаль его. Ты чего так окосел? Пойдем я тебе постель разберу. Не надо тебе самогон пить, да еще первач, водкой обойдешься. В сельпо водки полным полно.

На третий день вечером после ужина Алевтина сказала Сергею, глядя прямо в глаза:

‒ Ты мимо моей спаленки не проходи...

Так началась сладкая жизнь. На работу Алевтина уходила раньше его, в кухне Сергей находил записку: «Ну, ты и спать горазд. Сырники подогрей на плитке. И приходи пораньше».

Реставраторы потешались над ним:

‒ Ухайдакает тебя вдовушка. Смотри, оженит.

‒ А что останусь, буду коровам хвосты крутить. Места вокруг знатные, а состарюсь, уйду в монастырь.

‒ Вот-вот. Монах из тебя в самый раз!

Однажды, сидя в кровати, Алевтина сказала:

‒ Скоро работа закончится и ты, постоялец, уедешь, а я останусь. Хороший ты мужик, на душу мне лег. Дак, ладно… Приезжай, как захочешь. Молчишь? Ну, молчи, молчи.

Сергей встал, распахнул окно.

Осень постепенно вступала в свои права, перестали квакать лягушки, по черной поверхности озера стлался туман, закручиваясь в кольца. На озеро то и дело садились утки, оставляя белесые следы. В тишине слышно было, как в тумане покрикивает одинокая птица. Ему, городскому человеку, отвыкшему от природы, в этот поздний час все вокруг казалось чужим и мертвым. Камыши неприятно скреблись на легком ветерке, низкие облака тяжело нависали над озером и казалось, что все накрыто тяжелым резиновым матрасом.

Уехал Сергей спешно. Даже проститься толком с Алевтиной не успел, у церкви ждала грузовая машина, которая должна подбросить художников к автостанции. Оставил на столе деньги – плату за постой, запер дверь, а ключ положил под половичок на крыльце.

3

Изменился Козельск – это неприятно поразило Сергея Ивановича, изменилась и деревня, появились новые дома, каменные коттеджи, дом Алевтины потемнел, но все так же твердо стоял на земле, цела была и банька, и хозяйственные постройки. Он остановил машину у калитки и, чувствуя, как глухо ворочается сердце, постучал в калитку. Дверь дома распахнулась, словно его ждали, на крыльцо вышла молодая женщина в джинсах, курточке. Она толкала перед собой коляску, в ней сидел мальчик, вялый, пастозный, с признаками синдрома Дауна, мальчик улыбнулся, пустил слюну. Женщина с удивлением смотрела на Сергея Ивановича, на его огромный внедорожник припаркованный за забором.

«Наверное, дочь Алевтины», ‒ подумал он. Открыл калитку и сказал:

‒ Давайте помогу.

Женщина улыбнулась.

‒ Спасибо, я справлюсь. Муж сделал пандус. Я привыкла.

Она ловко скатила коляску, мальчик все улыбался и пускал слюни. Женщина вытерла рот мальчику платком и спросила:

‒ Вы чем-то интересуетесь? Дом не продается.

‒ Нет. Просто я хотел спросить, лет тридцать назад я жил в этом доме у хозяйки, мы реставрировали Преображенскую церковь. Звали ее Алевтина. Вы ее дочь?

-Тетя Аля? Нет не дочь. Она умерла лет семь назад. Я работала поселковым фельдшером и ухаживала за ней. В награду она отписала мне дом. Все оформлено юридически.

‒ Спасибо.

У Сергея Ивановича сжало сердце. Он торопливо сел в машину, достал из бардачка пилюли, сунул одну под язык и откинулся в кресле.

…Заработанных денег за реставрационные работы хватило Сергею на два месяца, сунулся в «Детгиз», знакомая редакторша сказала: «Сережа, у нас сменилось руководство, работу дают только своим. Черт знает, что происходит. Я попытаюсь тебе помочь. Что прижало?» Сергей кивнул.

