Василий Киляков

Рваный роман

«Роман «в короне»»

Молодой дьявол старому:

- Как вы успели послать столько душ в ад?

Старый дьявол:

- Через страх!

Молодой:

- Молодец! И чего они боялись? Войны? Голода?

Старый:

- Нет... Болезнь!

Молодой:

- Они не болели? Разве они не умирали? Разве не было лекарства?

Старый:

- .... заболели. Они умерли. Было лекарство...

Молодой:

- Я не понимаю...

Старый:

- Случайно решили, что единственное, что нужно хранить любой ценой - ЭТО ЖИЗНЬ!!!

Они перестали обниматься...

Они перестали приветствовать друг друга!!!

Они оставили все человеческие контакты....

Они оставили всё, что делало человека человеком!

Они остались без денег.

Они потеряли работу.

Но они предпочли бояться за свою жизнь, даже если у них не было хлеба, чтобы есть.

Они верили услышанному, читали газеты и слепо верили всему, что читают.

Они отказались от свободы.

Они больше никогда не выходили из дома.

Они никуда не ходили.

Больше никогда не навещали друзей и родных.

Весь мир превратился в огромную тюрьму с осуждёнными - добровольцами.

Они всё приняли!!!

Всё это, чтобы прожить еще один жалкий день...

Они не жили, они умирали каждый день!

Забрать их жалкую душу было слишком легко...

Клайв Льюис «Совет старого дьявола младшему»...

Из книги «Письма Баламута» 1941 г.

     

МЕТРО

С Комсомольской на Кольцевую по эскалатору, глубоко, как в пропасть. И вот все движется этот нескончаемый поток людей вверх, навстречу мне, и вниз, параллельно.

          Привычно выстаивая свое время спуска на «чудо лестнице», вдруг изумился, ужаснулся от этого множества людей, от внезапной догадки, на которую не обращал внимания, что каждый в этой толпе считает главным себя, и только себя. Главным, единственным и неповторимым. Его проблемы самые важные, вокруг которых вертится мир. Его мысли самые значительные. В эту минуту существует только он. И так – каждый, и каждая из этой толпы, и я в том числе.

          Все религии всех миров и народов говорят о том, что самое, может быть, важное, преодолеть этот порог отчуждения от всех, этот порог «Самости». И совершенно ясно стало, что это-то главное условие движения вперед для души человеческой, скорее всего, недостижимо…

                                                 *        *        *

                                                 АГАПЕ

          С человека спрос «по полной»  возможен лишь только после его отцовства (материнства). Только после рождения ребенка - он по-настоящему подсуден нравственно. Воспитывает ли ответственность сама по себе? Меняет ли характер? Наверное, нет. Но вот - имеющие детей, внуков, редко бывают мизантропами. Это – внутреннее чувство, даже если его не осознают, главное: произведший на свет жизнь человеческую, отец, сам должен стараться быть богоподобен.

          И все мы, дети Отца Небесного. Не может быть того, чтобы Отец и Мать не любили бы детей своих.

Хотя бы и сокровенно, прикровенно. Каждый по-своему.

КОРОНА ВИРУСА

         

          Прямое соприкосновение с кровью – вот способ и сущность питания души. Дух человека бодр, «плоть же немощна».

Мысль, если она корява, похотлива, завистлива – пища с алкоголем, табаком, с руганью, страстями ( не случайно в монастырях во время приема пищи в трапезных назначают чтеца житий святых, читают по очереди, хлеб пекут, пищу варят – с молитвой). Всё, что попадает в кровь, – все приводит в движение душу, все мало-помалу изменяет человека. В ту или иную сторону. А от мира, который как раз и состоит в этих соприкосновениях, «борениях» этих, от этого мира куда убежишь, если ты не монах? Никак. Так что же? Отчаиваться? «Нимало», - как сказали бы старцы.

          Деньги же, если они попали не в те руки, – напротив, еще яростней усиливают яд этого соприкосновения с миром «через кровь». Большие деньги – учащают соблазны, «замутняют» кровь настолько, что человек иногда перестает даже и понимать, где добро. Где – зло, где добро. Где земля, а где – небо. Богатый и самонадеянный – словно плывёт на своей яхте, собранной по последнему слову техники. Всех презирает. Презирали и те, как мы знаем, миллиардеры, что отправились в круиз на «Титанике». Презирал всех и «Господин из Сан-Франциско», вознаградивший себя и семью мировым турне по Атлантическому океану на «Атлантиде» от Италии к США, планировавший и обратно – не менее «вкусное» путешествие, которое он заслужил. И корабль не подвёл. И кочегары работали исправно, как черти в аду. А похоронили «господина» едва ли не в ящиках из-под апельсин, чтобы не портить настроение таким же богатым и самоуверенным господам. И тело его лежало в просмоленном гробу на дне трюма, а над ним, в залах полных света и сияния люстр вальсировали и в разгаре был людный бал…

          Но отчего же так произошло? Ведь как питались, какие отборные ликеры пили эти господа. Вставали рано, намеренно рано, чтобы на заре выпить неспешно кофе или какао, принять ванны, затем – физические упражнения для пробуждения аппетита, и – первый завтрак. Подкрепившись бутербродами, ждали второго, более обильного завтрака. Затем отдыхали в шезлонгах, глядя на океан, на волны – пёстрые «как перо павлина», и в шезлонги опять подавали чай с душистым печеньем. И при этом все внутренне ждали, готовились к главному событию дня: к обеду… Господину из Сан-Франциско не было и шестидесяти. Точнее пятьдесят восемь. А, между тем, мне известен православный монах, о котором мало кто знает, который вкушает святую воду и просфору. Молитва. И этим жив. Когда его пригласили в ресторан по случаю тезоименитства, он вылил в тарелку с ухой сладкий кисель, положил туда макароны и оладьи. Съел очень мало. И именно для того, чтобы не разжигаться, не страдать «гортанобесием»-обжорством, он, по видимому, так и сделал.

          Кровь. Питание крови. Прикровенная тайна.

          Помню из детства «резчика», «резуна», любившего выпить стакан тёплой ещё крови только что заколотого животного. Силы он был несокрушимой. Короткошей, плечистый… А умер не дожив и до сорока от апоплексического, как я теперь понимаю, удара. Супруга же его «Ягодка», как прозвали её по деревне (она всех так называла: «ягодка-сыночек, иди-ка гостинец дам. Только не кому не говори. Только тебе. И совала в ладонь ребенка ириску). Она была худа, бессребреница. Просфора и водица. Дожила до 98 лет. И причастилась, успела…

          Кровь. Питание крови. Литургия – величайшее достояние. Дух, оставленный нам в утешение питает незримо.    

