Из Мешка

На пол высыпались вещи.

И я думаю,

Что мир –

Только усмешка,

Которая теплится

На устах повешенного.

(Велемир Хлебников)

          В теме, на какую будет брошен взгляд, очень беглый, но который все же постарается что-нибудь разглядеть, нельзя обойтись без поэзии и народных мифологических интуиций, отвлеченных от могучих философских систем, однако не смогущих подойти достаточно близко, чтобы заглянуть по ту сторону жизни – различить смутный образ всадника по имени смерть. Именно так все и обстоит – огромная поэзия и народные интуиции – и то и другое, достойное античной мифологии, однако находящиеся в горячем и холодном, странном потоке русской литературы. Золотого и серебряного веков – литературы действительно гомерической. Как хохот темных лесных божеств. Танатос – смерть – гроб. Как его нащупывает русская литературная традиция?

          Надо сказать, что такая важная, вероятно, самая важная, не уступающая по значимости теме жизни – тема смерти представлена в работах всех крупных художников. Как Аристотель утверждал, что политика – все, помимо природы, так и смерть – тоже все, но включая сюда и природу. Короче говоря, не обходил это явление ни один серьезный русский писатель.

Начиная от «Гробовщика» А.С. Пушкина, начиная даже еще раньше, но будем отсчитывать от этой важной точки. Про многие литературные произведения, думаю, правильно будет сказать, что они вышли не только из гоголевской «Шинели», но из пушкинского «Гробовщика». Человек – творец, когда хочет взглянуть в глаза своей неотвратимой судьбе, подобно пушкинскому герою, приглашает покойников посетить его дом одиноким вечером. Тогда он разглядит, что человек представляет собой после гроба. Речь конечно же идет не об анатомическом состоянии трупа, который может вызвать разве что только интерес некроманта или криминалиста, но о той части человека, которая, по определению религиозных традиций, философии и мифологии, покидает его тело. Что ждет эту часть человека далее?

          Наряду с Пушкиным, самобытно раскрывает эту тему Гоголь, демонстрируя читателю утопленниц и мертвых паночек, которые «крепко повязаны с нечистой силой», летая по темно- синему небу малороской ночи, подмигивают читателю. Они приглашают его всмотреться поближе – заглянуть в лицо бездны смерти, как Хома Брут смотрит в лицо Вию. И как мы знаем, «бездна может начать всматриваться в ответ». Нужно заметить, что у Гоголя утопленницы предстают куда более живыми, чем «мертвые души» восковых помещиков, обывателей. Вероятно, это не случайно. Не напрасно и Пушкин говорил о «великолепной поэзии» гоголевской Диканьки. Именно взгляд поэзии направлен не на бытовые курьезности, но на нечто таинственное и важное.

          Интересно Достоевский подходит к этой теме. Все свое творчество он пытается рассмотреть человека живого и человека на грани смерти, хотя скорее духовной. Человека и Бога. Когда один может увидеть другого лишь в пограничном состоянии – между жизнью и смертью. Интересный в этом смысле рассказ Федора Михайловича «Бобок», который явно и прямо наследует образы и атмосферу «Гробовщика» Пушкина. Этот рассказ чаще скорее воспринимают как исключительно социальную сатиру, не претендующую на очень большую глубину. Однако многие его образы все же наталкивают на размышления о метафизической стороне человеческой жизни и смерти. Можно вывести любопытную формулы фабулы и одновременно сути этого рассказа – писатель слышит голоса за гробами.

          Ещё один подход к теме смерти, который по своей уменьшительно – ласкательной форме названия рифмуется с вышеприведенным произведением – оригинальная и интересная поэма (или жанр трудно поддается определению) Александра Введенского «Потец».

В русской культуре смерть порой выступает как что-то настолько трансцендентное, но при этом естественное, близкое и даже почти «домашнее» и бытовое, что ее вот-вот можно потрогать руками, как «потец, выступающий на лбу умирающего».

          Сюжет поэтического произведения представляет собой нечто такое: трое детей пытаются выяснить у своего умирающего отца, что означает слово «потец». Как справедливо пишет Мейлах М.Б. в предисловии к изданию произведения (работа Введенского была издана только в 1989 году после смерти поэта, т.к. не могла пройти советскую цензуру): «Для Введенского характерна такая абсурдная, внешне бессмысленная "простота" фабулы - она заставляет читателя обратиться к деталям, и эти детали раскрывают целый метаязыковый мир». Действительно, детали языка, слов, забавных неологизмов играют огромную роль в поэме. Произведение является одним из самых таинственных в советской литературе.

«Обнародуй нам отец

Что такое есть Потец.

 Отец, сверкая очами, отвечал им:

 Вы не путайте сыны

День конца и дочь весны.

Страшен, синь и сед Потец.

Я ваш ангел. Я отец.

Я его жестокость знаю,

Смерть моя уже близка.

На главе моей зияют

Плеши, лысины — тоска.

И если жизнь протянется

То скоро не останется

Ни сокола ни волоска.

Знать смерть близка.

Знать глядь тоска»

          В совокупности с внешней абсурдностью повествования образы отца и его сыновей приводят читателя в непонимание и иррациональный страх. Таково главное чувство, связанное у человека с осмыслением природы танатоса – диссонанс. Смерть стоит бок о бок с религиозными поисками человека, его подсознательными ощущениями, шестым чувством, по Гумилеву.