И занять не у кого. К Клаве обратиться нельзя – должен и ей, друзей рассыпало по стране, не сыщешь, да среди них нет ни одного успешного. Все перебиваются с хлеба на водку. Продать тоже нечего – ни золотишка, ни камешков, все материнские цацки ушли на похороны.

Как-то на станции метро «Парк культуры» встретил главного редактора многотиражки майора Лисина. Обнялись как старые друзья. Лисин глянул на Сергея, сказал:

‒ Что-то ты сдал, Сережа. Похудел, осунулся. Болел?

‒ Нет. Работы найти не могу.

‒ Такой художник! Да с дипломом Строгановки?

‒ Не нужен. С художниками-оформителми – перебор в престольной.

‒ Погоди, меня ведь в издательство Министерства обороны перевели. В отдел художественной литературы. Нам позарез нужен художник. Ты подойдешь. Я поговорю с начальником отдела капитаном первого ранга Платоновым. Мировой мужик. Давай твой телефон и возьми мою визитку. На днях позвоню. Сережа, ты похоже на мели? Я получил гонорар за очерк в «Красной звезде», пятьдесят карбованцев. Отдашь когда разбогатеешь. И не хмурься. Все наладится. Я квартиру получил, прошу быть на новоселье. Ну, пока. Тороплюсь.

Чудеса все-таки случаются. Сергея взяли на работу в издательство, а на новоселье за столом он оказался рядом с Ольгой Константиновной Ягнитской. Сергея обожгло, красавица: высока, стройна, но почему одна, почему нет на правой руке обручального кольца? А руки-то, руки! Княгиня! Куда тут свинье в калашный ряд. Потому весь вечер был холоден, вежлив с Ольгой, в меру ухаживал. Отметил, что Ольга пьет коньяк и не пьянеет, сам сдерживался, памятуя о пагубной страсти.

Ольга обернулась к Сергею, сказала:

‒ Мне нужно уйти, дома больной отец. Не могли бы вы меня проводить? Час поздний. А у нас подъезд со двора, нужно пройти под мрачной аркой.

‒ Конечно.

‒ Уйдем по-английски, ‒ Ольга улыбнулась.

На проспекте Жукова мел снег. Сергей поймал такси. Ольга сказала:

‒ Дом на углу набережной Москва-реки и Третьей Фрунзенской.

Сергей улыбнулся:

‒ Мои места, от Третьей Фрунзенской до моей квартиры двадцать минут пешком. Я на Кооперативной улице живу.

‒ Не близкие, но соседи, – сказала Ольга и умолкла, словно чего-то испугавшись, и молчала всю дорогу, только у подъезда огромного дома, отряхивая с шубки снег, тихо сказала:

‒ Спасибо, Сережа.

И ушла.

Мог ли Сергей предположить, что в этом доме он проживет почти тридцать лет, а тогда, в тот вечер, чувствовал обиду, сердился на себя, что был холоден с Ольгой. И пока шел домой, пытался вспомнить Алевтину, но образ ее гас, мерк в сутеми – улицы освещались плохо.

На другой день Ольга не пришла в издательство, по скорой отца отвезли в госпиталь имени Мандрыка.

‒ Что за госпиталь такой? – спросил Сергей у Лисина.

‒ В основном для высшего комсостава. Отец у Ольги Константиновны генерал-лейтенант.

‒ Ничего себе! А муж?

‒ Она не замужем. Так бывает. Она ведь не только красавица, но и умница. Умницам труднее выйти замуж, запросы особые, а нам, мужикам, подавай не слишком умных, но добрых, хороших хозяек и чтобы за детьми смотрели. У офицеров такие жены сплошь и рядом. Ты что, запал на Олю?

‒ Еще не знаю.

