Василий Киляков

Рваный роман

«Роман «в короне»»

Первая часть 

«Малый налой»

     Бабушка в избе, убирая кровать, клала две большие подушки, одну на другую, а сверху — совсем маленькую, как бы детскую. Каждое лето я проводил у нее в глухой рязанской деревне, и вот как-то она, совсем уже дряхлая, тяжко нагибаясь, убирала покрывала, подушки. Всё аккуратно, раз от разу, и покрывала сверху тюлем с каймой своего плетения. Мне смешна стала её аккуратность, раз от разу одно и то же. Щепетильность какая. Мы так в армии отбивали перевернутым табуретом и пряжкой солдатского ремня – ризку на одеяле. Кантик.

           — Дай-ка я по-новому уберу, бабуля,— сказал я ей. – Что посушу на солнышке, вынесу. На частокол одеяло. Высохнут – пыль погоняю. Поколочу их.

          Она как-то странно посмотрела на меня:

-Ой, нет, нет, я сама... Мужикам убирать кровать — грех...

Почему грех? Она не стала объяснять, сказала только нечто уже слышанное: «Мужики должны заниматься своими делами, а бабы - бабьими...»

      — А вот маленькая подушечка, эта сверху - зачем она? — полюбопытствовал я. – Прямо как в сказке «Маша и медведи»

      — Это не подушка, это думка-задумка...

      — А почему ее так назвали?

      — Бог знает почему... На ей неловко спать, а только думать ловко. Заснешь, а голова скатывается, сама говорит, дескать, не спи, думай, как жить дальше... Да чего это ты, соколик, все спрашиваешь про бабьи-то дела? Шел бы дров наколол...

      … К. Паустовский любил рязанские места, слова «родник», «окоем» он услышал на рязанской земле. Не хочу сказать, что Рязанщина только и говорит звучным, штучным, исконным языком. Тут и «ишшо», и «мяшок», «гребяшок», и «грыбы»... Но какое разнообразие слов! В одной деревне — Ванёк, в другой — Ванечка, километра за два-три — Ваньша, Ванец, Ванятка... Ленечка, Линек, Леша, Алеша, Алексей... Когда мы ходили в соседнюю деревню учиться, если кто-нибудь прижмет руку или палец, кричали: «Уяк, уяк, ты мне палец прилюшшил!»… Сколько хрустальных и золотых слов и оборотов ушло, кануло в Лету. Это и кулижка, и ялань, и чрезседельник. А кто знает что такое кочедык, опояска, полость, гайтан? Но вот слово «думка» - осталось. Это и есть самая маленькая, с кулачок, подушка, та что сверху всех, под тюлем.

      Слова — жемчужины образности, как бы вмещающие в себя множество понятий, и среди них такие: «провал», «думка», «окоем»... Хотя эти слова еще живут пока и в Орловской, и в Курской областях...

          На кулачке, или на «думке» - молились домашние молитвенники и молитвенницы – исихасты. Зрели они в молитве так: кулачок под ушко, кулачок на думке. И держат молитву Исусову. Чуть задремешь, голова скатывается. Волей-неволей проснёшься. Или молились так. Садились на маленькую «стулку»: согбенный не заснёшь. Брали в свободную руку лжицу оловянную или железку какую. Если задремешь, лжица падает на пол или в разлатую широкую тарелку. Сразу проснёшься. И опять продолжант движение молитва. И так всегда, всю ночь.

          «Придя, найду ли веру?..» вспомнилось из Евангелия.

          И тогда понял я бабушку, - подушечка эта была для неё не подушкой, и даже не «думкой-задумкой, а «малый домашний налой» для умной молитвы.

                                                           * * *

Любовь

     Старые люди благодаря большому жизненному опыту временами, а часто в гневе, говорят крылатые фразы, высыпают перлы родного языка. Может быть, кто-нибудь и знает такую поговорку: «Волчок стоит, пока крутится...». Имеется ввиду юла. Раскрутишь её, она гудит и пляшет на месте. Останови её – и вот она уже на боку, пляшет, большие круги выписывает и замирает. «Принцип велосипеда».

     Я слышал вот что от одной старушки 89-х лет. Ее спросили:

      - Что же, бабуля, все работаете? Отдыхали бы дома: бай-бай...

      Было раннее декабрьское морозное утро, в такой мороз хороший хозяин и собаку не выгонит на улицу. Мороз дыхание перехватывал. Быть на улице в такую пору – себя не жалеть. Бабушка уже убрала в сенцах, в проходной комнате, выметала мусор. Изморозь шубой висела с единственного оконца в сенцах. Из дверей пар так и валил, лишь приоткроешь их. Холод врывался в двери. Бабуля тяжело выпрямилась, седые волосы выбились из-под пухового платка.

     - А чего мне дома-то сидеть? Если б я сидела да лежала, давным-давно была бы в тихой роще... Что, замерзли? А вы побегайте. Волчок стоит, пока крутится... Так-то вот я-то и кручусь… Дело-не дело, на ногах. Кручусь, чтоб стоять. Ляжешь, да попривыкнешь тогда всё. Конец.

     - Что же, никто не помогает? — пропустив мимо ушей главное, удивились молодые.

     - Я сама детям помогаю. Им много надо всего...

     -А Вам ничего не надо?

     -А мне ничего не надо, всего хватает. Всё моё со мной. Оттого и крутиться мне – ловчее, чем им.

     Но вот бабушка Мотя заболела, пролежала в больнице три дня и умерла. Увезли ее в «тихую рощу», а она так не хотела туда ехать, крутилась. И что же помогало ей? Забота о внуках, правнуках, детях… Всё для них   Искренняя любовь...

                                                           ***

 " Мысли вслух"

Восхождение на Синай                              

          О себе: я самый обездоленный человек в России – у меня ничего нет, и самый богатый – мне ничего не надо.

          Диоген Синопский, писатель, философ (ок. 412 – 323 гг. до н. Э.) – возможно, лишь легенда, созданная светлыми умами. Я не разделяю максимализма Диогена, но по теперешним обстоятельствам, «в условиях рынка», со звериной мордой, когда крайняя нищета одних, обворованных, страшна обогащением вне всяких пределов и границ, нарочито и цинично безнравственна, - при – и не просто обогащении даже, а грабеже наглом, напоказ… Одних приводит в ярость, других приводит в смятение, - выпады Диогена и высказывания о человеческой сущности и самом существе человеческой натуры не только веселят, но и заставляют задумываться, сострадать. Людям. Сострадать и самому себе (даже)… И тут уместно передать незабвенный диалог великого философа с Александром Македонским.