          …А детство, так нами любимое, - это, по существу, незамутненное еще состояние нашей крови, русла его, и ничего более. Как я чувствовал Бога в детстве! И это счастье бытия! И страх темноты, и чувство присутствия кого-то великого и невидимого, неведомого… - Его присутствия - было на каждом шагу.

Где все это? И как очистить кровь теперь, загаженную грехами? Вместо этого – напротив, многоразличный допуск греха через кровь, который даже и состав крови изменяет. И это чувствуешь, особенно чувствуешь, заболевая физически. И вирус, который пришёл к нам в апреле 2020 года напомнил о многом. Он потряс весь земной шар. Не делал различия между мэром и пэром и – представителем палаты лордов… И вновь предупредил. Это вирус обжорства, гортанобесия. От поджаренной мыши летучей. Вирус этот «посещение Божье». Несомненно. Вирус этот – напоминание всем, что обжорство – корень всех грехов. Напоминание всем нам, что именно обжорство и пьянство более всего из всех смертных грехов несовместимо с величием духа.

          И сколько надо сорокадневных постов, чтобы все изменить, измениться, чтобы взалкать по-настоящему, да и не греха взалкать, а – неба!

          Помилует ли Бог нас и на этот раз, ради семи праведников, анахоретов, аскетиков, смешивающих в одну тарелку первое, второе и третье, и непрестанно при этом творящих молитву Исусову, вот вопрос.

          Вирус прожигает легкие через кровь, встряхивает наши души, как встряхивает мукомол пыльные пустые мешки. Перед тем, как развесить их на веревках на ветру. Испытывает душу. Пробуждает дух.

Не об этом ли времени сказано 24:40 – «Тогда будут двое на поле: один берется, а другой оставляется».

          Свт. Иларий Пиктавийский: «… две мелющие в жерновах: одна берется, а другая оставляется».

          Не напитавшие кровь свою страстями, не возжегшие желаниями продлят жизнь, исполнят замысел Божий.

                                                 ----------------------

                                                 МОЯ ВИНА

          - Похмели, умираю!- Пригляделся, и ахнул: бывшая учительница по истории СССР. Помню я:  никак не мог ей простить тройку за семестр. На экзамене она задала мне вопрос: назови классы современного общества.

          -Крестьяне.

          -Раз, - зажала она палец.

          -И… и интеллигенция!

          -Два в журнал, и тройка за семестр. Базис и надстройку не знаешь, классы не знаешь. Иди и учи…

          Помню, пытался оправдаться, бормотал ей тогда в свое оправдание, что я комсорг группы, и что мне стыдно, что, быть может, ещё бы вопрос… «Я учил»…

          - Вот именно, - жестко и неумолимо оборвала она. – Комсорг, и не знает трех китов, на которых зиждется вся «Общественная история».

          Она была неумолима и на педсовете. Не подействовали уговоры завуча.

          - Я ставлю тройку в воспитательных целях и имею на это полное право. Никто не смеет пренебрегать моими уроками, а он пропустил два занятия.

          - Он делал стенгазету, вы посмотрите, какие статьи…

          Она продолжала жестко курить «Беломор». На мой молчаливый вопрос при открытых дверях собрания завуч только сочувственно кивал, да пожав плечами, молча прошел мимо.

          И вот это «похмели человека»… Похмелю. Поговорим о «классах». «Не вопрос….» - как любят теперь говорить молодые, на всё готовые волчата-сопляки.

Как пала, и как скоро, ведь еще год назад видел её прилично одетой, гуляла с внуком. Хоть и тогда была она уже заметно одутловата, как бывают водянисто одутловаты почечные больные. Кругла нездоровой и неопрятной тучностью. А ведь какой жёсткий стержень. Как гордилась собой, своими знаниями, эрудицией, незаменимостью своей…

          Четвертинку, которую я ей принёс, не всю выпила, убрала. Для кого? Этого не знаю. Закрутила пробкой. А я бы с удовольствием проэкзаменовал ее на предмет зачета о современных «нынешних» классах. Шел, руки в карманах. Тяжело билось сердце. Как много умных и хороших, «принципиальных» учителей погибло. Они считали, что эти «классы» поменялись с февраля семнадцатого. А их всегда было два: дураки и нахалы. Нахалы взяли у дураков, оробевших и растерявшихся в 91 – м, взяли все что можно и все что нельзя. Бессовестно, безоглядно обобрали. Унизили, опустили личность учителя «ЭГЭ» - придумками, «Болонской системой», где сам пример поведения, выучки, принципов учителя как примера – перестал быть эталоном для ученика. Принципиальностью, неподкупностью. Широтой познаний, наконец. Это поколение «учителей» особенно пострадало - от нахалов. Своих же учеников. Они учили этих растиньяков, этих нахалов, этих чикагских мальчиков, «эженов сорелей» - истории и культуре. Убирали за ними дерьмо в детских садах. Добивались знаний и умений владения логарифмической линейкой. Тангенс и котангенс. Не научили главному: сердечности. Цифра выстраивает внешнее, литература и история = внутреннее… И вот спились или разбиты инсультом, не выдержали удара «прослойки». Обнищали, потерялись в веретене времени, в том вихре, когда неясно стало опять: с кем же он - «Иисус Христос, и впереди» кого?

Они безоглядно верили общественной истории, морали. Принципам. И я верил. Верил, что двойка моя заслужена, жалел о потерянной из-за нее «Ленинской стипендии». Но все выглядело справедливо: стенгазета – в свободное от учебы время…Принципы… А потанины, гайдары, фридманы и боровые, бурбулисы, шеварнадзе и немцовы – те истории не верили. Их не «заучили». Но папы их были ближе к власти и к «правде». «Своей правде», которую они так точно выразили через подыгравшего им одесского юмориста-весельчака: «В СССР на майских, октябрьских демонстрациях песцы и соболя стояли на мавзолее (хищники), и взирали на толпу внизу. На кроликов, шагавших с флагами и с флажками (опять же по шапкам дешевым, как статусу жизни)… Они открывали глаза многим и многим отпрыскам. Они умели фарцануть и не задумывались и не робели ни перед тостовским «Е.Б.Ж.». И Шекспир не напугал их судьбой Йорика. Они объясняли, что сильнее денег бомбы нет. А честность и «классы» - понятия, как мы видим сегодня, весьма условные… И уже не пыжики и соболя против собак и кроликов на парадах, – а и вся Чечня от начала и до конца – тому подтверждение. И ваучеризация, и «МММ», и добровольный отъем денег у населения, сначала Павловым и Геращенко, а потом – дефолт с Кириенко. И нищета, нищета, нищета ограбленного населения ради десятерых… И всё законно и безнаказанно. Для «песцов». Вернее, для тех, кто за ними стоял… И все на местах, все они опять благополучны. Да ещё как! А наши учителя? Если бы она попросила цикуты, было бы, наверное, легче слушыть её…

          - …Так что же… базис, и что такое надстройка? – спрашиваю её, уже спъяневшую. И жаль её, себя до спазма и боли зубовной. И сам чувствую как жестко забегали желваки на щеках.