4

Он и в самом деле не знал. Ольга нравилась ему, но он не ведал, как к ней подступиться. Первый раз в жизни у него были такие сложности с женщиной. Ему казалось, что Ольга умышленно держит его на дистанции. Но нет. Она была тепла к нему, но как-то по-товарищески, они вместе обедали. Столовая в Воениздате была достойная, даже с баром, где можно было выпить кофе, а знакомым барменши наливали чего и покрепче, и кормили неплохо. Кофе с Ольгой пили, а больше ни-ни.

Понемногу он узнал о ней кое-что от словоохотливых девиц – сотрудниц издательства, которые сами проявляли к Сергею повышенный интерес. Ольга по матери дворянка, белая кость, чуть ли не княжеских кровей. Основная страсть – путешествия, уже побывала в ГДР, в Средней Азии, на Байкале, знаток исторических мест в Москве, в отпусках подрабатывала гидом. Не из-за денег, папа-то генерал. А так просто, чтобы лучше узнать Москву, изучает церковную архитектуру. А зачем? К мужчинам особого интереса не проявляет, но, как говорится, в тихом омуте…

Как-то Сергей спросил Ольгу: «Как здоровье отца?» Она нахмурилась: «Он молодец. Борется. Два инфаркта – оба после смерти мамы. Он намного старше был ее, очень переживал. Сгорела за два месяца – острый лейкоз. Отец слабеет, пришлось нанять домработницу, чтобы присматривала. Мне стало легче».

Сергей восстановил свои отношения с «Детгизом», его рисунки понравились шефу, подработки принесли деньги. Лыткарин купил на рынке в Лужниках джинсовый костюм –очень шел к его глазам, мокасины, несколько пестрых маек, словом, прибарахлился – не подействовало, решил уйти из издательства. Помог случай.

Зашел как-то в кабинет Ольги показать оформление книги, которую она редактировала. У нее сидел автор – пожилой вице-адмирал с красным, раздосадованным лицом. Сергей замешкался: «Зайду позже, я с оформлением книги». «Посиди. Мы с Василием Аркадьевичем заканчиваем, остался один вопрос снять».

‒ Так вот, уважаемый Василий Аркадиевич, эсминца с таким названием нет.

Адмирал стукнул кулаком по столу:

‒ Как нет? Я этим кораблем командовал, головной в серии корабль…

Ольга достала из шкафа справочник и положила перед адмиралом. Лицо у адмирала пошло пятнами.

‒ Старый дурак, название корабля, которым командовал, забыл. Что делается?

‒ Не огорчайтесь, товарищ вице-адмирал, книга ведь получилась. Все, сняли досадную неточность.

‒ Дочка, как тебя благодарить? Таких неточностей в рукописи полно. И ведь все заметила!

Когда адмирал вышел, Ольга спросила:

‒ Ты что надутый какой-то? Обидел кто? Дай-ка рисунки. Да-а, ты – талант. Жаль, что такое оформление досталось слабой книге. Я с ней замучилась.

‒ Пойдем завтра в Серебряный бор на лодке кататься?

‒ А что, пойдем. Отец меня отпустит, к нему как раз домработница приходит.

‒ Заметано.

Дальше – фрагменты.

…Они идут по тропинке в Серебряном бору, где-то рядом крякают утки, день выдался солнечный, над озером воздух дрожит в испарине, народу в этот час в парке мало.

‒ Где же лодочная станция? – Сергей спрашивает у мальчишки, несущего банку с головастиками.

‒ Да вот она! За этим мостиком, ‒ говорит мальчишка.

‒ Точно за мосточком, ‒ Ольга оглядывается. – Мы студентами сюда приходили.

Лодочник, вихрастый, веснушчатый парень в шортах идет по причалу. Сложен, как молодой бог.

‒ Выбираете лодку? Я бы взял эту, килеватую, на ходу резвая. Как раз для двоих. Советую.

‒ Следуем вашему совету. – Ольга снимает сабо, ловко соскакивает в лодку. – Давай, Сережа!

