Самое прекрасное и самое ужасное, что можно подарить неопытному сердцу, — это надежда.

Этот важный урок — письмо в бирюзовой коробке на шкафу в моей комнате. Я его редко открываю, но когда все-таки беру в руки старый тетрадный лист, сгораю от стыда и разочарования. Буквы в нем неправдоподобно корявые, но иногда проскакивают ровные, красивые, выдавая пишущего. Они кричат о подвохе и тогда, много лет назад, могли запросто стать подсказкой для Лизы. Но счастливый слеп — ловушек не видит.

Лиза носила резинки с помпонами и всякими побрякушками в виде зверей и фруктов. Чаще всего — стразовые вишенки. Любила юбки и первая из знакомых мне девочек осмелилась надеть капроновые колготки. Я иногда замечала тушь на ее рыжих ресницах, и это приводило меня в восторг.

Лиза обожала своих морских свинок, Борисовну и Нюшу, и третью таксу, Линду. Двух умерших звали точно так же. На самом деле, больше всех она любила Линду Номер Один. Оттого и появились Номер Два и Три. Жила у нее и бешеная черно-белая кошка Василиса. Меня она однажды чуть не исцарапала до смерти, пока я спала. Но Лиза и ее любила. Сложно найти хоть одно живое существо, кроме ее сводного брата-ханжи, которое бы Лизе не пришлось по душе. Она любила всех. А любили ее далеко не все.

Когда Лизе приглянулся наш кудрявый Вова, никто не удивился. Мне он, признаться, тоже нравился. И, возможно, это стало одной из причин моего ужасного поступка. Нашего. Мне отчего-то хочется винить только себя. Наверное, потому что помню глаза. Неверящие и разочарованные. Направленные только на меня. На человека, который ближе всех, который точно знает, куда ткнуть, чтобы сделать больно.

Лиза тогда уехала куда-то с отцом на их вишневой девятке. Каждый раз, когда я в нее садилась, меня тошнило из-за огромного количества пахучек. Ее папа их обожал. Мы сидели у подъезда Лизы — кто на парапете, кто на облезлой лавочке, кто на железяке для чистки обуви — и думали, чем бы заняться. Лето подходило к концу, и идей становилось все меньше.

— А помните, мы писали Юре письмо от незнакомки? — Карина подняла глаза. Она что-то придумала.

Я кивнула. Юра тогда получил три письма с признанием в любви от таинственной Миланы. Помню, как потом боялись, что его папа, большой человек в военной форме, нас раскроет. Он видел, как мы топтались у почтовых ящиков.

— Лиза до сих пор тайно влюблена? — Продолжила Карина.

— Да не тайно. Все же знают.

Карина дернула бровями так, будто пыталась ими вытолкнуть наружу ту самую идею, которая пришла ей в голову.

— Не надо. Она шутку не оценит, — я судорожно пыталась найти что-нибудь поинтереснее. Вероятность того, что план Карины останется незамеченным, улетучивалась с каждой секундой.

— Предлагаешь написать ей письмо от незнакомца? — Зашевелилась Соня. Назад пути нет.

— Почему от незнакомца? От Вовы.

А потом я смотрела. Карина вынесла тетрадку, вырвала лист. Их запал и веселье садились мне на плечи, давили так, что не могла встать со скамейки и помешать. На бумагу ложились слащавые слова-инвалиды: "Дорогая Лиза! Я хотел сказать, но никак не осмелиться..."

Меня тошнило. Тошнило, когда сворачивали испачканный во вранье лист, когда поднимались на четвертый этаж под железный хохот перил и думали, куда бы положить письмо. Тошнило, когда, наконец, всунули листок в дверной зазор. Так, чтоб увидела. Тошнило и тогда, когда тихонько спустились и больше об этом не говорили. Будто ничего не произошло. Будто любовные письма каждый день подкидываются, и это вовсе не обидно.

А Лиза на следующий день пришла ко мне растерянная. Вертела в руках листок и хмурилась, поглядывая на меня. Пересказала содержание письма. Читать вслух не стала.

Тогда, наверное, я в первый раз осознала, до чего ужасно мы поступили. Лиза делилась со мной всем, но слова Вовы решила оставить только себе. Она много из того, что было в письме, не сказала. Как "он" думает о ней перед сном, как краснеет, когда видит ее, и все эти девчачьи штучки, которые бы мальчик в нашем возрасте ни за что не сказал девочке.

— Но я не понимаю. Не могу же я ему нравиться, — проговорила она и ковырнула стразинку на футболке.

— Это еще почему? — Неубедительно возмутилась я. Не заметила.

— Ну... Я некрасивая. И толстая. Я никому не нравилась никогда.

Лиза посмотрела на письмо, и в ее глазах появилось то, что встало в моем горле ненавистью к себе. Надежда. Мы и не думали ее будить, но в таких людях, как Лиза, из глубин души поднимается все самое хорошее. Удивительно, что такой отвратительный поступок породил что-то светлое и прекрасное.

— Ты красивая, — я не врала. Сейчас, с удивленными серыми глазами, румянцем, перемешанным с веснушками на щеках, она казалась самой красивой девочкой на планете.

Я своровала то письмо. Пришла к ней пить чай и шить фартук на труды и увидела листик, торчащий из-под подушки. Не раздумывая, сунула это вранье в карман.

А она заметила. Нахмурилась, странно посмотрела на меня, а потом будто замерла вся.

— Это вы все? Он не писал?

Я молчала. Что я могла сказать? Мое молчание выдало всех нас, рассказало Лизе историю о шутке. Всего лишь шутке, ничего такого. А ее глаза все неверяще вглядывались в мои. Я не могла. Кто угодно, но только не я.

— Прости меня, — себе или ей?

Никогда не забуду ту улыбку. Она говорила: "Я знала". Знала, что никому не понравлюсь такая нелепая с веснушками и дурацкими стразами. Со своими смешными резинками и слишком большими для маленьких ушей сережками-сердечками. Никому не нужны ни мои морские свинки, ни собаки, ни тем более дикая кошка.

Надежда превратилась в неуверенность. Это то, что не учла ни Карина, ни Соня, ни я, ни кто-либо другой. Надежда не уходит просто так. Она перерождается.

Я так и не вернула письмо Лизе. Мой урок всегда лежит в бирюзовой коробке.