Жизнь моя никогда не была щедрой на приятные знакомства, но я на всю жизнь запомню одного молодого человека. Я в очередной раз проходил курс лечения и провёл с ним две недели в одном палате, привязавшись, как никогда раньше.

Он представился Дунканом. Имя описывало чёткий крюк вокруг его образа, придавало строгости. Несмотря на это, внешне он не был суров, скорее даже растерян. Ёжик тёмных, коротко остриженных волос просвечивал аккуратный череп. Чернеющие птичьи глаза блестели так, словно вот-вот обронят копившиеся годами стеклянные осколки. Пухлые розовые губы прятали заячьи зубы за прямой линией неулыбки, шедшей от угла до угла. Уши слегка торчали; они, вероятно, всегда были начеку. Из-под одежды выпирали кости, мне иногда казалось, что под ней просто нет кожи – уж очень он был худой.

Дункан ничем злодейским не промышлял. Он не считал себя Богом, не буйствовал, не был ни наркоманом, ни преступником. Пусть я причислял появление этого человека в клинике к лично моей удаче, на самом же деле, мне было глубоко его жаль. Годом ранее Дункан проходил один из злополучных юношеских тестов. Молодые люди по своему остроумному обыкновению обводят кружком ответы, какие врачебная комиссия читает с удовольствием, а не презрением. Наш герой был наивен и не задумываясь поведал господам о подавленности и чувстве грусти, после чего был направлен на добровольно-принудительное лечение, способное искоренить его душевную болезнь.

По прибытии в больницу Дункана ждала беседа со специалистом. Юноша присел на холодный стул и начал свой монолог о переживаниях, получив в ответ ничего, кроме просьбы ускорить рассказ и никого не задерживать. Разочарованного больного направили в палату с разношерстной компанией, полной детских и взрослых лиц, безумных, глупых и молчаливых. Я не сразу понял, почему он долго глядел в пустой шкафчик, предназначенный для личных вещей. Уже после того, как он покинул больницу, моя любопытная натура полезла во вновь опустевшую мебель и обнаружила там процарапанное «Ницше пил мочу».

Часто он сидел на кровати с одной из двух книг, которые ему выдали вместо привезённых шести из дома. Руки Дункана тянулись к искусству: юноша просил санитара принести карандаш и альбом, но раз за разом получал отказ. Нам было запрещено заниматься спортом и держать в руках что-то острое вроде предметов для письма, но никто при этом не препятствовал курению сигарет и тайному ношению всевозможных спичек и зажигалок, которые выглядели несколько опаснее, чем мелки для рисования. Иногда нам удавалось поиграть в нарды. Дункан, завидя коробочку, ухмылялся – внутри красовалось кем-то выведенное «твори бардак, мы здесь проездом».

Ночью палата впадала в спячку, не считая чуткого Дункана. Я знал, что беруши здесь под запретом и мог лишь посочувствовать моему соседу по койке. Как и я, он лежал на старом, пропахшем немытыми телами резиновом матрасе, то и дело поправляя плоскую неудобную подушку. Порой мы вместе не спали, преследуемые светом ледяной лампы, которая маяком била из потолка коридора прямо на наши лица. Месяц оказывал нам компанию и пробивался через стальные прутья оконной решетки, освещая перечёркнутые полосы ожидания на стене.

В одну из таких ночей из коридора донёсся философический бас одной из санитарок:

– Если бы ты только знала, как я устала работать здесь. Здешние люди знать не знают божеских законов. Только и умеют, что сквернословить и похабничать. Был бы выбор – меня бы давно здесь не было. Вот увидишь, грядёт Воскрешение Христа. Справедливость ещё существует. Вот увидишь.

–  По-ни-ма-ю – отзевалась вторая.

Очень быстро мы потеряли всякую свою индивидуальность и даже пахли все одинаково – медикаментами и подвальной сыростью. Окон нам не открывали, о прогулках и речи не было. Они будто наказывали нас за вселенскую свободу, которой мы когда-то дышали за воротами клиники.

Чем ближе был день моей выписки, тем более разнились мои чувства. С одной стороны, меня ждало радостное возвращение к прежней жизни. С другой стороны, я был вынужден расстаться с Дунканом, ставшим мне товарищем, собратом. Разумеется, я ценил его любовь к одиночеству и покою и не стал настаивать на общении вне больничных стен, оставив, однако, в памяти юноши несколько слов о месте моего проживания.

Спустя месяц после нашего прощания я обнаружил серый конверт в почтовом ящике. В углу круглели кривые буквы и цифры моего адреса. Внутри лежал сложенный пополам тетрадный лист. Я расправил его надломанную середину, прочёл жадно все предназначавшиеся мне строчки:

Выброшен на обочину жизни , 
Треснут, как винтовки приклад. 
Я скручен тесным узелом, 
Скучен, как брошенный сад. 
Подавлен, но все же не сломлен, 
Шагая, иду невпопад. 

Упал - подняться не в силу, 
Лежу вдоль крутых автострад. 

Я сдобрен лихими кругами, 
Надруган чужими устами, 
Испуган нагими телами, 
Затронут дурными руками. 

И по сей день вспоминается мне Дункан: непонятый, робкий, загубленный, но необычайно сильный.