Сергей отталкивает лодку, пахнет водорослями, болотом, он стягивает футболку, ставит весла в уключины. Давно не греб, перед Ольгой нельзя опозориться. Нет, навык сохранился, он разворачивает лодку. Ольга расстегивает белый сарафан, Сергей сперва отводит глаза, нацеливает нос лодки на центр озера, затем смотрит на Ольгу. Она совершенство: голубой с золотом купальник отсвечивает на солнце, от восторга замирает сердце.

‒ Остановись. Вода здесь чище, ‒ говорит Ольга, становится на корму и соскальзывает в воду, без всплеска, плывет кролем, ему не угнаться за ней. «А ведь я люблю ее», ‒ отстраненно думает он, все, что было раньше – забыто, существует только эта женщина». Они долго купаются в теплой воде, по очереди забираются в лодку, солнце в зените. Парк постепенно заполняется людьми.

‒ Есть хочется, ‒ говорит Ольга.

‒ И выпить. Но я не знаю здесь, ни одного ресторана, даже забегаловки.

‒ Давай так, отвернись, я сейчас переоденусь, тебе бы тоже неплохо сменить плавки, простудишься, и поедем в Парк культуры, поближе к дому. В парке есть ресторан.

‒ Принимается все, кроме плавок, сменных нет. Ничего просохну.

Раскаленный автобус, прохлада метро, снова душный троллейбус. Знакомые ворота. Сколько же времени он, Сергей, здесь не был. Не вспомнить. После выпускного вечера в школе?

Выстуженный кондиционером зал ресторана, они с трудом находят пустой столик, сиреневый воздух, улыбчивый официант, шелест голосов, музыка – все как бы не на самом деле, вроде видения, и тут Сергей слышит свой голос: «Оля, я люблю тебя, люблю – правда. Выходи за меня». И тут же слышит в ответ: «Долго ж ты собирался, Сережа. Конечно, милый». Хлопок и в воздух летит пробка от шампанского.

Сергей поцеловал Ольгу в первый раз в сумеречной, у пруда, аллее. Так началось счастье!

Еще фрагменты.

…Поездки на автомобиле по древним, наполовину разрушенным монастырям, бывшим барским усадьбам в Подмосковье, Владимирской области, ночевки в деревнях, дивные старики и старухи – все это ложилось на бумагу, ‒ рисунки крандашем, тушью и, конечно, акварелью. Поездка на «Волге» в Крым дала новые краски, то, что замерло в Сергее, наконец, прорвалось, тронулось с места, захватило его, целиком. Он словно ожил.

‒ Мужаешь, Сережа, ‒ сказала Ольга, ‒ у тебя даже взгляд стал другой.

Но тут грянула «перестройка». Первые радости, последующие огорчения.

«Наконец-то поднялся «железный занавес», можно будет съездить за границу. У нас с тобой есть средства. Отец оставил. Махнем?» ‒ сказала Ольга. И махнули: Польша. Германия. Франция, а главное – Париж – мекка для художников.

У Сергея родилось ощущение, что когда-то он был в Париже, так все было знакомо, близко сердцу. Возможно, во время какой-то прошлой жизни. Особенно ему понравился Париж в дождь, он ухватил его цвет – серебряный с голубым. Дома с небольшими балкончиками и на каждом цветы. Первые дни они пропадали в музеях: Лувр, Орсе, Оранжери, Родена. Наскоро перекусив, бродили по набережным Сены, как-то их занесло на знаменитую набережную Орфевр, знакомую по романам Жоржа Сименона, съездили на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа, над кладбищем зависло ярко-синее небо, где-то возились, потрескивали птицы, над голубым куполом кладбищенской церкви Успения Богородицы лежало белое, непорочное облачко. Они стояли у могилы Ивана Алексеевича Бунина, и вспоминал строки великого мастера: «Старики и старухи жили в Выселках очень подолгу, – верный признак богатой деревни, – и были все высокие, большие и белые, как лунь…».