          Однажды Александр подошел к Диогену и сказал: «Я – великий царь Александр». «А я, - ответил Диоген, - собака Диоген». На вопрос, за что его зовут собакой, сказал: «… так-то, что происходит со всеми нами вот уже более двадцати пяти лет звериного капитализма: «Кто бросит кусок – тому виляю хвостом, кто не бросит – облаиваю, кто злой человек – кусаю»».

          Увидев мальчика, пьющего воду из горсти, Диоген выбросил из сумы свою чашу, сказал: «Мальчик превзошел меня в простоте жизни».

          Судьбе - Диоген противопоставлял мужество, закону – природу, страстям – разум. Когда он грелся на солнце, Александр, остановившись над ним, сказал: «Проси у меня чего хочешь». Диоген отвечал: «Не заслоняй мне солнце».

          А в другое время и при других обстоятельствах сам царь Александр, будто бы, говорил: «Если бы я не был Александром, я хотел бы быть Диогеном».

          …В мире все повторяется. Но Диоген – неповторимая, легендарная, личность. В конце концов «хиппи», не выдержали. Их «философия» столкнулась с миром, и не выдержала испытания.  

Многие философы твердят о том, что человек несет в себе два «я», две ипостаси, два начала – животное и духовное. И вот вопрос: где, с какого времени, на каком пути нам внушили, что физическая, плотяная часть – важнее, почему пантеизм стал нашей религией и подменил собою подлинное Православие… Где растерялись эти начала? С появления семьи, частной собственности? Государства? Неизвестно. Я этого не знаю. Но очевидно одно: людская природа, все человечество идет по пути животного начала. И второе «я», нравственное, совершенствуется всё меньше и меньше. Задержалось где-то на пути к истине, к Богу…

          У святых: тело лишь лошак, который доставляет душу к Богу на Синай. И на этом ограничивается его задача. Перекормишь его – взбесится и скинет в пропасть. Недокормишь, сдохнет по дороге – и не видать Синая…

«Без пути – без дороги…»

          У рязанских стариков и старух из глубинок, потомственных крестьян исконных – из поколения в поколение, слово «гулять» имеет смысл иной, не привычный для городского. Другое значение: ходить на праздники в гости, «справлять» церковные или «советские» праздники (демократические никак не приживаются). Гуляют с выпивкой и старинными песнями, гуляют и на свадьбах… А вот приехать в родные места, ходить по ягоды, грибы, на охоту – это не гулять, а: «шаться»… или «шататься».

          По твердому убеждению стариков и старух, не может исконный крестьянин старинной закваски бросить крупные дела и пойти по грибы (за грибами) или на охоту, немыслимо. Дело это не стоящее, серьезному человеку не приличное, разве только глубокой осенью, когда все убрано… Людей таких презрительно называют шатунами…

          - Эх, и дурак! – говорили про одного заядлого охотника, дед и отец которого были охотниками. – Вот и шатается по кустам, бережкам да овражкам: зайца выцеливает. Заплата на заплате, - и штаны, и рубаха, а ходит… Ветер ловит… Как были они… - и тут довольно точное прозвище употребляется, - как были шатуны, так и остались…

          Если смотреть глазами старого крестьянина, а не городского жителя, можно понять исконных крестьян: ходить, «шаться» бережками да лужками – дело не стоящее. Презренное. Убьешь только драгоценное время, и ничего более, а дел в избе невпроворот. Даже если тебе дали выходной или в совхозе, что случалось, - в не столь удаленные времена, да еще в деловую пору, редко отправлялись «гулять». Разве мало дел на дворе своего хозяйства? Даже если на больничном – «шатание» осуждалось. Не может стоящий, серьезный крестьянин, «рачитель», у кого в избе домовито, и живет он крепко, - не может пойти с удочкой, ружьецом, с корзиночкой «шататься»…

          - Это вы где же шатались-то?! – с беззлобным и как бы радостным удивлением спрашивала бабка, если мы рано утром вставали и она не слыхала, как мы ушли. За грибами или на рыбалку. – Глянь-ка, а я ноне проспала, не учуяла вас…

          А если за орехами ходить, гулять по заброшенному, запущенному саду, глазеть, «лупить глаза на облака», долго смотреть на совхозные поля в синей утренней дымке – это уже, несомненно, шатание, пустое и вовсе время препровождение. Да что там – чтение книжек, написание стихов – смешны в деревне.

          …Наблюдая стариков, старух во все времена, когда была «кое-какая» скотинка»», - я заметил, что просто так старики не гуляли, не таращили глаза на облака, на закаты, на рассветы, а роса нужна единственно для косьбы утром, до травостоя полуденного…

          Но, как говорится, «кто без греха, бросьте в него камень». Помню, бабка, - ох уж эти бабки! – помню, пошла она раз к соседке то ли за спичками, то ли за керосином для примуса, заболталась старушки, а дело было к вечеру, ужинать бы пора, а картошка даже и не очищена…

          - Прошатались, - ворчала бабка сама на себя. – Фрося – чисто колдунья, вот только и слушай ее, все говорит и говорит… Прошаталась, без дела просидели битый час. Разговористая, ох и разговористая. Говорушка.

          -И что, посидела бы и ещё.

          -Да грех-то какой: безделовать!

          …Летом, когда к старикам приезжают городские родственники, чаще вечерами, из окон слышались громкие голоса, песни, звенели старые балалайки, вздыхали гаммой гармошки с западающими голосами и басами… «Гуляют», - говорят старики про такие «теплые» дела.

          - А что же и не погулять? – говорила бабка. – Наши вот не едут к сыну, и весточки нету… И погуляли бы, и за грибами пошатались… Все люди как люди: гуляют, по лесу шатаются, все грибы оберут, а наши ротозеи приедут к шапочному разбору.

          Если гости расходятся по домам в нестойком виде – тоже не дело: не гоже, тоже «шатаются». Таких встречают на улице ехидными улыбками, провожают взглядами с тихим ворчанием: «Нажрался нахаляву – аж шатается, шаты-шаты…Жаден до выпивки…»

          В соседнюю деревню ходили за спичками, солью, хлебом. В деревне не осталось «ни кола, ни двора», три старушки доживают теперь постоянно. Двухколесная тележка облегчает труд. Старики дня за три договариваются, так чтобы никто из них не был занят работой. Утром идут в сельпо соседской деревни, там ждут продавца. Бывает и так, что ровным счетом ничего не купят и тогда делятся между собой последним, чтобы как-то выжить, дождаться, когда в магазин коммерсант привезет из района что-то стоящее и недорогое. (И откуда это ощущение, что жизнь нельзя так просто пропить, промотать, прогулять. Эта врожденная память, что жизнь дар великий, часы скоротечны. Беречь их следует, аедь это врожденное, большая тайна).