          Учительница не понимает, или делает вид, что не понимает. О чём это – этот молодой ещё человек. Бывший ученик? Не помнит. Она слабо, благодарно, и жалко машет рукой. Она добрая, она уже другая, не «железная леди», не «стержень». И уже опьянела. С голоду пьянеешь быстро. Ей уже лучше и легче. Это на короткое время…

          Я уходил, силясь не оглянуться на нее. Машинально выщелкивая папиросу из пачки «Казбека». Это была заслуженная учительница, редкой честности. И я утешал себя тем, что не сделал ей дурного. И тем еще, что в ее падении нет моей вины. Чем мог, тем и помог ей, согрел и утешил её душу. Хотя бы на полчаса.» Нет моей вины… Нет моей вины» - утешал я себя мысленно… Но, полно. Так ли уж «нет»?.

Или?..

-------------------------------------------------------

КРИМИНАЛЬНЫЙ ТАЛАНТ

          Показывали по Т.В. очень известного в Петербурге авторитетного вора в законе, незадолго до его смерти (его расстреляли через месяц, по иронии судьбы, в том же питерском кафе, в котором он давал интервью, - расстреляли по заказу). Этот, лет семнадцать промотавший по зонам авторитет, с какой-то старорусской барственностью «двигал тему» на счет того, что философия жизни, в сущности, очень проста: делай то, на что имеешь талант от Бога. Правда, от какого Бога, он не сказал. «Все просто, художник ты – пиши картины, хороший вор – воруй…» Жизнь, по его мнению, (вора и поэта – всегда творчество)

          Был такой в двадцатых годах – Ленька Пантелеев. Правильней – Пантёлкин, но незвучно. И вот этот простой деревенский парень, начавший с общественной дружины, ходивший с красной повязкой на рукаве и наискосок на отвороте ушанки, а затем перебравшийся в ВЧК, начитался детективов. Пробудилось в нем что-то, какой-то дух авантюриста. Выгнанный впоследствии и из ВЧК за явное воровство и присвоение экспроприированного имущества, подался он в воры и налетчики. И всякий раз придумывал новые сценарии ограблений сам, искромётно. Или умело применял сцены из многочисленных прочитанных им детективов. Использовал ходули в ночных налетах у кладбища, причем налетчики накидывали белые балахоны, точно привидения возносились вверх и вниз, совершенно лишая жертв ограблений разума и возможности сопротивляться. У дверей дочери известного зубного врача-еврея, стоя на коленях, признавался Пантелкин в душераздирающей любви, а когда она поверила, скинула предохранительную цепь и открыла дверь – была тотчас исхлестана букетом колючих роз, связана. Был связан и ограблен и еврей, зубной врач, её отец, и даже богатый пациент явившийся на процедуру. И зубной техник. И даже домохозяйка. А чтобы стоящие в очереди не заподозрили неладное, сам, не мешкая, Ленька вывесил табличку на двери: «Приём временно прекращён».. Не раз он был почти пойман, но всякий раз уходил от погони. «Фартовый – кличка была им заслужена». Однажды, притворившись дворником, залез в тулуп, взял метлу и задремал будто бы у столба на мосту через Неву. Когда догоняющие его спросили, куда побежал Ленька – он показал им в другую сторону. Он угонял у Ленина лимузин, дразнил ВЧК своей причудливой «бенгальского огня зажженного» сообразительностью, неуловимостью. Звериным чутьём.

А прокололся на пустом, на том, что когда в трамвае чекист попросил у него закурить, он, загримированный и одетый в рванье, или шикуя, или блатуя, по забывчивости, угостил чекиста лучшими папиросами «Ара» - к тому же ещё и из золотого портсигара.

          Некий артистизм и даже творчество воров, слышится мне и вот в этом событии. Прочёл вчера в «Новостях». Некой богатой семье, богатой настолько уже в наше время, что члены этой семьи никогда не рисковали все сразу покидать квартиру, а кто-нибудь да всегда оставался. И вот такой семье подбрасывают записку-приглашение в Большой театр на премьеру с Монсерат Кабалье. С припиской каллиграфическим почерком: «Догадайтесь, от кого…» И они не смогли устоять. Эти «дворяне» нового разлива. Слишком велико было искушение…

А когда вернулись – в квартиру, стало понятно, что обворованы. Хаос, раскардаш, стало понятно, что обворованы. И записка. А в ней той же рукой, как по прописям, с нажимом в нужных местах (теперь это большая редкость, доступная только истинным интеллигентам): «Ну, теперь-то хоть догадались?»

          «Жизнь – всегда творчество»… «В великом и в малом».

ОТПУСТ

          По случаю похорон в вымирающей деревеньке собрались и стар и млад. Нищенски, одиноко и горько жила бабка. Стояли и говорили, вспоминали, как она мучилась, из милости носили  ей – кто хлеб, кто ведро воды. И когда закопали, вскладчину поминали, бабки крестились и с тайной завистью говорили: «Отмучилась, Царство ей небесное». Высокая гнутая старуха в черном платке, черной юбке и кофте говорила – душу рвала:

-Сказано: наступят времена – живые будут завидовать мертвым. Вот и наступили они, времена эти.

-Где сказано? – спросил я бабку Маню, зная ее с детства религиозной и богомольной.

«ЖИВУТ ЖЕ ЛЮДИ»

          В жилом доме сантехники ликвидировали аварию, вылезли из подвала мокрые, грязные, злые. Сели на скамейку возле подъезда. Из открытого окна второго этажа разливалась музыка, высоким женским голосом пела женщина: «Ах, зачем эта ночь так была хороша…»

-Живут же люди, - сказал сантехник.