А по телевизору накануне отъезда в Париж показывали обезлюдевшую деревню в Тверской области с одичавшими от паленой водки мужиками, которым вряд ли суждено дожить до сорока. Россия, двадцатый век. Как тут не опечалиться?

На кладбище Сент-Женевьев-де-Буа захоронено более десяти тысяч русских. Тут и военные, и государственные мужи, и деятели культуры, выброшенные во Францию волнами эмиграции. В разных местах кладбища упокоились писатели Иван Бунин, Борис Зайцев, Дмитрий Мережковский, Зинаида Гиппиус, Гайто Газданов, Алексей Ремезов, Иван Шмелев, Тэффи, философ Николай Бердяев, балерина Матильда Кшесинская, экономист Петр Струве, князь Феликс Юсупов и многие другие. Есть и более поздние захоронения: писатели Виктор Некрасов, Владимир Максимов, кинорежиссер Андрей Тарковский, танцовщик Рудольф Нуреев.

А в России между тем происходили грозные события, обрушился рубль, хорошо Ольга успела перевести семейные сбережения в конвертируемую валюту, ГКЧП, митинги в Лужниках и на Манежной площади, опустели магазины, за водкой очереди и, как знамение, расстрел Белого дома из танковых орудий. Затрещал и рухнул несокрушимый «Воениздат», доллары таяли, художники бедствовали.

Сергей приладился писать копии с французских импрессионистов, писал маслом, без любви, на продажу, но получалось недурно, нувориши охотно скупали его картины, потом перешел на московские пейзажи: дворики, церкви. Появилась своя манера, теперь картины скупали посольства, охотно, не торгуясь, брали иностранцы. У Сергея появилось свое место в подземном переходе у Парка культуры. Он несколько раз выставлял свои картины в филиале Третьяковки у Крымского моста, его заметили, появилась пресса, вышла статья в зарубежном журнале, его интервью правила Ольга, помогала готовить статьи. Он как-то сказал ей: «Ты чаша, которую нельзя выпить до дна». Ольга улыбнулась: «Старый комплимент. Где слямзил? Хорошо, что не назвал меня своей музой, ‒ это уже пошлость. Просто ты сам выписался, сам вошел в силу». Он внимательно прислушивался к словам жены, брошенным вроде как вскользь. Случалось, говорила прямо, как есть – не обижался.

От заграничных поездок у Сергея все смешалось в голове в одну красочную картину, а у Ольги все легло на полочки, сфотографировалось. Она пояснила Сергею:

‒ Понимаешь, ты человек творческий, все впечатления отложились у тебя в подсознании и лежат там целехонькие, появится тема, и они явятся тебе в виде картины, как на видеоплеере. Разве твои сценки, что ты пишешь для продажи, не несут ощущения поездки в Париж? Ведь ты точно схватил серебристо-серый с голубизной цвет дождливого Парижа.

‒ Ну, Париж – это особая статья. Мне кажется, в прошлой жизни я там побывал. Приехал, как домой. А «Мулен Руж»? Я даже заметил за столиком художника Дега, гений пил кофе и кивал танцовщицам. А ведь он давно умер.

‒ Ну, а я не заметила. Для меня Париж просто красивый город. Зато я запомнила название улиц, кафе, китайского ресторанчика, где мы с тобой ужинали. Так что обращайся.

Ольга оказалась права. А тут подоспел заказ из Египетского представительства в Москве, нужно написать что-нибудь египетское, но, конечно, не пирамиды. И Сергей вспомнил все: и перелет в Египет, и поездку в автобусе через Аравийскую пустыню, и наконец, Каир. Циклопические пирамиды не задели воображение Сергея, Египет для него открылся в момент, когда они сели в Трансафриканский экспресс и махнули в сторону Асуана. И особенно, когда их разместили на роскошном пятизвездочном теплоходе «Мисс Уорд». Теплоход был из сказки: с широкими трапами, поручнями резного дерева, просторными холлами, рестораном с величественным пожилым мэтром, похожим на голливудского актера Омара Шарифа.