          - Надо же так прошатались, день-деньской возле магазина ошивались.

          «Почтальонша» – женщина предпенсионерка, не на пенсии, а - «юная», в разряд молодых на пять лет переведенная пенсионерка. «Президент пять лет жизни всем добавил, от щедрот кремлевских»… Тоже «шатается». Ее ждут, надо получить пенсию, - а она тут знает всех, хотя живет в соседней деревне, километров за семь: тут чайку попьет, там угостят, если есть чем, а ее ждут, почтальонша. Ждут долго, до обидного, «Юную». И  –  «шатается» она как-то особенно обидно, дурашливо: знает ведь, не приезжая из города, что - надо кур кормить, козу подоить, поросенку корма задать…

          - И где же это она шатается-то, поди-ка, глянь-ка, Маланья, ты на ноги-то легкая еще…

          - Шатаются и шатаются… И чего шатаются…

          И вот, когда я возвращаюсь в Москву от бабушки, я твердо понимаю, вижу, чувствую: редко кто занимается делом, в этой самой Москве. Жируют, безделуют. Гукляют – одно слово.

Может быть, оттого так и живем? Не живем, а – «шатаемся»…. Без пути-дороги…

ЭКЗИСТЕНЧИЯ Роман «в короне» часть 2 (с 21 стр.)

Тайна Астафьева

                                   

          Когда Виктор Петрович Астафьев дописывал заключительную главу «Вечерних раздумий», - он одновременно работал над романом «Прокляты и убиты»… Весь его «Последний поклон» замечателен тем, что каждая страница – искренний разговор с читателем. Писатель Астафьев – человек большого сердца… И все же  поражает эта бездна разделяющая его творчество: «Зрячий посох», эпистолярий его, и вот это: «Печальный детектив», страницы повестей и рассказов последних лет. Кое-где с сомнением, сожалением, но уже не с восторгом читаю позднего Астафьева… Искренность – вот главное, что пронес писатель фронтовик через всю жизнь. Но и он говорит нам часто общее, «вообще» - «мы, народ, если бы…».

          «Народ» - слово туманное, неопределенное, безликое. Дело в том, что «народ» никогда не жил ни плохо, ни хорошо, а скорее плохо и хорошо, смотря по тому, о ком идет речь. Даже в прошлые войны мировую, первую и вторую, - был такой народ, кому и война была «мать родна». Послушайте и сейчас еще стариков, они расскажут. Писатель, кажется, несомненно, прав, когда читаем: «Нет на свете ничего подлее русского тупого терпения, разгильдяйства и беспечности. Тогда, в начале тридцатых годов, сморкнись каждый русский крестьянин в сторону ретивых властей – и соплями смыло бы всю эту нечисть вместе с наседающим на народ обезьяноподобным грузином и его приспешниками. Кинь по крошке кирпича – и Кремль наш древний «с вшивотой, в нем засевшей, задавило бы, захоронило бы вместе со звереющей бандой по самые звезды. Нет, сидели, ждали, украдкой крестились и негромко с шипом воняли в валенки. И дождались!»

          Слова эти грубые и откровенные. И справедливые, а … хочется спорить…

          Все дело в том, что и тогда, и сейчас, если говорить вообще про «народ», - он жил и живет так, что не хотел «сморкаться». А зачем? Жили многие плохо, но не все же. И эти «не все» были у власти, хорошо кормились и одевались-обувались… Они даже и теперь, в 21-«короновирусном» году, всё никак не забудут, как они тогда сладко жили… И дети их, и внуки рассказывают, как сказочно жили их предки тогда. За город уехать, за Москву на дачи – не вопрос, по щелчку пальца, - и ТВ там. И семья, хоть в бункере, ни одна зараза не найдёт, не достанет. Ностальгия «по тому времени», да ещё какая. Вот некий господин Вольтман, уже в «пандемии»  - ухитряется открывать забегаловки с вызывающим названием Stali*n. Кругом, в харчевне с шаурмой, и при входе – портреты вождя, плакаты: «Жить стало лучше, стало веселее!» и прочее. Все повора-раздатчики шаурмы – в форме офицеров НКВД. Нет, это не провокация, не пиар, не расчёт «этический» на индифферентность и глухоту толпы, нет. Это тоска правнука, ностальгия по былому величию и уважаемой жизни чиновника. Тем паче – офицера, который, как пелось, многие помнят «…а ты не лётчик…». Да ведь это и не впервой, вот и в 19 году в Московском дворце молодёжи был использован плакат для рекламы всё той же шаурмы – фоторисунок: Сталин держит-подаёт блюдо, а внизу подпись: «За качество будем расстреливать». В Донецке стикеры с лозунгами: «О каждом из нас заботится Сталин в Кремле». «Вот было время…» И видит, и слышит рукопожатная либеральная общественность. И молчит. Невольно задумаешься, а что, не уж-то большевизм и либерализм, который так глянулся последние годы В.П. Астафьеву, - уж не две ли стороны одной медали. Не продолжение ли сегодня – одного и того же глобального «проекта». Богоборческого, равнодушного к винтику в толпе…

           Понимали ли прежде смысл этого проекта? Понимали. И «сморкались». А тех, кто сморкнулся - их мгновенно останавливали, так останавливали, что и сейчас помнят внуки и праведники. Сколько и сколькие вспоминают и сейчас те времена с восхищением. И это ведь тоже народ, да еще какой: с орденами, сединами, и не дураки. «И дождались!» - с сожалением пишет Астафьев В. П. Да, конечно, «дождались» -  с большим смыслом и большим подтекстом сказано Астафьевым, если, повторяю, говорить «вообще» о народе. Большинству народа: старикам, детям, сиротам, тем, кто не умел воровать, «жить и вертеться» и т. п., - жилось плохо и тогда (…да и сейчас многим тяжело. И лучше, возможно, не будет). Теперь-то мы умники, опыт есть, «культ» пережили, а что же не живем правильно? Чиновники, депутаты «от народа» - в упор не видят этот самый народ, «массы», «электорат». Кто они, эти массы для них? Та же «пыль лагерная»? В лучшем случае – просто «лузеры». Об этом открыто и недвусмысленно, не стесняясь, говорил первый градоначальник первой столицы. И второй столицы – так же говорил. А за ними и представители олигархата – то же повторяли и не раз, и ничтоже сумняшись.