-Да, неплохо устроились, - поддержал второй рабочий. – С раннего

утра море веселья, а мы как проклятые…

          Сидевшая на краешке скамьи старушка искоса глянула на сантехников, сказала:

          - Не приведи Бог так-то «устроиться»: с малолетства при костыликах. Бедняга в магазин за хлебом не может сходить. Соседи из милости приносят, она поёт… Давно ее знаю, по квартире прыгает на костылях.

          - Прыгает, а всё улыбается… И красивая…

          -Молодые все красивые: молодость, брат!

          - Ну что же, все курим да курим, - сердито проговорил тот, что был самый старший, - пора и за работу браться…

          - А ты… Эх ты… «Живут люди»!

          - «Жи-ву-ут»… - передразнил другой.

«ВСЕХ ОБМАНУЛ»

Июльское утро. Макушка лето. Все еще спят. Неслышно собираюсь за грибами. Вышел на крыльцо – сердце ликовало от божественной красоты. Сад заливало солнечным светом, блестела роса на листьях яблонь и вишен, радостно чирикали воробьи. На улице ни ветерка, ни дуновения, и подумалось, что если будет когда-то чудесное видение, то не в ночи, не в ветер, а вот в такой тишине, светлой и безмолвной, когда на улице - ни души.

За деревенькой, над молодым березовым лесом всходило малиновое солнце. На травах – роса, густая и серая. А на припёке играла изумрудами и сапфирами. Серебристая ольха нависла над тропой шатром. А за деревней в овраге косил дед Федот. За распадком-оврагом в загоне из жердей ревели телята, и хотелось выпустить их на росистую траву, растащить створки ворот по навозу на базу. Дед клочком травы вытер косу.

-Доброе утро, Федот Иванович! – здоровался я с дедом. – А раненько вы встали, раненько.

-А я, считай, вовсе не сплю, - задыхаясь, говорил дед. – Летом я только после обеда сплю, да и то только глаза завожу, дремлю… -Да и то сказать: когда пташки клюют – дуракам деньги дают.

-Это вы о чем? – не понял я деда.

-Да вот, вишь, - трава перестояла, давно бы надо выкосить, а мы спим, проспали такое богатство. Я-то успел, не проспал. Вот, глянь, коса-то, вроде кособочит. У тебя глаза молодые, глянь-ка.

От деда несло кисло вонючей сивухой, самогоном с утра. Курил он самосад. Я предложил ему сигарету, но он отказался: «Я сроду свой табачок курю, фабричным не балуюсь: кто знает, чего они там насуют».

Дед был еще крепок, и стоило ему только приложиться к рюмке – пускался в долгие разговоры, всегда горячился не в меру. В той бутылке, из которой он жадно глотал и закусывал розовым салом и свойским хлебом, было уже на донышке. Потом разговор зашел о прошлой войне.

- А ныне, аккурат, годовщина войне-то, будь она неладна. А я – нет, я на войне не был, слава Богу, не был.

- Да, годовщина… - вспомнив погибшего дядю, деда, контуженного, не пожившего, - подтвердил я.

-…Нет, а я на войне не был, слава, слава, те, яйца… – Сизое лицо деда как будто опухло, сделалось лиловым. – Я, брат, Федот да не тот. Теперь все хвалятся орденами – трень-брень. А я хвалюсь тем, что пороху не нюхал…

- «Слава те, яйца» - это же блатных поговорка, а ты не блатной. Уж лучше Бога благодари. Да вот все говорят, что ты не глухой, а притворялся глухим, обманул врачей и в войну… А моего деда в войну контузило.

-…Не знаю, кого и благодарить. И в войну не укокошили, и в тюрьме не сидел! Врачей! Да я не только врачей! – заорал дед (он был глуховат и всегда оворил громко, когда разговор касался войны или его актировки. – Я! Да ты хоть знаешь, кто я! Я весь сэ-сэ-эр обманул, вот кто я такойц! И никто с этими кубарями в пельках, никто – не поймал меня за зад. Вот всем сейчас плохо: цены большие, пенсия маленькая, ходят с костыликами. А я, как видишь, сено кошу, во-он ее сколько! А косить некому. У меня две коровы, лошадь, а кур, уток и не сосчитать! А почему?

-Почему? – удивился и я, зная еще и об ином, многом богатстве. – Почему?

-Потому, что я Федот, да не тот!- сказал как отрубил. – Помни, Федота Ивановича, помни не забывай. Пригодится. Ты живи так: «Будь, да не будь кем-нибудь!». Девиз такой держи в голове. Да помни кто научил, и благодари. Ну, давай, мне пора, а то роса опадёт.

На том и расстались…

БОГ НЕ ОСТАВИЛ

          Стояла сушь, жаркая погода. Такая жаркая, что на молодых деревьях сохли и свертывались листья. Старики говорили: «И не помним такой жары. И картошка не уродится, земля как зола». Но вот с раннего утра не было солнца, небо хмурилось и нависало, как бы собиралось раньше свечереть. Крутило, мутило. Рисовало в тучах какие-то невероятные розы ветров…  И вот редкие, крупные капли защелкали по листьям, потянул легкий освежающий ветерок, листья на тополе затрепетали, потом широкошумно заходили, задвигались. Шелест то утихал, то нарастал, как шум прибоя, и с каждой минутой смелел ветер. Где-то далеко глухо загремел гром, перекатываясь. Порывистый ветер погнал по улице кур, торопя их и раздувая им перья сзади, и вздымая тучи пыли; с гоготом, споря, собирались во дворе гуси у пустого сухого деревянного корыта. Звонко закапали капли дождя по железной крыше. Шорох, перешёптыванье в саду, перестук капель по лопухам. Будто ожидая и зная всё наперед, то что будет, недвижимо, приподняв голову, каменел жеребёнок… И вот издалека, нарастая и ширясь, пришло шипение ливня

          На крыльцо вышли все, кто был дома. Ребятишки выбегали в палисадник, радуясь дождичку, визжали: «Дождик, дождик, посильней, разгони моих гусей!». «Поливай густо, вырастет капуста!»… Грянул оглушительный сухой треск, небо как будто раскололось. «Боже…Свят, Свят», - говорила бабка, крестясь на икону, и зачем-то закрывала зеркало полотенцем, затворяла окна и двери. И старые и молодые души охватила тихая долгожданная бурная радость.

Смотрели на сетку дождя, слушали вечернюю радостную музыку грозы, сошедшей мало-помалу на теплый грибной дождичек. Желанный дождь.

-С утра пошел, значит, кормилец, на весь день зарядит. Слава Богу, картошка уродится…

Выучилась

          На выпускном вечере в школе-колледже были родители, преподаватели, друзья выпускников и, разумеется, выпускники. Несмотря на трудное время, родители постарались сделать все, чтобы этот день запомнился. Пестрые одежды, майки из американских флагов и бейсболки. Модные, малиновые и зеленые, не по размеру пиджаки.

