Там и сям по огородам жгли ботву. Легкая горечь дымков примешивалась с вольным, сладким осенним воздухом, приятно щекотала ноздри и добавляла какую-то вековечную светлую грусть, столь пронзительно и неясно ощущаемую людьми только в эту пору. Зеркальная гладь реки, темно-синяя на стрежне,  у противоположного берега наплывами делалась вдруг золотой и красной, будто осеннее пламя, не помня себя от собственной красоты, перекинулось с деревьев на воду. Выстиранное июльскими грозовыми дождями, полинявшее в августе небо, нынче высоко поднялось от земли, чтобы лучше рассмотреть разгулявшуюся осень.   

По старому ряжевому мосту прогрохотала машина. Старики, сидевшие на бревне у колодца, оживились.

- Ненашенской, однако.

- Да рази нашенской  гнал бы так? – один из стариков махнул рукой, дескать, чего тут рядить, дело ясное. – Нашенские по нему на цыпках переезжают.

- На цыпках - это когда трезвые.

- Уж так и есть. Выпьют вина – и вроде как на пожар несутся.

Грузовик, тот, что проехал по мосту, теперь показался на улице. Натружено пощелкивая и поскрипывая, машина остановилась у бревна со стариками. Кабина у грузовика была под стать поре - цвета осеннего полинявшего неба. И будто солнышко, показалась из нее вихрастая огненно-рыжая голова:

- Здорово дневали, отцы! На Васильево правильно еду?

- Верно.

Дверь кабины звонко хлопнула, и к старикам направился молодой парень в клетчатой рубахе и штанах неясного цвета, по всему видать не раз вместе с хозяином лазавшими под машиной по ремонтным надобностям. Шофер на ходу разминал затекшую спину и сладостно поохивал.

- Что, отцы, закурим, стало быть? Как там – давай закурим, землячок, родной советский табачок? – парень широко и приветливо улыбнулся, обнажив крупные зубы.

- Отчего и не закурить. Курить – не робить, это завсегда можно! – старики охотно полезли по карманам. Теплынь бабьего лета, радостная и одновременно грустная красота вокруг, приветливая улыбка проезжего, все располагало к обстоятельной, табашной беседе. Уже изготовились расспрашивать парня, но тот оказался проворнее - намолчался, видать, в дороге.

- Это что у вас тут за аттракцион такой? – спросил шофер.

- Какой антракцион?

- Да вот же! – парень кивнул на огромное, почти с избу величиной, деревянное колесо, подвешенное у столба под тесовой двускатной крышей.

- Дак это, милой, колодец! – ответил один из стариков и на удивление проворно вскочил на ноги. Глаза его засветились радостной гордостью. – Поди-ко, не видал такого?

- Сколько езжу – первый раз такое вижу, - изумленно помотал головой шофер.

- То-то! – торжествующе произнес бойкий старик и поднял вверх указательный палец. – Такой вот механизьм, называется ступальный колодец. Вот, значит, встаешь в колесо, там внутри поперечины набиты, навроде ступенек. Ступай себе по ним в колесе, а ворот оттого и вращается. Оно вроде забава, да с пользой. Пошагал – бадью воды поднял.

- Во дела, - поразился шофер. – Работает?

- А то! Механизьм! – старик снова поднял вверх палец, и от избытка чувств ликующе выругался.

- Ну-ка, спробую? – вопрошающе поглядел на старика парень.

- Валяй! – одобрительно кивнул старик.

Шофер залез в колесо, принялся шагать, колесо задвигалось, заскрипел ворот. Вскоре, туго покачиваясь на цепи, из колодезного сруба вынырнула пятиведерная, если не больше, бадья.

- Вот это техника! -  парень восторженно улыбался, то осматривая колодец, то оглядывая стариков. – Это кто ж такое придумал?

- Кто придумал – не знаем, да только был у нас такой колхозный председатель – Митроха. Ох, огонь-мужик! Вот он и порешил эту механизьму ставить. Я, говорит, не я буду, но вот посмотрите – станут всей деревней мужики по воду ходить. Его на смех, конечно.  А он, дескать, ничего, ничего, видел я одно устройство. Вот, говорит, скумекаю, как его сробить – ахнете! Ну и скумекал. Бабы поначалу побаивались – а потом, ничего. Набегут, бывало, смеются да вертятся, как белки в этом самом колесе! Шутка ли, а только мужики тоже с ведрами потянулись – всем охота поглядеть да попробовать. Ну а детвора тут с утра до вечера наяривала. Тут, поначалу, народу было – что на митинге. С соседних деревень приходили на чуду дивиться!

- А давно стоит-то? – полюбопытствовал парень.

- Уж давно. Пять годов после войны прошло, тогда и сладили. Вот и считай, давно ли?