В том-то и дело, что для любого правильного суждения, оценок жизни должна быть опора. Опора эта – сверхчувствие, или сочувствие. Слово «народ» - пустой звук. Посмотрим вокруг нас: да так ли уж всем плохо? Многим ли плохо и сегодня, тяжело. Главное: работы нет, и не найдёшь. Могла ли быть безработица в те времена, проклятые Астафьевым? Нет, никогда. Найдут работу и даже заставят работать. Индустриализация. «Догнать Запад за 25 лет, иначе раздавят…». А сегодня? Вот на «Лексусе» катит «госпожа» лет двадцати, безработная. Студентка. И покуривает, разговаривая в мерцающий мобильник, - а там покупают дорогой «суши», рестораны – на вынос, пандемия ведь. Короновирусная. Поэтому - ананасы и дыни зимой, красное вино бургундское или «Медок» французский, белый. Многим ли дело до того, что в деревне, в глубинке не на что купить детям хлеб, леденцы… Стиральный порошок, «макарошки», да тот же спиртовой состав от  вируса, чтобы не погибнуть зазря.

…Мы все теперь весьма и весьма полюбили товары в импортной упаковке, в «брэндах», так сказать, разбираемся. Вот тащат из магазина «Седьмой Континент» мешки-пакеты, забивая багажники иномарок, расплачиваясь по карточкам «Виза» или «Розенкрейцер – банк», как же, пандемия. А доставка востребована так, как в Америке поди ж ты не задействована. И этак – в любом областном городе. Да что там, в областном, - и в моем Подмосковном, – и то; мужичонка, всегда под хмельком приходит с работы, а из кармана торчит виски, горлышко от бутылки. Удивляет остановивших его полицейских не то что «Скотч» в кармане его шестнадцатилетней выдержки. Это уже не удивляет. Удивляет и печалит отсутствие маски, перчаток. Штраф. Восемь тысяч. И мужичок, хоть и огорчённо, но достаёт требуемую сумму.

А одеты – особенно молодые, сильные, с мощными локтями и плечами?.. Нет, совсем им не плохо. Меньшинству – хорошо. Особенно в больших городах. Да что уж далеко ходить: писателям нашим, «западникам», – всем ли тяжело, многим ли уж так плохо? Дачи, машины. Раскрученные тиражи пустопорожних книг. И многие понимают, что да, книги пустопорожние, ни о чём. А что: в то время, во времена славного, и «заслуженно» оплеванного теперь «соцреализма» не так было? Точно так и было. Тиражи, публикации… Смотришь: чепуха, сущая дрянь, а и в журнале, и в издательстве раскрученном, и в сборниках. И переиздаст несколько раз (кругом, в издательствах, журналах – свои люди). Переиздаст по одному стихотворению или рассказу добавляя. Переназвал сборник, книгу – и опять гонорары, да какие! И премии. И при той, при оболганной власти, и теперь - отдельными изданиями выходит. Собрания сочинений полумиллионным и миллионным тиражом…  Примеры? Фамилии? Они и теперь на слуху, кто читал в то время – тот и сегодня знает их наперечёт. «Избранное»… А ведь даже и любой читатель скажет – чепуха.

 Плохо жили? Нет, не плохо… И это тоже «народ», тот же народ. Более того: лучшая его половина: и даже «ин-тел-лиген-ция». Для такого «народа» та же наша теперешняя война глобализма с Россией и с православием, - это и не война  –  а «мать родна». Не кто-нибудь, сам «Газпром» субсидирует оппозицию. Следом – «ВТБ», всех не пересчитать. Биржи кормят их щедро: «Эхо», «Дожди», «М.К.», - вот она и демократия. А на лечение больных детей скидываемся всем миром. По Т.В. то и дело: «поможем ребёнку»… Главная задача любого правительства, именно любого – была и будет: кричать так, чтобы поверили. Поверили обещаниям, видимым делам, поблажкам. Ваучерам, льготам, ипотекам, «льготным» кредитам, сертификатам на новорожденных…

          У нас особенно эти «льготы» любят. Ведь что ни говори, а слух ласкает: пусть и пустяковая, но льгота! Если бы я был в правительстве – составил бы график льгот: в июле – учителям, в августе – врачам, в сентябре – рабочим массовых профессий… Все умолкли бы и были бы довольны. Даже – самодовольны. «Льгота и у меня!», - как это тешит самолюбие. Человек, любой, кого не возьми, желает всегда не только жить и иметь, но и возвыситься над соседом. Темна природа. От бабуинов пришло. Атавизм. А не изжить никогда. Оттого и ни коммунизм ни демократия не возможны, не способны утешить. Правды в них ни на грош. Или не понимал того В.П.? Это с его-то опытом и печалью сердечной… Понимал, конечно. А вот читаешь его, и кажется: просто сдался на милость…

          «Разгильдяйство и беспечность» – тоже ошибочное мнение В. Астафьева. Спроси почти каждого, нужен ли ему порядок? «Да, нужен…», - ответит каждый. А от кого требовать этот порядок? Конечно, от других. А если мы не желаем исполнять требования порядка? Ведь тогда потребуется вовремя приходить на работу, вовремя уходить, хорошо работать, на работе не пить, слушать начальство и грамотно выполнять распоряжения… Да мало ли? Нелегко… Покопайся каждый в душе своей: хотел бы он этого, порядка такого? А если хотел бы – то, что мешает?

          «Народ» - повторю – пустой звук. Есть отдельное лицо, личность. Должность от низа до верха (по вертикали), каждый обязан отвечать за своё. А кто у нас ответил за плохо да нерадиво сделанное дело? Даже – за трагедии-недоделки строений, обрушения, с жертвами, возгорания из-за профанации, за явное, по сути, выявленное и доказанное воровство? Мало кто, по пальцам перечесть. Хоть один олигарх-миллиардер ответил за то что зарвался? За те триллионы, что выводятся в оффшоры многие ответили? Не слышно. И вот – монополизм, монетаризм в самом у нас расцвете. И всем как с гуся вода. Сухие. Мы и «КПСС» будто бы осудили за «страшные преступления». А кого конкретно? Никого. Осудили и разрушение храмов. А – вернули колокола и кресты? Храмы в разоре. Какой позор – битва за то, чтобы Исакий остался музеем. Позор на всю Европу. Или собор под музей строили? А битва за сквер против строительства храма в Екатеринбурге. «Где же собачкам гулять?»… Вернули уроки Закона Божьего в школах. Взгляните, ведь что не «видный революционер» или «народник» - неуд по Закону Божьему. Или непонятно до сих пор? «У нас конфессии!»… Достойный ответ. А что Россия – многоконфессиональной и многонациональной прежде не была? Разрушали души безбожием, и уж кому-кому как не В.П., - писателю великого таланта – не знать об этом. Так отчего же он так навстречу новым и пришлым «западникам»-то ринулся?

