Сволочи 

Грозный город. Ливневая струнность. 
В горной речке – красная вода. 
Ты мне подарил седую юность. 
Мне теперь и старость – не беда... 
На полу раздолбанной маршрутки 
Места и двуногим-то впритык. 
Погоди, водила, скину куртку... 
У войны совсем не бабий лик. 
Крошево от гусеничных траков, 
Небо нашпиговано свинцом. 
У войны лицо моей собаки. 
Нет, не морда. Именно лицо. 
Помнишь знойный зуд мушиных сонмищ? 
Помнишь трупов бурые кули? 
Ты же ни черта потом не вспомнишь, 
Кроме пса, сидящего в пыли. 
Я тогда ещё умела плакать. 
После ссохлось всё, как солончак. 
Места не хватило для собаки. 
Крови было мало сволочам. 
Ты, господь, нас вёл до Малгобека, 
Дальше сами, дальше – на авось. 
Живы. Но с глазами человека 
В сгустке сердца поселился пёс. 
Жить, конечно, можно, только нечем. 
Бог да совесть – тот ещё балласт. 
Ты поймёшь, что мир бесчеловечен, 
Предавая тех, кто не предаст. 

Просыпайся

Просыпайся, мой мальчик, смотри, как плывёт июль 
На перине из облаков высоко-высо́ко. 
Вечный Кормчий ладони свои положил на руль, 
И планета кружит от запада до востока. 

Просыпайся и вспомнишь, как зимы роняют снег, 
Как весенние ветры несут аромат в приго́ршнях. 
Или всё это видишь в своём бесконечном сне? 
Не узнать никогда. И становится горечь горше. 

Это место покойно, тут камнем придавлен сон, 
Тут сникают цветы у мраморных изголовий, 
Тут становишься сам бестелесен и невесом, 
Бродишь тенью неспящей с невыплаканной любовью. 

Просыпайся же, мальчик, губами щеки коснусь 
И взъерошу рукой волос твоих светлый ёжик. 
Разбужу тебя, милый, и больше не дам уснуть. 
Может быть. Может быть. Только этого быть не может. 

Она везде 

Здесь дух её на крылышках стрекоз 
Проявится неслышно, полузримо: 
На ручке развалившейся корзины, 
На фартуке, подвешенном на гвоздь. 
Она везде. На зелени ворот, 
На белых гольфах слив, айвы и вишен... 
Как будто здесь. Как будто просто вышла 
За хлебом-молоком. Сейчас придёт. 
Опустится благословенность тьмы. 
Заснули куры. Во дворе – ни звука. 
И только сад пугает редким стуком – 
Там яблоня прощается с детьми. 
Как пахнет хмель! Как светляки кружат! 
Теплом животным дышит дом саманный, 
И ночь несёт в подоле сарафана 
Упавших звёзд богатый урожай. 
Ему бы спать, но он боится сна. 
Приснится, что сажает чернобривцы 
В домашнем платье из простого ситца, 
Живая и весёлая, она. 
И сон как жизнь, а, может, жизнь, как сон, 
И время ничего уже не значит. 
Забыв ладонь на голове собачьей, 
Десятую за вечер курит он. 

До последнего 

Что любовь? Вода в приго́ршне – 
Не споткнувшись донести. 
Донесём ли, мой хороший, 
До последнего «прости»? 
Романтические бредни – 
Ужин, свечи, лепестки – 
То по юности не вредно, 
А у нас белы виски. 
Друг о друге небо молим. 
Дым – ромашковые сны. 
Уж пошли гулять на воле 
Дочки наши да сыны. 
А лю... нет, не произносим! 
Быт махровый – я да ты. 
Ты уходишь ровно в восемь, 
Я – чуть позже девяти. 
Не увидеть и не тронуть, 
Город – дока разводить. 
Между нами телефонный 
Мостик, тоненький, как нить. 
Вечер, кухня, разговоры. 
«Как ты?» – «Хорошо». – «А ты?» 
Два сообщника, два вора 
Глубины у немоты. 
Утром пялится яишня 
Желтооко, горячо. 
«Сахар в чашке», – говоришь мне. 
Я – щекой тебе в плечо. 
О любви с тобой ни слова. 
Как её в слова вместить? 
Жизнь, как день, да быт махровый 
До последнего «прости». 

Бабушки

Любят пословицы, делятся байками 
И на колени, прикрытые байковым 
Ковриком, собранным по лоскуту, 
Каждой дано по коту. 
Тихо, не споря с учёными мамами, 
Йодистой сеточкой, мёдом и травами, 
Жгучим горчичником и молоком 
Снимут недуг как рукой. 
Временем согнуты, сердцем ведомые, 
Гладят макушки сухими ладонями. 
Сколько бы ни было детоньке лет, 
Взрослых для бабушек нет. 
Пахнут блинами и добрыми сказками, 
Шапку напялят, накажут не стаскивать, 
Перекрестив, отпускают и ждут. 
Ценят тепло и уют. 
Умник, тихоня, шалун или врединка – 
В тощих карманах халатов, передников 
Спрятаны ими на случай любой 
Денежка, пряник, любовь. 
Длинные ночи, да только не спится им, 
Бабушки вяжут блестящими спицами 
Шарфики длинные лунных дорог. 
Ближе становится Бог. 
Он опускает небесные помочи. 
В кофтах растянутых, в тапочках войлочных – 
Петелька к петельке вьются пути – 
Бабушки смогут уйти. 

Кап. Кап… 

Там рос кизил и дикий виноград. 
Там были грозы с дребезгом оконным, 
И гром такой, что двигались иконы, 
И бабушкино тихое «свят-свят!». 
Лупил в стекло, как в медный таз горох, 
Июльский дождь. Размашисто и хлёстко 
Он выходил на летние подмостки 
И куролесил, словно скоморох. 
Потом стихал, как будто в горло кляп. 
И вис тяжёлой бусиной на ветке, 
И в землю уходил со всхлипом редким, 
Как дети затихают. Кап. Кап. Кап… 
Но и сейчас, в другие времена, 
В тандеме с памятью и запахом, и звуком, 
Как тёща в спальню к молодым, без стука, 
Заходит и приносит имена. 
Он обещал – всё будет хорошо. 
Володька, Людка, Колька, Митя с Таней. 
В другие грозы в Грозном вас не станет – 
Господь не склонен спорить с калашом. 
А летний дождь нечасто, иногда, 
Врываясь в тишь сухих и тёплых комнат, 
Вот так вот вдруг возьмёт да и напомнит: 
«Тёть Сонь, Наташка выйдет?.. А когда?» 

 

^Илл.