Как я могла в этом выходить в люди? Как я могла приезжать домой к родителям в этом, ну даже не свитере! В этой сущей тряпке: сносившейся, выцветшей, и ведь совершенно чужой. Чужой…
Ты отдал мне его перед тем, как провести меня до автобусной остановки, от которой я собиралась уехать к себе: когда мы курили ловко скрученные твоими красивыми, длинными пальцами, такие, казалось в то утро, сладкие самокрутки на садовой качели, ты заметил, что я дрожу от холода и предложил мне надеть один из твоих свитеров:

– Держи этот, – стоя уже на пороге дома обратился ты ко мне – он, вроде, стильный (думаю сейчас – особенно катышки на нем). В следующий раз вернешь. – И улыбаясь, протянул мне вещь.

Я взяла. Надела. Почувствовала твой запах – не пота, не парфюма, не стирального порошка, не уличной свежести – твой, тоже, как самокрутки, казавшийся тогда самым сладким.

– Не верну.

И не вернула! Что ж, зато теперь есть, чем мыть полы! Или, если у меня появится домашнее животное, что ему подстелить для удобства. Вариантов масса, кроме того, конечно, при котором я бы пользовалась им, как я то делала прежде: носила, нюхала его, спала с ним. О, да. Спала – это требует отдельного моего комментария.

В минуты застревающего комом в горле во мне ощущения собственного одиночества, какой-то гложущей все прочие чувства тоски, что по обыкновению является к наступлению ночи, когда надо бы было не умирать внутренне, а видеть сны, я зарывалась в подушках и одеялах на своей кровати, и как оберег от всех ненастий обнимала эту серенькую тряпчонку, которая, мне казалось, самая добрая, самая светлая, самая теплая – самое-самое, что я имею тут -  в своей Краснодарской квартире, в своем городе, во всем белом свете. 

Я твой свитер не смела даже стирать, понимаешь. Слышал бы ты, с каким гневом я обратилась к матери, когда та вывешивала его с остальным чистым бельем, уже лишенного твоего запаха – твоего самого дорого подарка, сделанного мне за весь период наших отношений в то сентябрьское утро, что наступило после той ночи, когда ты в первый раз сказал, что любишь меня – вслух и, я ни на секунду не сомневаюсь до сих пор, честно. 

Ты, правда, любил. Я – тоже. Это было, возможно, первое у нас обоих равновзаимное чувство, когда ничего не ждешь, но получаешь, когда делаешь что-то ради кого-то, порой даже в ущерб себе, но тому счастлив, когда нет ощущения собственной порочности, когда была только чистота – и в намерениях, и в действиях.

Теперь  – опорочено. Хотя избавиться от свитера я не посмею, пожалуй, никогда.