Ульянов - (Бланк по матери)-Ленин принципиально гордился единственной тройкой и именно по тому предмету, который я упоминал. Гордился. Закон, Божий Закон нарушал, и тем чванился. И в Ульяновске, в Мемориале дневник его всем показывают, а гиды в советское время на это особый упор делали, потому-де, гений Ленин и в гении выбился, Личность. Ничто не изменилось. Разве вот – центр Ленина и (чуть не сказал «и Сталина»), - переименовали в центры Ельцина и по иным городам разнесли.

Но ведь и В. П. Астафьев гордился едва ли не до самого последнего дня - тем, что не верит партиям и не верует в Бога. Фронтовик, повидавший многое, он уходил на праздник Победы в тайгу, в одиночество. Ему было что вспомнить. А какие романы и повести написаны в последние годы его жизни. А его встреча с Ельциным в родном селе, где по рюмке водки выпивали они. Закусили блинчиками, под камеру на Т.В. «Сажание рябинки», которую вскоре, по недомыслию, конечно, сломали односельчане. А его ожидание Нобелевской премии по литературе, обещанной, будто бы, ему либералами. Обманули. И в который раз. Не дали Нобелевской премии. Дело обычное, обещать дать и не дали. Получается, что использовали в своих целях. Использовали авторитет его и влияние. А не дали премии, потому что не свой… Сатана кидает десятирублевки золотые, полный мешок. Оглянулся – глина. Святые же учат нас, не слушаем, не внимаем. Троешники мы по Закону Божьему, вот откуда все напасти и несчастья на нас. Мне возразят, скажут: иных премий, поскромней, удостоили. Пятнадцать томов напечатали. Но откуда эта уверенность, и у таких людей даже, большую жизнь проживших, много испытавших фронтовиков, огромного опыта, маститых и большого ума писателей, - откуда эта уверенность, что пришли вот именно эти, те  «господа» новоявленные, которые и нужны матушке-России. И все могут сделать? Могут и сделают.

Сделают… но своим. И вот здесь грань, если не тонкая, то - тончайшая, непреодолимая. Проходит интимно, сверх-тайно. Понятна лишь «просвещенным», «продвинутым». Дать что-то «не своему» у них – преступление… А по-нашему - и разрушать церкви Православные – не преступление. Как же так? И на что мы, в таком случае надеемся? Вот он и «ковид» нам: одумайтесь! А снести и  не вернуть кресты на могилы пращуров – преступление еще большее. Или Достоевский нам не объяснял, маловерам, в дневниках своих, в том месте глее о стрельбе в крест писал, в Святое Причастие? А так – что же, господа при власти, «обличенные» властью, - не веря, они с удовольствием и притворы церковные прикрыли: ковид же! Повод, и на Литургии не присутствовать (не участвовать, а присутствовать бы хотя бы!), и никому не дают. Штрафы. В нашем храме такой приказ и висел, «указивка» «150 тыс рублей за несанкционированное посещение храма»… С видимым удовольствием напечатано. А - вот на театрализованных представлениях в «Центрах» разноименных» - пожалуйста. Полтора метра дистанции, равнение на – лево, на одного – двух линейных дистанции…. Шаго-о-ом… Арш… Они и без Бога хорошо устроились, - вслух проклинают прошлое, партийное членство, а на деле… Ничего не изменилось. Ни Бог, ни ковид не вернул им зрение. Десятерым ослепшим вернул через брение по Евангклию, а тут – нет, ни в какую. Вранье и двурушничество. И что, Астафьев не замечал этого? Нимало!

Помню, давно это было, читал я «Пастораль» (запутать редакторов хотел, хитрил. Какая там «пастораль», но и это не помогло), «Пастух и пастушка» В.П. Астафьева, с его правдой о войне. В 67-м только лишь опубликовали, решились… Куда он, бедный, только не стучался, в двери каких только редакций, какие пороги не обивал… «Нет, нельзя!»… Был ответ. А прочитав, под впечатлением несколько дней ходил я (да ведь и молод ещё был). «Вот это автор! Такой никогда не согнётся, не сломается!» - так думал.

 …И простые люди давно уже не верят, ни партиям, ни политтехнологам, ни правительствам, ни «думам», ни президентам, ни референтам их. Как один умный еврей говорил со сцены: «Никому не верю и сам себе не верю» - «Отчего же так? Даже и себе не веришь? Сам себе?» - «Нет, не верю ни на копейку!» - «Как, почему?» - «Да вот, раз пукнуть хотел и… – таки обмарался». А в деревне частушку бабы поют, сам слышал:

                              «На ночь глядя, в двери мне

                              Депутат стучался!

                              Ох, обрадовалась я…

                              А он воздержался…»

          «…Ничего не поражает в государстве такой неразберихи, как вводимые новшества; всякие перемены выгодны лишь бесправию и тирании. Когда какая-нибудь часть займет не подобающее ей место, это дело легко поправимое; можно принимать меры к тому, чтобы повреждения или порча, естественные для любой вещи, не увели нас слишком далеко от наших начал и основ». Так писал француз Монтень в главе «О суетности», уже в середине 16 – го века. Не о революции ли это 17-го года, и не о нашем ли сегодняшнем времени? И далее: «Но браться за переплавку такой громады и менять фундамент такого огромного здания – значит уподобляться тем, кто, чтобы подчистить, начисто стирает написанное, кто хочет устранить отдельные недостатки, перевернув все на свете вверх тормашками, кто исцеляет болезни посредством смерти, стремясь не столько к изменению существующего порядка, сколько к его извращению». Всё как по нотам, вся «партия» сыграна. Считана по буквам азбуки – 16-й век!

          Или вот другой философ, и вовсе ранний, Цицерон: «Мир сам себя не умеет лечить; он настолько нетерпелив ко всему, что его мучает, что помышляет только о том, как бы поскорее отделаться от недуга, не считаясь с ценой, которую необходимо за это платить». Это не понятно? И что, Виктор Петрович, с его умом, сметкой и огромным сердцем – он не знал, не догадывался о том, о чем предупреждали эти умники ровно семьдесят лет до начала «нашей эры»? Знал, конечно. И далее следует вывод от того же философа: «Мы убедились на тысяче примеров, что средства, применяемые им самим, обычно идут ему же во вред; избавиться от терзающей в данное мгновение боли - вовсе не значит окончательно выздороветь, если при этом общее состояние не улучшилось».

И вот ушли авторитеты, многие, ушли, и Астафьев ушёл. Но есть какой-то осадок, будто бы что-то ими не досказано. Не договорено. То ли не хотели они досказать, подытожить что-то важное, кардинально меняющее все тождество, равенство, что-то такое, что сместило бы все приоритеты, изменило бы знак нашей нынешней жизни - на противоположный. То ли побоялись они, то ли подыграли намеренно (не народу), в самый важный и ответственный момент, в этот час «х», что позволило всему тому, что пришло после них развиваться. Огонь и воду прошли, а вот медные трубы их повалили. В сон сладкий отправили. В тот самый ответственный момент, в «час икс». Плюс на минус поменялся, что ли?