          Пили шампанское, и кое-кого пришлось выпроводить вон, а одну раскрасавицу учительница литературы отчитывала:

-Как нехорошо ты одета, Наташа! Ноги голые, грудь голая. А – блузка на Вас? Это не блузка, а марля, сеточка. Помнишь, как я вам говорила? Цицерон сказал по этому поводу, помнишь? Он сказал в «Тусканских беседах»: «Обнажать тело на глазах у всех есть начало развращения».

Наташа слушала-слушала, подняла голову и раздельно, с расстановкой проговорила: «А хотите, я и юбочку сниму!».

                                                           * * *

Редкое слово

          Слово «клебяшка» вы не сыщете в словарях. Ни у Даля, ни у Ожегова, ни даже – у Фридриха Арнольда Брокгауза и Ефрона. Это слово изобретено в нашей деревенской глухомани, на Рязанщине.

          В те далекие времена, когда еще пекли хлебы в русских печах, замешивали тесто в деревянных дежках. Затевая, прикидывали на глаз, сколько полновесных караваев получится из опары. Иногда хозяйки ошибались, и тогда на противнях кроме больших караваев для экономии места из остатка опары получался неполный, меньше полновесного каравая хлеб, его называют и сейчас «клебяшка». Хозяйки хвалили свой хлеб, выпеченный на кленовых листьях, нахваливали клебяшку с золотисто-коричневой хрустящей корочкой, а смотреть на неё – глаз не оторвешь. Клебяшку очень любили и любят ребятишки, выбегают с ней на улицу, угощают ровесников.

          Теперь хлебы в своих печах выпекают редко. Хлопотно, а возможно не осталось умельцев, да и потеряны, забыты средства, пропорции, методы, пути и советы. «Рецепты». Бабушка моя пекла подовый хлеб на кленовом листе… Я караваев таких в жизни не едал, ни до, ни после. Но не забыли слово «клебяшка», - прилипло это прозвище к молодой женщине – Насте, раскрасавице, небольшого росточка, с виду чем-то и впрямь напоминавшей клебяшку – вкусный каравайчик.

Настя торгует в сельпо, на уважаемом месте. Но зовут её, хоть и по прозвищу, вкрадчиво, а смешно:

-Клебяшка, милая, дай буханочку-то, да и сахарку деткам.

-Опять в долг? Под будущую пенсию? – и, прищурившись, или чуть приподнимя веко, по близорукости, - очки она не носила, считала, что это портит красоту, - записывала долг попрошайки в толстую бухгалтерскую книгу. Работы в селе нет. Кругом Клебяшки – все должники. А, поди всех-то упомни. Кто, сколько и за что должен. И сроки. Пенсию теперь оттянули, отставили. Должников в деревнях да в сёлах ещё прибавилось.

Довольный покупатель идёт с покупкой, а навстречу соседи:

-Глянь-ка, сегодня и сахар даёт?

-Даёт и сахар.

-Ну и Клебяшка – хитра. А мне вчера не дала. Сказала: на самогон не дам…

-Мы детям, ребятишкам.

-А-а, и я сейчас ребятишкам. Так и скажу…

          «Клебяшка, милая, дай-ка селёдочки посолониться. Мы без селёдки – голодные. И хлеба», - слышишь в магазине.

          Или: «Где-й-то вы чипсы купили?» - «У Клебяшки в сельмаге».

          -Тарас?! И ты здесь, Тарас?

          -Тарас есть пряники горазд.

          -А цукаты?

          -От цукатов ваших мы и брюхаты… - смело и громко, сквозь очередь шутила молодка.

          Клебяшка не слышала ни смеха, ни шуток. Дело делала. Прищуривалась на весы, заворачивала, складывала, считала или записывала:

          -Так, вам не дам. Два месяца прошло ни одного долга не вернули.

          -Клебяшка, милая…

          -Нет и нет…

          -Каждая… хочет пахнуть фиалкой, понимаешь. Ну дай хоть косушку, праздник же.

          И видно было, как уступая, Клебяшка чувствовала свою власть, своё влияние на толпу. В очереди ближние, чтобы потрафить ей – кричали «не давай», а дальние заступались за мужика-бобыля…

          -Эдак, эдак, вся власть – она сегодня не в сельсоветах. В сельмагах. Вот у Клебяшки – и власть. У ней и богачество и довольство. Эдак, эдак вот. Хотели капитализьму – нате!

          -Ой, испугала капитализьмой, - лукаво прищуривалась продавец. – Нам бояться неча, да мы и не бедствуем.

          Клебяшка вышла замуж за пчеловода большой пасеки. И, конечно, не прогадала. Ее спросили как-то (она в это время отвешивала сахарный песок), хорошо ли она живет с мужем. Ответила: «Одна рука в меду, другая – в сахаре!»

          -Эхе-хе… - отвечала ей старуха в чёрном. Больно-то не гордись, сказано: «Богатство – в день, а бедность – навеки»                                           

                                                           ***

Вдова

(записи 90-х)

                                                                    

          Писатели всех стран и времен по-разному объясняли суть женской души, женской природы. Они – и желанны, они и прекрасны, они и коварны. «Вай-вай-вай, сказал царь Бахтияр воистину козни женщины ничто против замыслов мужчины…». Или: «Воистину, все это ваши козни женские. Воистину ваши козни велики!» (Сура 12. Коран)… И порочные, и добродетельные. Жестокие ли, милые ли… Женщины!

