Я скользнула рукой под ее подушку и нащупала теплые пальцы. Она погладила мою ладонь и несильно сжала ее. Я открыла глаза и увидела в темноте ее лицо на противоположной стороне кровати. Она спала. Острый нос с горбинкой утонул в подушке, как и одна тонкая бровь, уголок губ, опущенный вниз, закрытый глаз с маленькими ресницами и худая щека. Короткие волосы падали на узкий лоб.

Я отлично представляла себе ее, когда она откроет глаза. Прекрасно знала, как выскакивает одна ямочка на щеке, когда она улыбается. Помнила громкий заразительный смех, наверное, самый заразительный на всем белом свете. Чувствовала запах молока или липы от ее рук, когда прижималась к ним щекой. Все это с лёгкостью всплывало у меня в голове. Воспоминания, которые тогда ещё были даже не воспоминаниями, а повседневными вещами, ничем особенным, не вязли в густом водовороте времени, не расплывались годами.

***

Запах был потрясающим. Мама запекала курицу в духовке. И я, конечно же, проходила мимо кухни примерно раз в пять минут. После десятого путешествия от комнаты до кухни и обратно я не выдержала и пошла прямиком на запах. Мама стояла ко мне спиной и подливала молоко в кастрюлю. Я заулыбалась. Пахло картофельным пюре.

— Мам, скоро?

Она открыла холодильник, поставила молоко и обернулась ко мне. Что-то сказала. Слова сорвались с ее губ, но испарились прежде, чем долетели до меня. Она снова заговорила, но звуки будто врезались в невидимый барьер между мной и мамой. Они сливались со смехом детей, играющих на площадке под окном, скрежетом шин, лаем собак, разговорами женщин под подъездом. Моя память может воспроизвести все, кроме ее голоса. Я пригляделась к ее губам. Худым? Полным? Бледным? Ярко-разовым? Или, может быть, накрашенным какой-нибудь сиреневой помадой? Я не видела их больше. Ни формы, ни цвета.

***

Она читала Агату Кристи. Покупала пачку семечек, закутывалась в красный тяжёлый халат, садилась в угол дивана с книгой и не вставала, пока семечки не закончатся. Я устраивалась на другом конце и тоже что-то читала или смотрела мультики, а иногда разглядывала ее. Она быстро очищала семена от скорлупы. Ее пальцы бегали от пачки ко рту, ото рта к книге, переворачивали страницы и снова тянулись к семечкам.

Я пыталась словить взглядом ее руку, но та, как назло, будто ускорялась. Другая спряталась под обложкой Агаты Кристи. Я попыталась припомнить форму ногтей мамы, длину ее пальцев, изгиб кисти, но перед глазами стояли страницы книги, красный халат и черная шелуха. Теплая рука мамы, поглаживающая меня по голове, оказалась бесформенной, ничем не отличающейся от других человеческих рук.

***

Играла музыка. Стол освещал уличный фонарь. На деревьях висели шары, которые периодически лопались и вызывали испуганный визиг и громкий смех. Весёлый гул голосов заполнял небольшой двор. Кажется, кого-то провожали в армию.

Большинство сидели за столом, остальные танцевали. Родственники по очереди вставали и говорили что-то очень скучное, а иногда по-пьяному несвязное и веселое.

Я осмотрела каждого, и мой взгляд упал на кого-то в дальнем углу стола. Почему-то фонарь не освещал человека. К нему часто обращались, и он активно жестикулировал, что-то говоря, но я не могла разобрать ни голоса, ни лица.

Человек встал и вышел на импровизированный танцпол. По походке я догадалась, что это была мама. Она повернулась ко мне. Ее лицо снова скрыла тень. В голове мелькали глаза, нос, губы, но все они были придуманными мной. Я забыла, как она выглядит. Совершенно забыла.

***

Когда я воображала себя взрослой, всегда представляла себя в маминой черной дубленке. С блестяшками. Они разноцветно переливались на свету, и их все время хотелось потрогать. Дубленка была мягкая, особенно когда зарываешься в нее лицом. Иногда я примеряла ее вместе с туфлями на каблуках. Мама говорила, что я выгляжу сногсшибательно. Действительно, я постоянно подворачивала ноги и оказывалась на полу.

Она накинула дубленку и позвала меня на балкон, на который обычно выходила одна покурить. Но эта привычка исчезла, как только появились другие, более страшные. Ее взгляд был направлен на редкую лесополосу, за которой виднелись серые куски трассы.

Я часто вспоминала тот день. Мы молча стояли на балконе то ли несколько минут, то ли часов - память выдает воспоминания короткими картинками - и вдыхали весенний прохладный воздух. Да, точно была весна. И я никак не могла понять, чего же мы стоим, почему тогда уж не пойдем на улицу, там и походить можно.

Прошло несколько лет, и память превратилась в огромное озеро, наполненное тягучей нефтью: обрывками слов, мимолётным взглядами, смехом. Столько размытых лиц, неразличимых голосов. Потянешь за одно - всплывёт второе, третье.

И среди этого всего еле заметный островок - балкон, где мы стоим с мамой и смотрим на облезлую лесополосу, проезжающие машины, начинающую расцветать черешню и ещё черт знает что. Я только улавливаю это боковым зрением. Мое внимание направлено на нее. И я вижу ее ещё не успевшую потухнуть улыбку, руки, гладящие блестящую дублёнку, уже редкие волосы, брови и ресницы, болезненный, но умиротворённый взгляд. Память выдает мне то, что гораздо важнее форм и размеров.

Ее душа запечатлена в этом мгновении. Совершенно не важно, какого цвета были ее глаза, высоким ли был ее голос, тонкими ли губы, важно лишь то, как она смотрела, что говорила и с какой теплотой улыбалась.

Она будто знала, что ее лицо будет расплываться, пока совсем не потеряет краски, и подарила мне воспоминание, отражающее ее душу.

Кто бы знал, что обычный балкон станет местом, куда я буду возвращаться снова и снова.