                    «…Никогда, никогда, никогда

                    Англичанин не будет рабом!»

          Так пели английские матросы в «Гамбринусе» А.И. Куприна.

          А что же мы, русские? Или так привлекает мировая известность? Но вот М. Шолохов – тот так и не поклонился, принимая Нобелевскую Шведскому королю. Будь он хоть Густав Адольф шестой, со всеми его этикетами. Подозреваю, сто накажи Шолохова за то отказом – он не очень печалился бы. Под Вёшинской ждал уже его охотничий обоз с горилкой и жареная дрофа. «Мы – казаки, мы не перед кем не кланяемся», - скажет позже. Сталинскую – отдал в 41-м в фонд обороны. Ленинскую – на восстановление школы в родной станице…

…Жаль, что рябинку в селе Овсянка, посаженую в палисаде библиотеки Овсянки В. Астафьевым и Б. Ельциным - «народ» сломал. По недомыслию что ли, по косности своей и неаккуратности. По иной ли какой причине… Подломил «рябинку Ельцина». Народ что ли такой варварский. Даже и песня такая есть, правда о берёзе: «Я пойду-пойду, погуляю. Белую берёзу заломаю». Или «Ельцина березу заломаю…» Всё одно. Варвары. Недодюбливал свой народец и Виктор Петрович, порой – ой, как недолюбливал. И Ельцин недолюбливал. Не в том ли причина? Или месть это была за «смену полюсов в самый критический момент» правд и полуправд, бог весть… Не понял народ, недопонял что ли чего-то. Важного, какой-то сокровенной мысли писателя? И это возможно. Или мести этому своему «народу».

И вот, вспоминая М.А. Шолохова, с его «Казак не кланяется», думаю я, что «Последний поклон» Виктора Петровича – так и не состоялся. Или состоялся, но не в сторону бабушки и не в сторону народа. Так для кого же он так живо, трепетно и талантливо работал тогда, за кого воевал, и за какие идеи его контузило…

Трудная, почти святая жизнь его была бы немногим под силу. Да и не нам судить. Святые говорят; «Конец – жизни венец». Или ещё: «Кто всю надежду возлагает на мир сей, тот слеп» (Преп. Авва Исаия, 59, 71.)…

«Земля пухом» - грех говорить. Царствия Небесного тебе великий но не несгибаемый наш Виктор Петрович.

                                                *                    *        *

ВРЕМЯ «Ч»

          Свежим летним днем шел тропинкой на крутую гору кустарниками орешника и молодых берез. Из орешника - лещуги лучшее удилище: легкое, гибкое, стройное. На вершине горы чувствовался порывистый ветер, ласкающий. Трепетали листья, звенели насекомые в траве. Тихо и спокойно окрест.

          Шагая тропинкой, я прицеплял леску к удилищу. На пологих куртинках блестела трава, высокая и такая густая, что хотелось лечь где-нибудь в тени и лежать, ни о чем не думать. Глядеть на небо с высокими белыми облаками. Помню по детству неповторимое впечатление: когда долго лежишь, глядя в небо, кажется, что возносишься… Закину удочку и лягу навзничь.

          Клева не было. Воткнул удилище в сухую корягу ольхи, улегся в тени и задремал, нисколько не жалея, что рыбалка не удалась, день потерян. Время – не убито. Оно моё. Редко бываешь счастлив не смотря ни на что. Вдруг совсем рядом мужской сердитый голос заставил вскочить. Поднявшись, привыкая глазами полными синевы и солнца к матушке-земле, стал смотреть, как маленький старичок потешно перебегал по дну овражка в сухой пойме, - то жалостливо манил к себе кого-то, то - нещадно ругал, материл.

На полянке в густой траве, разглядел за его спиной хорошую, сытую козу пестрой в желтизну масти. В нынешние тяжелые времена, когда в деревне прокормиться можно лишь от трудов праведных, а держать коров уже нет сил, - тут старики вспомнили про коз. Выпасали по два раза в день, и пасли сами.

          -Римма, Римма, - звал старик, - Риммочка, милочка… Хать твою, чертовка… Ну, поди сюда, ну поди… ко мне, разумница, кормилица… Забулдыга! Зараза! Зарежу и сожру!

          Коза, не спуская со старика внимательного умного взгляда, жевала, пошевеливая бороденкой, уписывала траву, но стоило двинуться старику – и в одно мгновение кинулась она на дно оврага с водой. Старик тяжело дышал, видно долго искал сорвавшуюся с веревки бестию-козу. Размахнувшись широко, дед метнул палку, как при игре в городки. Рима прыснула вдоль ручья, как очумела, кинулась в кусты и без оглядки – к реке.

          Недолго думая, я выломал из кустарника длинный прут, и мы оба двинулись на козу. Дед тяжело дышал, еле-еле тащил ноги по густой траве, – Риммочка измотала его силы. Он тяжело опустился на кочку, снял картуз и вытер рукавом рубахи пот с лица.

          - Сынок, на-ка палку, палкой ее, суку, падлу, коровенку ельцинскую…

          Продравшись к мокрому и низкому берегу реки, «недокорова» остановилась, как бы размышляя. Увидев меня, метнулась к острову, густо поросшему осокой. Вода была не глубокая, родниковая и ледяная. И, чтобы добраться до островка, надо было снять обувь. Я снял кроссовки, и, утопая до колен в грязной жиже, немея от холода, полез за Риммой.

          Подошел дед, опершись на палку и тяжело дыша, вновь начал костерить козу.

          Между тем я напористо, но без злости пробирался к островку, осторожно наступая на кочки… Коза оглянулась, дерзко шарахнулась на меня и в два прыжка мигом очутилась на другой стороне речонки.

          - Сразу не подходи, сынок, ты этак, сызбоку… Похитрей… Ну, сука, это демон, не коза. Это не коза, а бес. Ты со своим, она – со своим. Все жилы она с меня вытянула. Бросить бы её, да внуков каждый год возят. А коровы где? Ни одной. Который год уже вся округа без коров. У двоих на три деревни, да и то к ним записываться надо, така очередь. Мне – тьфу это молоко: детишек жалко…, - садясь там, где стоял и тоже снимая сапоги, исповедовался дед. – Курица – не птица, прапорщик – не офицер… Нет скотины – и коза не скотина… Смеёшься, ая вот те крест, иной раз думаю, хоть бы пропала или утащили её, или, прости меня господи, сдохла, мать её-суку! Какой тебе смех…

          На той стороне, куда я выбрался вслед за зверюгой, стоял особняк какого-то дельца из «новых». Высокий со шпилем дом с двуглавым орлом на фасаде был огорожен непроницаемым забором высотой метров в шесть. И только ворота были сетчатые, временные. Сам делец, оплывший салом, ходил взад и вперед вдоль забора снаружи своей вотчины походкой тюленя. Время от времени он кидал палку бультерьеру, дразня и разыгрывая его.