Лучше всех, как думал я прежде, суть женской души понимал И. С. Тургенев. И самое главное, что ценил он в женщине, - необыкновенную способность заботиться о ближнем. Он сам, по его словам, великой славы и достатка человек - был «готов отдать все свои писания за то, чтобы какая-то женщина заботилась о нем», которой «было бы небезразлично, опоздает ли он к обеду».                                                 

Наблюдая себя, жизнь простых людей, приходишь к выводу, что – да, тратить себя нещадно и в мелочах и по большому счету, заботиться о сыне, муже, внуках, внучках – самая суть женской души. И, что всего обидней, это то, что мы, мужчины, по большей части не то что не ценим, не способны ценить это бесценное сокровище - движение женской души навстречу нам, а даже и не замечаем. И как тут не вспомнить Н. Заболоцкого, страдальца, гениального в своих крайних стихотворениях поэта… «Микстуру в зеленую рюмку ему наливает жена…». А сколько раз в 90-х, в семьях самого разного уровня приходилось  наблюдать: женщина, мать, сестра, теща – приносит обнову. Принесла вот, стояла в очереди. Долго, трудно стояла. «Достала»… Иди, примерь, подойдет ли?» И тут в ответ: «Погоди ты с примеркой», «Потом когда-нибудь, как-нибудь»… и прочее       

…Как-то стоял и я в очереди, в то горестное время «дележа и голода», - в тех хамоватых и беспощадных очередях, когда «вас тут не стояло» - было обычным делом. «Святые 90-е!» с записью номера  очереди химическим карандашом на руке…. Тогда вмиг создавали очереди две-три тетки, взявшиеся «из ниоткуда», «как с неба свалившиеся». И тотчас, без причины - выстраивалась за тетками очередь. Рядом со мной оказалась женщина лет сорока, с редким пушком на верхней губе, с заметными морщинами на висках. Видно, что ни волосы, ни губы ее давно не знали красок, не улыбались её губы к праздникам, хоть одета она была как-то даже излишне опрятно, как одеваются обычно начавшие уже стареть одинокие женщины.

Очередь не уменьшалась, а увеличивалась, и уже бурлила ручьём, кто и откуда брался. А был канун Светлой Пасхи… Уже к вечеру оказалось, что стояли не зря. Детские откидные летние коляски «Мальвина» стали выносить лишь к закрытию магазина. И вдруг:                                                

          - Уйду…, - сказала эта очень понравившаяся мне женщина, - Уйду, не буду стоять, сказала она мне, стоявшему в очереди за ней.                                                                                                       

          - Вы не будете стоять? – переспросил я.                                                   

          - Нет, не буду, пойду… - И вдруг добавила: Мне теперь не о ком заботиться…

          И это её «теперь не о ком заботиться» - было тяжелее горьких слёз. Эта интонация отчаяния сразила меня тогда.

          Сколько их, наших милых добрых женщин овдовело тогда. От отчаяния мужей, потерянных ваучеров, вложенных не туда (а все вложили «не туда», как оказалось, и я сам. От французского технического спирта «Ройяль» для разжигания каминов, от фуфыриков «Ферейн» Брынцалова…).

          Думая-гадая о её судьбе, я достоял и добился коляски «Мальвина». У меня было двое на то время, но дали только одну. Красную, на девочку.

          -А мальчуковую получишь, если ещё раз отстоишь три часа, - сказал мне грузчик. – Ельцинц своему скажи спасибо. И Гайдару.

          На третий день, ночью, выйдя на лестничную клетку с сигаретой (по талонам), я обнаружил, что коляску украли.

          Не знаю, дым ли сигарет располагает к чувствам, чувства ли к дыму… И вспомнилась мне недавняя поездка. Работал я фельдъегерем о ту пору. Бригада у меня была боевая. Кто колбаски приобретал на продажу по дороге по Сибирскому тракту, кто шампунь, кто женские чулки. Но более всего выгоду давали водка и сигареты. Их брали на талоны, как теперь говорят «с откатом». И вот на каждой станции набегала толпа к спецвагону, что было грубейшим нарушением инструкции, и под страхом увольнения мои коллего обогащались:

          -А вот чай со слоном! Кому надо – заварнём!

          -А вот она! Гляди веселей! Колбаса.

          -Варёная, копчёная? – спрашивали покупатели.

          -Колбаса копчёная балда заворочённая! Налетай, не боись, покупай-торопись!

          Мимо шла старушка

          -Бабуля, возьми старику «Примы», бутылочку – не дорого отдам….

          Она посмотрела снизу вверх на фельдъегеря стоявшего высоко, по барски на фартуке, и вдруг расплакалась, разрыдалась.

          -Да купила бы, милай, за любые бы деньги. Нет теперь у меня старика. Месяц, как помер…

И пошла не торопясь, понуря голову. Поезд набирал ходу, обгонял её…. Постой-постой, где это было? Под Пермью, или Амазар. Впрочем, какая разница…

          Покуривая в подъезде, решил я молчать в тряпочку, вернее – в сигарету про украденную коляску. Решил не огорчать жену. Да, уж на что «святое было время», ни в сказке сказать, ни пером описать. Кто делил восемь миллиардов помощи от МВФ, а кто полкартошки. Мужья, дети, семьи, оставленные без средств, - деньги отняли банки решением Геращенко и Павлова. Без медицинской помощи, без возможности купить даже и за баснословные ассигнации какую-то мелочь, - народ вымирал по полтора миллиона в год. И это сошло, сходит с рук манипуляторам-чиновникам той поры. Поразительно! В царской армии капитан, утопивший корабль сходил в спасательную лодку последним. Но и это считалось позором, потерей чести. Подлинно капитан, дворянин – либо уходил на дно с кораблём, сделав всё возможное для спасения экипажа и пассажиров. Либо стрелял в висок, на виду у всех, на палубе. А эти… Эти все «наплаву». И сегодня.                         

          …Так и не узнал я трагедию этой женщины. Но свято, конечно, не время 90-х «лихих». Свято женское горе… Никакой офицерской-фельдъегерьской честью и кровью - не смыть позора обиды и унижения наших бесценных подруг. Матерей, сестёр, бабушек, дочерей. Девушек, женщин.

          - Да разве бы я своему старичку не купила бы чарочку, иди табачку… За любые деньги бы купила.

          - Нет, нет, пойду. Мне теперь не для кого очередь выстаивать. Не для  кого стараться…

          За слёзы детей и женщин нет, не может быть прощения.

----------------------------------------------------        

                                                                                                                                                                       «Не журись, дядя!»                                                                          

          Про мат и бранные слова много сказано. И гневного, и оправдательного, компромиссного. Бесцветного много. Либерально-эпатажного: «быковского», быковатого. На толпу рассчитанного, на шумный дешёвый успех. Да это и понятно. Арена защищает и там, подмостки, где «мильён меняют по рублю». Без мата и эпатажа наш театр, как странно, стал так мелок, пошл, дурновкусие… Не поставят, не вдуют в текст классика похабное, так молодёжь и смотреть не придёт. Помню, как на «Отелло» Дездемону в мужском обличье схватил в последнем акте «Отелло». А за спиной моей шопот молодой пары:

          -Это кто?

          -Дездемона? А почему она – мужчина?

          -Это инверсия автора, дорогая. Это его право…

          -А этот, толстый большой – Отелло?

          -Да, конечно. Ну, ну, поняла теперь, А?

          -Так тот мавр, негр. А этот белый….