Наконец сложилась русская группа, в основном молодые, занятые друг другом, симпатичные люди. Они были хорошо одеты, свободно говорили по-английски. Это уже была новая генерация молодежи: хорошо оплачиваемые банковские служащие, сотрудники крупных фирм. Сергей и Ольга подружились с молодой четой тележурналистов из московского отделения бюро агентства «Рейтер»: Адланом и Олей. Они специализировались по горячим точкам: Афганистан, Чечня. Все дни провели на Дубровке, перед комплексом, захваченным чеченскими террористами…

Вечером молодые друзья уговорили их съездить в Карнакский храм на шоу «Свет и звук». Сергей поехал из-за жены, уж очень ей хотелось побывать в храме ночью: «Об этом шоу все говорят, нечто грандиозное. Правда, представление ведется на английском… Ничего, что не поймем, ребята переведут», – сказала Ольга.

Взяли такси. Автомобиль попался настолько разбитый, что Сергей не был уверен, что они доберутся до места. Храм во тьме выглядел как-то особенно зловеще. Зато звездное небо было прекрасно. Наконец публику впустили в храм. В глубине кое-где зажглись фонари, переговаривались все почему-то шепотом. Служители с маленькими фонариками ходили в толпе, выстраивая публику в каре перед входом. И вдруг ночное небо расколол грозный голос, вспыхнул ослепительный свет, озарив вход в храм, голос обладал магической, иррациональной силой, способной преобразить все вокруг. Метнулись, затрепетали тени, а голос уже звучал в глубине храма, все удаляясь и удаляясь. Послышалось бряцанье металла, потрескивание смоляных факелов, стены Карнакского храма ожили, развалины исчезли, строения и статуи обрели прежний вид, и Сергей отчетливо увидел, как по проходу между колонами движется колесница с юным фараоном, окруженным свитой. А к звездному небу вознесся торжественный голос главного жреца. И хотя Сергей знал, что это не более чем игра света, созданная с помощью лазерной техники, ощущение реальности, эффект присутствия были полными.

Они медленно двигались по храму, и каждая колонна отзывалась своим голосом, озвучивая начертанные на ней письмена. А потом были каменные скамьи, как в Колизее, озеро, в котором отражались звезды, они падали и гасли в черной воде. И в перекрестных лучах света рождались и исчезали картины из жизни древней цивилизации – так, по крайней мере, Сергею казалось, ‒ и он вдруг понял, внутренне ощутил, точнее, осознал удивительную красоту, созданную руками гениальных мастеров тысячелетия назад. А музыка все нарастала и нарастала, и в ней слышались рокот барабанов, тяжелая поступь воинов, лязг оружия и хриплые крики раненых. Отсеченные веками события не исчезли, не канули в Лету, а материализовались, и Сергей на мгновение ощутил себя египтянином, с восторгом и страхом, взиравшим на светящийся во тьме храм…

Все это в Москве легло на холст и очень понравилось заказчикам.

Они прожили счастливую жизнь, Ольга всегда соглашалась с Сергеем, но выходило так, как хотела она, он не замечал этого, Ольга легко гасила взрывы его настроения, она обнимала его, гладила по седеющей голове и шептала: «Успокойся, все будет хорошо», и он гас. Как-то незаметно отвадила его от пристрастия к алкоголю, и Сергей теперь пил только по праздникам и на поминках – друзья уходили. Ольга успевала все: готовить еду, убираться в квартире, править рукописи, была отменным секретарем, редактором, искусствоведом и критиком. Они поздно поженились, у них не было детей, но это особенно не омрачняло жизнь.

За деньги, полученные за продажу картин, Сергей купил большой внедорожник, они изъездили все Подмосковье, иногда ночевали в лесу, а время было тревожное, Сергей не расставался с гладкоствольным карабином «сайгак».