- Тридцать лет, значит.

- Так, милой.  Митроха, значит, нам рассказывал потом: видал он такую штуковину на фронте, под Смоленском-городом. И все она у него из головы не шла. А как жисть вроде прочней сделалась, тут он и развернулся, стало быть, сробил механизьму.

- Затейник, видать, ваш председатель, - улыбнулся шофер.

- Уж какой затейник! Он еще парнишкой  шебутной был. И гульнуть горазд, и работник – на зависть. А как посередь войны вернулся поранетый подчистую - дак его, Митроху значит, того, в председатели.  Он и тут воевать взялся: и с начальством, и с уполномоченным по всяким там генеральным линиям, да с товарищами колхозниками. А они, товарищи эти – одни бабы, да и те с голоду пухли. Лошадей – раз, два, и обчелся. Но хлебушко-то дай, он фронту нужен. Вот Митроха и носился, с утра до ночи гремел на всю ивановскую, стружку, значит, со своего бабьего войска сымал. Эдак нафитиливал, что аж старухи по избам крестились, да детишек малых Митрохой пугали. Бабы потом смеялись, что в войну только на Митрохиных матюках и выдюжили. У него, у Митрохи, значит, после фронта зубы железные имелись, ага. Супружница моя, Анфиса, говорила: «Господи, как пойдет он всех чертей перебирать, зубищами своими железными скрежещет, стоишь и думаешь: сейчас как даст он имя искру, а от той искры и нам прикурить достанется». Бывало, весь день за сохой ходит, или промотается по бригадам, а потом до утра в конторе сидит, табак жгет. Когда и спал – непонятно. Как Победу, значит, объявили, он в районе был. Примчался он на развезях – подгулял, конечно, в районе по такому случаю. Велел митинг созывать. Бабы до сих пор тот митинг без слез не вспоминают. Бахнулся пред ними на колени Митроха и заговорил: «Бабоньки, милые вы мои! Кончилась война! Победа, бабоньки! Не мастак я речи говорить, но скажу так: бывал я в сраженьях, мы хоть и кровью там обливались, а все ж, всякое было, случалось, и драпали от немца, оставляли позиции да земли на разор. А вы уж свой фронт выдюжили, отстояли. Вытащили, на горбу своем, на жилах вытянули – не оставили войско без хлеба. Чего это стоило вам, сколько слез и пота пролили вы на пашнях, сенокосах да на лесозаготовках? Сами толком за всю войну не емши, а вот еще и детишек умудрились поднять – одной вот своей головой разве всего и уразумеешь?  Я вам, бабоньки, родимые вы мои, я вам этого никогда не позабуду».

Так и сказал. Тогда же единственный раз вместе с бабами и слезьми умылся. Ну и на неделю загулял, крепко загулял тогда Митроха. А потом – как ничего и не бывало, снова на хомут налег, опять воевать принялся. Пошумел, поносился, сердешный. У начальства умел выбить, стройматерьялу или еще чего. Вон и клуб у нас для плясок, коровники и поныне справные – все через него, Митроху, стало быть. Куда ни глянь – его старания. Зажили с ним.

Тут уж взяли слово и другие старики:

- Чего и говорить, душевной был председатель. Пензию моей Верке помогал выхлопотать.

- И моей бабе тоже. Самолично в район ездил, говорят, бушевал там на ихние непорядки.

- Огонь-парень! Колхоз в передовики вывел.

- Шебутной! Да! А дело свое крепко знал!

- Утюжить-то мастак был. Уж пошто у меня взводный на фронте по этой части знатоком почитался, а супротив Митрохи  – нет,  не то пальто...

- Это уж так! Бывало, как завернет коленце, оно, глядишь, и веселее пошло!

- А моя-то, Настасья, все вздыхает, мол, теперешний председатель обходительный такой, говорит все на вы, культурно, да жидковат-то против Митрохи…

- Да уж где ему!

- Поди, на повышение пошел Митроха ваш? – спросил парень.

- Помер Митроха, - вздохнул бойкий старик и потянулся к кисету. – Помер, сердешный. Прямо в конторе и  помер. А все, бывало, шутил – сознательному председателю помирать надобно только ночью. Днем, мол, некогда.

Старик любовно провел ладонью по дереву ступального колеса:

- Такая вот история у Митрохиного колодца. Такая, значит, память. Какой человек был, такая, выходит, об нем и память…

…Пламенели вокруг леса. Разрешившись плодами, окончив праведное свое дело, довольно курились привольным дыханием пашни. В прозрачном свежем воздухе взблескивали уносящиеся паутинки. Кто знает – может то Митроха, мчась по небесным теперь делам, улыбаясь, глядел сверху на родимый край?

 ^{Илл.: Сергей Луценко}