          В ответ огорчённый вздох:

          -Значит ты так ничего не поняла? Эх, ты… Не понять такую мысль…. Странно. Это даже странно, честное слово.

          И вдруг со сцены матерная брань. Сказать правду – это не просто шокировало, это взбесило. Рассверипев, какой-то работяга, слесарь, что ли вдруг поднялся с кресла и дал такую «ответочку» сцене, что все замерли. Повисло молчание, потом неудержимый, истерический смех повис в этом горе-театре. «Вот куда надо чаще ходить, - подумалось тогда, - в слесарки. Там больще узнаешь и подчерпнёшь. А то какие-то студии «Гоголь-центры». Выпендрёж». А ведь многим из моего поколения пели, не забыть «Колыбельную», для Алёшки. Там и такие слова были. Старший брат, пел малому, которому два (они остались сиротами, жалостливая песня), слова:

«У тебя на всё готов ответ,

Знаешь ты, Алёшка, «да» и «нет»,

Но не знаешь, Лёшка только ты, только ты,

Что бывают синие киты….

Что бывает мятая трава,

Что бывают бранные слова.

Я тебя от них уберегу, сберегу.

Спи, Алёшка, баюшки-баю…»

          Старая песня. Послевоенная, наверное. И здесь всё понятно. Ясно. Так воспитывают после большой всенародной беды. Войны, мора, голода. А тут – и «ковид» не берёт. Как были пошляками, так пошляками и остались.

          Давно…. Теперь кажется – бесконечно давно, в те времена, когда главный редактор «Юносси»-журнала, спешно собрался и уехал послом в Израиль. Издал я в журнале этом у Лаптевой Эмилии Алексеевны и Липатова Виктора исследование, которое называлось: «Душа частушка» или - «Частушка-душа народа». Эта фраза кажется затасканной, а в литературе стала штампом. Кто и как придумывал частушки, еще никто точно не исследовал. В деревне и сейчас праздники, гулянья и застолья не бывают без частушек и самородных, «свойских» песен. И, если верно рассуждаю я,- частушка – зеркало, отражение времени. И вот в этом исследовании, без единого матерного слова, а там была задача нешуточная: частушками проследить и подтвердить историю нашу. Нашей страны – России, затем и – СССР. Частушки – без единого слова мата. Задорные, ёмкие. Грустные и залихватские. И Лаптева и Липатов были удивлены, обрадованы. И в то нищенское время нашли шестьсот рублей (это по покупной способности – примерно то же что и сегодня, в 2021 году), заказали позолоченную табличку и выдали торжественно. Тогда это называлось «наградить литератора, писателя премией имени Б. Полевого».                                                              

В наше коварно-ковидное время грех и матерная брань не пугают никого. Привыкли. Девушки, молодёжь, - и мы это слышим, порой загнут такой «угол». «Слов немного, быть может пяток. Но какие из них комбинации», - сказал как-то сатирик. И вот в «центрах». Гоголя, Сахарова, Ельцина… Где только не слышал я сквернословия. Но в театрах-центрах… Это по-настоящему ранит. Впрочем, отчего, казалось бы. Ведь издревле сцену, подмостки именовали не иначе как «позорище». 

Частушка-душа народа… Но вот отчего-то в наше время, такое трагическое, когда апрельский «короновирус» заражает и убивает миллионы людей по всему «земшару», - как-то особенно скоро вошли и стали приметны, даже привычны слова, которые, на мой взгляд, хуже мата, страшнее. Это отглагольные и предметно и постоянно употребляемые формы слова: «убью». «Убийство», «убили». «Убили врачи своим безразличием к больному короновирусом»…

 Молодая мамаша кричит малому сынишке в Москве, в центре Москвы на детской площадке. Оба в масках от вируса. Кричит невнятно, в себя, «в горло», как сказали бы в театре:

          -Куда полез? Ну-ка вернись, сейчас убью!

          Я не удержался, снял свою маску-намордник. Дело было в Отрадном, среди цветущего мая. Площадка – напротив противочумного центра и ресторана «Белая Скала». Я указал ей на машины, прибывающие и отбывающие с огромными сумками-холодильниками для проб на вирус. «Камазы» с прицепными баками до краёв наполненные пеной-антиковидной смесью - то и дело выезжали, вьезжали на мостовые и «пенили асфальты и зеленую траву. Я сказал:

-Малое дитя, во дворе играючи полез вверх по лестнице, молодая мамаша уже кричит: «Куда полез! Слезай сейчас же, убью».

Она посмотрела на меня с нескрываемым презрением и ответила прокуроенным глухим, щипящим не звонским, сататнинским каким-то звуком, в котором я не сразу разобрал:

-Не журись, дядя. Это у меня присловье такое. Я так с ними со всеми, не только со своим.

-С кем со всеми?

-Я заведующая вот этого детского сада, который закрыли.                                                                      

Я обомлел. «Ну, эта заведующая без сомнения успела насмотреться «голубых» Дездемон и Отелло», - стало понятно мне. Или часто посещала с детьми «центры». А там хорошему не научат…

«Не убий» – первая из заповедей Книги Книг «Евангелия». Православный народ, да и вообще христиан, - было время называли иначе: «народ Книги». Верующих Книге. Понятно, какую книгу имели в виду. Библию с её первой и главой заповедью. Кто может восстать на Библию? На веру? На нерушимую тысячелетиями заповедь, за которую во времена не столь далёкие отлучали мирян от Причастия на двадцать пять лет?

Но вот, будучи даже и в деревне на свадьбе, молодая женщина, при мне, желая подчеркнуть новизну и оригинальность частушки, умело притопывая, размахивая руками, пела:

                              «А мне милый говорит:

                              Милка, я тебя убью,

                              Неужели ты не чувствуешь,

                              Как я тебя люблю!»…

И ещё:

                              «А мне милый говорит:

                              «Милка, я тебя убью!»

                              Поневоле отвечаешь:

                              «Горячо тебя люблю!»

          Помню ещё, проходившая мимо нас, мимо противочумного центра старушка, по виду из тех директоров и заучей, которые воспитывали моё пионерско-октябрятское племя, услышала наш спор, остановилась и молвила:

О Гермафродитах и Афродитах

          И.А. Бунин, академик, лауреат Нобелевской премии, записал в своем дневнике 17.03.40 г.: «Перечитал «Что такое искусство?» Толстого – скучно, кроме нескольких страниц, - неубедительно. Давно не читал, думал, что лучше. Привел сотни определений того, что такое красота и что такое искусство, - сколько прочел, какой труд проделал! – все эти определения, действительно, гроша настоящего не стоят, но сам не сказал ничего путного».                                    