После пятидесяти Ольга стала прибаливать, осунулась, плохо спала, быстро уставала, всячески скрывая от мужа недомогание. Друзья отца помогли устроить ее в клинический госпиталь имени Вишневского. Сергей ежедневно мотался в Красногорск, где размещался госпиталь. Через две недели Ольга, твердо глядя ему в глаза, сказала:

‒ Сережа, у меня нашли аневризму аорты, предложили операцию, я отказалась. С аневризмой можно какое-то время жить, а умереть я хочу дома.

Сергей не посмел ей возразить.

5

Сергей Иванович по дороге в Москву хмуро размышлял: обиделся, дурак, что на крыльцо вышла не молодица-поморочка? А поморочка года на три старше его. Разве было бы легче, если на крыльцо вышла старушка. О чем говорить? И вдруг его словно обожгло, он понял, почему поехал в Козельск. «Я схожу с ума, ‒ с горечью решил он, ‒ я ждал чуда, что все начнется сначала: Алевтина, дом, озеро, вечер, когда он провожал Ольгу домой с новоселья, сказочный день в Серебряном бору и завершение его в Парке культуры, а потом вся его жизнь с Ольгой, каждый день, дарящий ему радость. Разве это можно вернуть?» И сразу заныло сердце. Он остановил внедорожник у обочины и полез в бардачок за пилюлями.

В Москву приехал в сумерках. Шел мелкий дождь. Лето было дождливое. Поставил машину на свое место во дворе на стоянке, вещи разбирать не стал, поднялся на лифте на четвертый этаж, открыл ключом дверь – в лицо пахнуло затхлостью, ‒ не раздеваясь, прошел к бару, достал бутылку коньяка, налил половину стакана, с жадностью выпил. Боль в сердце ушла, ее сменило отвращение к запущенности квартиры, уборка не проводилась с сороковин после смерти Ольги. На кухне стояли ряды пустых бутылок, хорошо хоть мусор выбросил. Прошел в кабинет, распахнул окно, сел в кожаное кресло. На стене, в промежутке между книжными стеллажами, висел портрет Константина Георгиевича, написанный Сергеем Ивановичем с фотографии, на которой тестю было лет пятьдесят пять. Работал над портретом почти год, прописывая каждую деталь. С портрета и началось возвращение Сергея Ивановича к живописи, принесшее ему немалую известность, но случилось это много позже.

Сергей Иванович вспомнил смотрины, разговор с Константином Георгиевичем, вспомнил живо, с подробностями. Это был первый визит в дом на набережной. Сергей ожидал увидеть старика, траченного болезнью, лысенького, худого, да еше после лечения в госпитале. Перед ним в инвалидной коляске сидел пожилой человек в шлафроке, тщательно выбритый, седая шевелюра зачесана на пробор, глаза внимательные, зоркие, а ведь генералу за восемьдесят. Константин Георгиевич попытался встать, но Ольга тихо сказала:

‒ Папа, сиди.

‒ Да, пожалуй…

Потом они переместились в кабинет, каких Сергей сроду не видел: кожаные кресла, старинный письменный стол, по всем стенам стеллажи с книгами, на столе фотография женщины, по-видимому, матери Ольги.

‒ Итак, вы художник? – спросил Константин Георгиевич.

‒ Вроде того.

‒ Профессионал? Член Союза художников?

‒ Со студенческой поры.

‒ Разве так бывает?

‒ Со мной случилось. Я начинал, как акварелист. Яркие акварели, особенно мне удавались рисунки на мокрой бумаге. Мною заинтересовались. Две выставки.

‒ Вы заканчивали?..

‒ Строгановку. Попробовал писать маслом – неудача. Не ложился свет. Творческий кризис. Перешел на оформление книг. Я, собственно, хотел о другом с вами поговорить, Константин Георгиевич, я пришел просить руку вашей дочери.

Напряжение на лице генерала опало, он улыбнулся.

‒ Простите, я со своими вопросами… Оленька иди сюда!

‒ Что?

‒ Как ты относишься к Сергею Ивановичу?