«Да мы тебя не о том спрашиваем,

Мы наши мысли как чертог вынашиваем.

Ты скажи-ка нам отец

Что такое есть Потец.

         

И воскликнул отец: Пролог,

А в Прологе главное Бог.

Усните сыны,

Посмотрите сны»

          Тот самый диссонанс, связанный с совершенно неизвестным, трансцендентным характером смерти и дает человеку импульс обратиться к не менее, но более сакральной и трансцендентной категории – к Богу. Часто попытка осмысления этой категории начинается, когда человек «чувствует дыхание бездны». Это мы хорошо знаем благодаря Федору Михайловичу Достоевскому, его произведениям и его биографии, в частности: вероятно, именно тогда он открыл свой гений, когда «бездна начала вглядываться в него», перед тем как смертный приговор отменили, заменив каторгой.

Возвращаясь к поэме «Потец» Введенского, стоит заметить, что данную работу следует только осмыслять читателю далее, так как она содержит в себе попытку заглянуть в это лицо смерти – огромной и непонятной категории. Автор же стремится пощупать и посмотреть на нее, разрезая на детали, будто патологоанатом. Поводом же к написанию произведения послужила смерть отца Введенского, вызвавшая у него сильнейшее потрясение.

           Отчего же в работах, связанных так или иначе со смертью, повествование зачастую сопровождается абсурдом, иронией и тому подобным? Во-первых, одним из ответов могут служить вышеприведенные доводы о диссонансе, с которым сталкивается человек при попытке осознать феномен смерти – прекращения существования. Его внимание, наблюдение возможно непроизвольно соскальзывает в область не очень значительных деталей. Например, в стихотворении Э. Лимонова, где «В совершенно пустом саду собирается кто-то есть». Большая часть стихотворения занята описанием чего-то «вроде творожка», который «собирается есть старик».

Во-вторых, во многих произведениях русской литературы наблюдается такая особенность. Танатос, конечно, предполагает сакральное к нему отношение. Однако она не всегда подразумевает какой-то пафос и торжественность в стиле японского сэппуку. Русский человек видит смерть как переход куда-то, но совсем не как обрыв. «Это вроде как переселение в другую губернию» - говорит нам Андрей Платонов.

          Стремление осознать вообще смысл и суть смерти являет собой тщетную попытку, когда ты только топчешься на месте, перебирая детали и образы, пытаясь сформулировать отчетливо идею, однако снова возвращаясь к перебиранию каких-то косвенных фактов. Как показывает Егор Летов в песне «Мертвые»:

«Словно целый мир, словно снежный ком

Словно напрямик, наугад, напролом

Словно навсегда, словно безвозвратно

И опять сначала

Мёртвые не хвалят, не бранят

Не стреляют, не шумят

Мёртвые не сеют, не поют

Не умеют, не живут.»

          Примечательна также последняя сцена в романе Ф.М. Достоевского «Идиот», когда Рогожин с князем ложатся вместе, втроем, со своей остывшей возлюбленной с перерезанным горлом. Достоевский демонстрирует, как князь Мышкин сходит с ума, вероятно, не выдержав этого. Возможно, так и происходит с живым, честным и чувствительным человеком, видящим воочию бездну смерти и падение в нее своего ближнего.

          Достоевский как никто другой чувствует эту связь любви – любовной страсти, подлинного Эроса и смерти. Связь таинственную.

Вообще, думается, можно сделать вывод следующий: только одно может стать больше чем смерть – лишь одно может превысить Танатос, победить страх смерти – любовь – Эрос. Платон пишет: «Да разве найдется на свете такой трус, в которого сам Эрот (Эрос) не вдохнул бы доблесть, уподобив его прирожденному храбрецу?». Совсем не случайно одним из определений Бога в христианской традиции является любовь. Хотя Он и невероятно больше любых определений, однако, возможно, «любовь» выступает наиболее близким к сути.

Подтверждающие это образы находятся в русской литературе. Так Маргарита идет на сделку с Воландом, встречаясь со смертью – ее многочисленными олицетворениями на балу дьявола ради того, чтобы помочь тому, кого любит.

Схожий образ и кузнец Вакула Гоголя, преодолевший страх и оседлавший, победивший черта ради своей любви.

Данко – вырывает свое сердце, чтобы светить им, озаренным любовью к людям. В основании образа отчетливо виден Спаситель.

          Можно подойти к смелому заключению: если хотите победить свою смерть – впустите в душу любовь.

          Дойдем к нему вместе с великими строками Николая Гумилева, которые пусть сопроводят этот своеобразный вывод:

«Созидающий башню сорвётся,

Будет страшен стремительный лёт,

И на дне мирового колодца

Он безумье своё проклянёт.

Разрушающий будет раздавлен,

Опрокинут обломками плит,

И, Всевидящим Богом оставлен,

Он о муке своей возопит.

А ушедший в ночные пещеры

Или к заводям тихой реки

Повстречает свирепой пантеры

Наводящие ужас зрачки.

Не спасёшься от доли кровавой,

Что земным предназначила твердь.

Но молчи: несравненное право —

Самому выбирать свою смерть»

Пришло время закончить, чтобы не перенасытиться смертью. Это не самая полезная и безобидная еда в больших количествах.