          А вот сборник рассказов японского классика Акутагавы Рюноске» Паутинка». (Новеллы.М. Изд-во «Правда», 1987г.) На странице 354 статейка «Толстой»: «Когда прочитаешь «Биографию Толстого» Бирюкова, то ясно, что «Моя исповедь» и «В чем моя вера» – ложь. Но никто не страдал так, как страдал Толстой, рассказывавший эту ложь. Его ложь сочится алой кровью, больше, чем правда иных».                                

          Такие суждения, рассуждения, мнения авторитетов обескураживают, когда изучаешь все, что написал Л.Н. Толстой. Об «Анне Карениной» то и дело слышишь – «пошленький роман», о последних главах «Войны и Мира» Флобер отзывался неодобрительно.

Очевидно, надо полагаться на себя, доверять только своим чувствам и уму и не обращать внимания на высказывания авторитетов. Прав У.С. Моэм, заявляя: «Эстетическое переживание имеет ценность лишь в том случае, если оно воздействует на природу человека и таким образом вызывает в нем активное отношение к жизни». Если так, то Дж. Лондон, загнавший себя в могилу, умерший в возрасте сорока лет – гений. Но он весь вырос из Шопенгауэра. Немец, философ Артур Шопенгауэр – тёмен, как обратная сторона Луны. Как гермафродит в нравственном отношении он рождал и рождает своими писаниями фантомы. От него и Вл. Соловьёв, и Адольф Гитлер. Многие.

Напротив же Афродита – «Венера стыдливая», вот та красота о которой Достоевский  говорил как о единственно возможной «совестливой» красоте, способной остановить мир на краю пропасти. Но как переврали, затаскали, «заслюнявили» слова этого гения!

                                                                                                                                          -----------------------------------------------------

Libeuty                                                                  

Варианты перевода: свобода, право, независимость, вольность, приволье…. А так же: «…широта, обширность, широтная характеристика, терпимость, естественное высвобождение, непринужденность, необузданность, несдержанность…».  Как широк диапазон той «свободы», которую нам навязали в 90-х? И в первую очередь, конечно: свобода торговли, свобода печати, свобода пустой болтовни… О, как много свободы! Судов, полиции и прокуроров, и при этом отмечают всё чаще, что СПРАВЕДЛИВОСТИ нет! Справедливость – вот ключевое слово для русского. Ничем наши действия не связаны, никто не несет ответственности перед Богом. Свобода морали или от морали, что получили мы? Свободу обычаям или от обычаев? То же и с  законами… Много поэтов, а поэзии нет. Много блогеров, интернета, а включишь компьютер, посмотришь – только дурь и выпендрёж. Как низко мы пали при этой «свободе»! Свобода для людей слабых, без культуры, известных обязанностей перед обществом и т.п. – непереносима. Выйдите на улицу – и вы увидите мучеников свободы. Сокращенные на производстве, просто бездельники, перекупщики краденого, пенсионеры, которые не в состоянии прожить на пенсию, - все это мученики нашей свободы.                                              

Выходит, - мало кто из честных людей хочет «свободы». Почти все недовольны свободой.      Кто знает, что таится в кладовых слова «свобода»? Наши слова, поступки, действия не связаны ничем. Такая свобода непереносима для людей, привыкших к самодисциплине, порядку в обществе, ответственности. История ничему не научила. Она опять наказала, в который уже раз! Разве 90-е не отзеркалили 17-24-й? Уже была такая свобода. Не окажемся ли мы опять под лозунгами «Грабь награбленное»?

Свободу у нас понимают, как свободу от обязанностей. Глупее и опаснее такой «свободы» и быть не может. Все «Окаянные дни», все дневники праведников и страдальцев, святых, расстрелянных и растерзанных в Мурманске и на Соловках, на Колыме и в Бутово… Всё об этом и только об этом! Очнитесь, перефразируя великого провидца и пророка Ф.М.Достоевского: «Уж лучше со Христом, чем со свободою»!

О величине                                                                                                                                

          Удивительный философ В.В. Розанов! Читаешь, и кажется порой, что он страдал от разжижения мозга. Как будто у него расшатался, расхлябался и мозг, и характер. Его попытка описать любой предмет с разных сторон, в том числе и нравственных – потерпела полный крах. Он провалился в инфернальное. В теплохладность. В «Опавших листьях» совершенно нечего читать. Нет того Духа, который сокровенно и заведомо высок, и дарован как дар и одновременно как – требование поиска человеку. Можно ли было, мог ли он с его эрудицией подняться на высоту? Несомненно. А что вышло? «Нравственно невменяемая личность», - сказал о нем П.Б. Струве. «План «Мертвых душ» – в сущности, анекдот. Как и сюжет «Ревизора» - анекдот тоже – написано в «Опавших листьях»» В.В. Розанова.                                

Если так рассуждать, то и «Анна Каренина», и «Госпожа Бовари», и «Монт Ориоль»… и многие другие шедевры – анекдоты. Мопассановская «Пышка» и многие, едва ли не вспе рассказы его – анекдоты.                                                                                                     

Удивляет даже и не эта легкомысленность, которую встречаешь у Розанова на каждой странице, даже и не такие, не эти суждение, а отношение литературной общественности, и былой, его времени, и нашей -нового времени, отношение к анекдоту. Не как к хохме, а как к событию. Анекдот может так и остаться анекдотом, но не более того. Смотря по тому, в какие повествовательные одежды его одеть. Но сам по себе он вызывает интерес. Не игрой слов «на Привозе» - Одесском базаре, а темой, глубиной, когда она есть. У больших литераторов анекдот дотягивает до больших духовных высот. Таков Достоевский, который из вырезки газетной создаёт «Преступление и наказание», у писателей «стилевиков», у которых «язык повествования – хорош, как замороженная клубника», - из вырезки газетной рождается «Лолита». И всё из случая, из анекдота. Но это – наши писатели. А О-Гнри (Уильям сидней Портер)? А Дж. Лондон?... Заметки из хроники местной газетенки сотни раз превращались в шедевры. Розанов же настолько неровен и противоречив, что иногда подозреваешь его в сокровенном желании очаровать и запутать читателя совершенно. Не случайно он так активно издавался и переиздавался в 90-е, когда хоть кто-то и хоть что-то читал… Всё что он написал – исключительно игра ума, и ничего более.

В этом мире, и в слове остаются только Величины. И это справедливо!

Продолжение