‒ Я люблю его, ‒ просто сказала Ольга.

‒ Ну что же. Я хоть и член партии, но не чужд русским традициям, ‒ с поразительной легкостью развернул коляску, поехал в кабинет, вернулся с небольшой иконой старого письма, ‒ с этой иконой моя мать провожала моего отца, штабс-капитана, на русско-японскую войну, и он вернулся живой. Я юнкером вступил в Красную гвардию, в гражданскую воевал под руководством Фрунзе, да и потом немало повоевал, а икону сохранил. А время было суровое. Ну что же, дети, ‒ он дал поцеловать икону, вздохнул и, помолчав, добавил: ‒ Жаль Катя не дожила до этих светлых минут. Благословляю вас. У меня только одна просьба: не оставляйте старика. Четыре комнаты на троих достаточно. А я тихий, докучать не буду.

Вскоре Константин Георгиевич умер. Незадолго до смерти он все же сделал поистине генеральский жест.

В связи с болезнью отца Ольга отказалась от пышной свадьбы. Скромно расписались в загсе, никаких лимузинов, поехали домой на такси. Из гостей только два свидетеля: капитан первого ранга Платонов и подполковник Лисин. Дома планировали выпить шампанского, закусить на легкую руку: икра, фрукты, французский сыр. Но вышло совсем иначе. В гостиной официант и средних лет мужчина заканчивали накрывать на стол, чего там только не было, в углу гостиной стояла корзина алых роз. Генерал сидел в коляске, в парадной форме, несколько портили вид домашние шлепанцы, но все равно Константин Георгиевич выглядел молодцом.

Пожилой мужчина сделал широкий жест и сказал:

‒ Прошу к столу, поздравляем и уходам. Счастья молодым, любви.

‒ Гоги, посуду Оля вымоет и с мужем доставит в ресторан.

‒ Не то говоришь, Константин Георгиевич. Посуда – свадебный подарок, дома не пригодится, на даче будет в самый раз. Прощайте, друзья!

Официант и пожилой человек поклонились и вышли.

‒ Кто это? – удивленно спросила Ольга.

‒ Мой старый друг, директор ресторана «Крым». Что вы стоите? Капитана первого ранга я назначаю тамадой, открывайте шампанское, а я вручу молодым подарки. Оленька, тебе фамильная драгоценность – колье твоей бабушки, а тебе, Сережа, ключи от двадцать четвертой «Волги». Ребята свяжутся с тобой, дарственная оформлена. А теперь давайте пировать.

Константина Георгиевича похоронили на Ново-Кунцевском кладбище, в ту пору –филиале Новодевичьего. Похоронили рядом с супругой.

6

Сергей Иванович принял душ, лег в кабинете на диване, двуспальная кровать в спальне пугала своей пустототой, незримым присутствием Ольги, уснул сразу – подействовал коньяк, приснился ему сон. Он стоит у окна, перед ним озеро, подернутое густым туманом. Ветер закручивает клоки тумана, обнажая чернь воды, и вдруг в туманной круговерти возникает женщина, она взмахивает руками, пытаясь разорвать белую кисею, он узнает женщину – это Ольга. Она улыбается ему, она молода, такая же, какой он видел ее в Серебряном бору, в белом сарафане, соломенной шляпке, кругом зелень, он даже услышал, как квакают лягушки.

Проснулся рано, выглянул в окно кабинета, долго смотрел на Москва-реку, по ней полз буксир-толкач, ведущий баржу с песком, вспомнил сон и торопливо прошел в мастерскую. На мольберте был закреплен загрунтованный холст на подрамнике. И стал размашисто писать «Женщину в белом». Он писал Ольгу, как бы возникшую из тумана, с поразительной точностью ложились на холст родные черты, особенно удалась улыбка. Чувствуя, как повлажнели глаза, захотелось выпить, но он подавил желание. Он понял, что эта его лучшая работа, но боялся в это поверить.

21.01.2022