          Бультерьер, крупный, напористый, с желтыми подпалинами на черной, мощной груди и скулах, играл без азарта словно одолжение делал. Это не нравилось хозяину, и едва появилась коза на его берегу, он кинул в неё палку: «Ату, Ричард, взять! Чужие!»

          То, что случилось в следующее мгновение, не забыть до конца дней. Собака кинулась. Коза и вцепившийся в горло Ричард рухнули один на другого. Повиснув крепкими кривыми лапами и волочилась по траве, пес рычал, а коза таскала его из последних сил, упираясь тонкими копытами в сырую землю, падая на колени, и пытаясь подняться. Мы никак не могли добежать до забора по пересеченной местности. Ричард все теснее смыкал зубы на козьем горле. И когда мы с «дельцом» рискнули растащить их, было поздно.

Яркие трусы из американского флага на владельце имения стали темны козьей кровью.

-Нож неси, нож неси, Лера, кричал он кому-то, верно жене. Зубы разжимать! – кричал он молодой, в стрингах, бабёнке, но та играла воланчиком об забор, и единственно что сделала, перестала играть и подняла воланчик. 

Делец дергал собаку, как тушу, за задние лапы, он весь колыхался от усилия, как грелка с водой. Наконец розняли. Я сел отдышаться, а делец поспешил укрыться с собакой за воротами. И вовремя: подоспел дед с выверутой сухой корчагой. Коза не вставала уже на колени, Ричард волок её как позорное и бессмысленное на этой земле стерво. Колени передних копыт подломились. Она выпадала, то ли сама, то ли Ричард играл ею. Дед не плакал, а побледнел, и молча шёл с сухой орясиной на американские трусы и ракетку. Делец метнулся на свой участок. И задвинул электроприводом ворота. Не успели ни дед, ни я. За воротами владелец с породистым барбосом, хрипло отдыхивались. Убежав в сарай, и вернувшись с расчехленным ружьём, Лера вдруг начала истерически смеяться. Она угрожала ружьём за возможное вторжение в пределы своей вотчины и имела на то полное право. Я встал и шагнул к его воротам.

          - Только сунься, - заорал владелец, меняясь в лице. Крик его сорвался на шёпот, рожа покраснела, второй подбородок трясся, - только сунься, перестреляю вас, как бешеных собак!

          Дед плакал и глядел в небо, будто молился

          …Вытаскивая и распутывая свою удочку, я по злобе сломал ее. Дед все еще возился на том берегу с козой:

          - Римма, Риммочка… Встань, матушка… Ой, встань-поднимись, помрёт старуха от горя… Что же я старухе скажу? Не усмотрел, не уберег я тебя…

          «Как по покойнику», - пришло мне в голову. – «Чего уж он так…»

          -… И так будет со всяким, поняли, со всяким, кто приблизится! У меня как в Америке. Я работал в Америке в полиции! Я законы знаю.

          -Заткнись, сказал я ему издалека. Ни ружья, ни собаки не помогут. Не психуй.

-Мы рулим, это наше время! За грибами и к реке теперь - по нашему разрешению. Только. Застрелю, и буду прав. Застрелю, как бешеных собак…

Лера хохотала в истерике.

-Время «Ч», - сказал я.

-Что? – завопил он, ты мне угрожаешь?

          Я напялил кроссовки и, сматывая леску, и побрел своей дорогой. Опасные подселяются соседи к деревне. Подселились уже…

          -Время «Че-е», Делюга! Грузите апельсины бочками.

          Он заметался за решёткой ворот, как в клетке, верно, искал, чем метнуть в меня… И не находил.

          Дед пытался приподнять подохшую козу.

          Два выстрела вверх и истошный крик: «Не подходи-и».

          «Зачем этот цирк», - всё думалось мне… «Зачем, ведь всё уже ясно… В России живём, не в Америке…»

                                                 *        *        *

          «Фрески»

«Пример отношения к своим людям «власти на местах». С криминальным душком торговля на Черкизовском рынке в Москве закрыта. Сотням людей, в основном – китайцам, из тех, что торговали без виз, без разрешений на работу и медкарт, – предложено убыть на родину. Товар, контрабандный и опасный для здоровья, арестован. И вот тотчас же выезжает китайский посол вести переговоры на самом высоком уровне – с президентом России. Как это показательно в сравнении с трагедией пропавшего сухогруза «Арктик-си» с пятнадцатью российскими моряками на борту, который два месяца числился бесследно пропавшим вместе с моряками, и при этом никому не был интересен, пока не забили тревогу близкие и родные пропавших без вести… эти семьи русских моряков. Результаты несопоставимы. И какое различное внимание «к своим» с той и с другой стороны.

Следом за тем – трагедия на Саяно-Шушенской ГЭС, пятьдесят восемь погибших. Тот же результат. Да что там – чернобыльцам, единицам из тех, которым удалось выжить, едва удалось уцелеть, защищая своими жизнями Союз, отказали в доплатах. И примеров по России – не счесть. «Кто же там, вверху, над нами всеми? Неужели манекены, неужели бездушные камни? «Кто они» – спрашивает меня отец, бывший моряк. Почему-то спрашивает именно меня».

Эта запись сделана давно, в нн-ое время. Многие помнят во сколько недель, какой организацией побеждали в китае неожиданно обнаруженный новый для медицины вирус – «ковид-19». А вот в сравнении с теми же китайцами – отношение к нашему народу, и не где-нибудь (что там говорить о Вятской или даже Владимирской областях). Москва апрель 2019 год, апреля - 24 число. Как мы знаем, у нас в столице система электронных пропусков разрабатывалась с осени 18 года, когда никакой пандемии не было и в помине. Об этом много писали в прессе. Сумма контракта – 11, 99 млрд руб.. Теперь электронные пропуска и средства слежения есть(правда едва ли не все камеры слежения в Московском метро на поверку оказались муляжами, но деньги были «освоены»). А вот масок и средств защиты – даже для медперсонала – нет и в помине. Если есть – то ничтожно мало. Врачи жалуются: «даже пипеток не хватает).

С 15 апреля введены электронные пропуска в Москве, впервые – и в тот же день давка в метро невообразимая. А ведь инфекция не предполагает приближения друг к другу даже на расстояние в полтора метра, в маске! Штраф 5 тыс. рублей. Но – кого из чиновников наказали (хотя бы как простолюдина – штрафом в 5 тыс. руб за это незапланированное скопище в метро? Примеров наказания и ответственности не слышно).

А ведь одна эта нелепица, угрожающая миллионам продлила режим домашнего ареста, паралича экономической деятельности одной только Москвы минимум на месяц (сколько народа – инфицировали,  перезаразили друг друга в узких переходах метро, стояли часами).Миллиарды, десятки миллиардов убытков. Что это, тестирование на одурения в нашем обществе? А, между тем, вот пример как расправляются с «маленьким человеком». Почему маленьким, просто – с человеком. Сын профессора (заболела вся семья и всех взяли на контроль) – пошёл к другу через улицу, чтобы узнать задание, уроки. Остановили, пробили по базе. Штраф, не взирая на то что в маске и в перчатках – 8 тыс. руб. Мой друг профессор, и так не богатый, в отчаянии.

«В каком же Глупове мы живём?» Никакой Салтыков-Щедрин не поправит дело. А ведь он был градоначальник – один из лучших, талантливейших.

Пишу, и знаю, что вряд ли опубликую. Ведь ещё в 1953 году сатирик Юрий Благов точно отметил: «Мы за смех, но нам нужны подобрее Щедрины, и такие Гоголи, чтобы нас не трогали». Но как это связать с выступлением того же Гусева С.И., аж в 1927 году, он писал: «К сожалению, у нас ещё нет наших советских Гоголей и Салтыковых» («Пределы критики» «Известия, 5 мая ….1927 года0

Как связать? Впрямую, даже фразеологически. Только воз – «…и ныне там».

------------------------------------------------------

* * *

Во Спасение, в дар храму Гребневской Божьей матери, в поселке Клязьма - сегодня планировали передать иконуТроицы Рублёва. Дарителю трудно расставаться в столь тяжёлые времена с иконой. Но она нужнее храму. Что за вирус, мир в судоргах. Виделся с дарителем накануне. Шёд и думал: Как это непонятно, страшно: бесконечна жизнь души человеческой! …Это ощущение жизни души, тишайшей, сокровенной, таинственно и тонко передает икона «Троицы» Андрея Рублева. Она погружает душу верующего с первого же углубленного взгляда на икону – в такую тишину и покой, в такую любовь и гармонию, что забываешь о течении времени... Взгляд на нее подобен воспоминанию души о первом причастии. Не случайно именно эта икона так широко живет в православии, в храмах (да и не только в православных, а и в католических)… Казалось бы, противоречиво, странно, необоснованно. Но и здесь сбываются слова Тертуллиана, о том, что душа человеческая по природе своей – христианка. Значит, и католик не может не чувствовать «свое поле» (пусть и отдаленно). Подлинная жизнь духа – именно тишина. В храмах, особенно после литургии, когда так тихо и догорают свечи, необыкновенно остро чувствуешь: тут Бог. И уже не пугает бесконечность этой тишины. И вот пришёл к храму. Пришёл и он, даритель. Двое, больше никого, ни мирян, ни настоятеля. Возле храма доска объявлений, новый лист недавно прикреплённый. На нём крупным шрифтом набрано: «За посещение храма священнослужителем – штраф 150 тыс. руб. За посещение храма юрлицом – 70 тыс. руб. За посещение храма мирянами (физлицами) – штраф 15 тыс. руб.

Что это? Недоумение и растерянность.

---------------------------------------------------

* * *

Без пропусков ходить по улицам запрещено. Шёл посёлком, Вдруг увязалась за мной машина Росгвардии. Пошёл быстрее, они за мной. Побежал. Они догнали на машине и выскочили из неё: «Есть пропуск?». Запнулся, упал на газон, повредил ногу. На цветной лужайке так внезапно, при травме и боли, в несчастье вдруг открылось в одно мгновение: «так вот он каков этот цветной радостный мир!» – вдруг осенило ужасом, повеяло таким ледяным холодом, – да так и запомнился навсегда этот миг и это чувство «вот он каков, этот мир, он черно-белый»! И это чувство так неожиданно и трагично ударило, подобно тому удару, как редко и страшно, в трагические минуты ранений, когда ты уже вне тела, в одно мгновение, в один миг, - и ты уже не тот, что был прежде. Нечто подобное бывает и при внезапном, очень сильном впечатлении: испуге, страхе, страсти: душа как бы отлетает на миг, покидает бренное тело…

Душа не чувствует прочность жилища в теле, легко и скоро может оставить его… Каждый знает это, испытывал не единожды. Впервые я испытал это чувство, нечто подобное ему, в детстве, лет в семь-восемь, прыгнув с огромной высоты в песок глубокой траншеи. Я хотел оказаться героем перед девочками. Но когда прыгнул, уже на лету так испугался глубины траншеи и высоты и долготы полета, что обмер и как бы увидел себя со стороны. Впоследствии я не раз вспоминал это, когда случалось нечто подобное. «Ушла душа в пятки», – говорит пословица. На деле же и того круче: даже и в пятках не остается души. И я летел, ужасаясь высоте и неотвратимости, невозвратности совершенного мною поступка. Сердце билось, как первомайский флажок в детстве на параде, трепетало. И душа, как будто покинула вдруг меня, словно другая субстанция, вечная, вышла вмиг из бренного моего физического тела. От страха. Это иная, не телесная субстанция, и ее невозможно погубить механической элементарной болью, ужасом, сразить смертью, она, душа, уходит из бренного тела, как вода сквозь пальцы…

…И тогда жизнь человеческая тотчас обретает совсем иной, не элементарный оттенок. И ужасается, обрадованная обетованным бессмертием. «Все, все, что гибелью грозит, для сердца бренного таит неизъяснимы наслажденья… Бессмертья, может быть, залог. И счастлив тот, кто средь волненья их обретать и видеть мог…». Поэт, не единожды стоявший под дулом мощного «дуэльного» пистолета, пробивающего навылет грудь дуэлянтов, - только он, Пушкин, мог так точно и верно сказать. 1830 год, «Пир во время чумы».Таковы они, кульбиты времени и обстоятельств. Но счастливы ли мы сегодня «средь волненья?» Нечто подобное гибельному восторгу пронзил сегодня сердце едва ли не каждого. Заразили не вирусом, заразили ужасом гибельным. Зачем? Или не запуганный народ не закуёшь в кандалы и не прикуёшь каждого к своему лемеху, не вручишь, безотказному от ужаса, своё орало?

Продолжение