Фёдор Павлович Иртышов поднялся на локтях и включил свет. Тяжело дыша, он упал на подушку и посмотрел на потолок. Лопатки взмокли, вспотевшие волосы неприятно облепили голову. Иртышов сел на кровати, опустив босые, со вздувшимися от многолетней ходьбы венами, ноги на пол и протянул руки к полке. Из дальнего угла он ловко, по памяти, извлёк маленький металлический образок и принялся крутить его в руке.

В осенние ночи, подобные этой, когда порывы ветра яростно били в окна старого дома Иртышовых, Фёдор Павлович часто видел один и тот же кошмар…

Обогнув пригорок, двое мужчин вышли на луг, покрытый жухлой травой. Шли уже сутки. Слегка схваченная ночным морозом земля похрустывала под ногами. Хруп-хруп. Федька остановился и вдохнул полной грудью воздух. Смотря вдаль, на голый лес, он протянул: «Хороша у нас зима…» Воздух тёплый, ветра не было. Федька засмеялся, и его богатырский, раскатистый смех зазвенел, загудел, разрушая тишину.

Уходить пришлось до рассвета. Кто-то из своих поджёг избу старосты. Немцы послали отряд из десяти человек прочесать лес.

«Они, конечно, там ещё не осмотрелись, но если бы на сторожку вышли, щепки бы от неё не оставили, а нам она ещё пригодится». Растолковывая это Федьке, Иванович расстелил свой плащ на земле. Его жилистая рука нырнула в рюкзак и достала два ломтя хлеба и пару крупных картофелин. «На вот, жуй», – бросил он, протягивая половину провианта Федьке, подмигивая парнишке левым глазом: мол, не робей, и не из такой воды сухими выходили. Федька взял у товарища картошку и сел на плащ рядом с ним. Почистив картофелину, застревая ногтями в её холодной мякоти, он принялся быстро жевать.

«Как думаешь, кто Северьяныча-то подпалил?» – с набитым картошкой ртом спросил Федька. «А что, мало было желающих до этого гада добраться? Я бы сам с ним потолковал, да кто-то опередил. Только вот по уму всё делать надо было, а не так, наспех. Он запалил, а нам теперь по лесам неделю плутать, наших искать. Эх, самодетельщина!»

Начало темнеть. Лес зловеще синел вдали голыми ветками. Потянуло прохладой. «Приморозит к ночи, – с досадой в голосе сказал Иванович, кутая подбородок в куртку. – Не погода, а чертовня!» Нащупав в кармане папироску-самоделку, он прикурил. Стараясь держать свою драгоценность против ветра, чтобы не затушить её и не выдать себя немчуре, Иванович от души затянулся и громко выдохнул. Федька, опершись на ствол дерева, дремал. «Пусть отдыхает: вон, сколько прошёл парень, а дальше идти ещё больше» – непонятно, кому и чему улыбаясь и смотря на Федьку, думал Пётр Иванович Атаев.

Атаев был школьным учителем в Калиновке – деревне в пятнадцать домов. В Калиновку его распределили после педучилища. Друзья Петра Ивановича наперебой отговаривали его ехать: место глухое – заскучает. Но Пётр Иванович от распределения не отказался. «Что вы всё заладили: деревня, глушь. Может, по-вашему, деревенским ребятишкам и читать незачем, да только у меня своя голова на плечах! Поеду!» И поехал. Так и остался навсегда.

С детьми молодой худощавый парень в чуть коротковатых ему брюках и великоватом пиджаке общий язык нашёл быстро. А там и за родителями дело не стало. Атаев становился первым судьёй в детских спорах и потасовках, подтягивал отстающих, подкармливал ребят из бедных семей. Односельчане в долгу не оставались: на праздники несли Петру Ивановичу варенье, ягоды, грибы, яйца, иногда даже курицу приносили или добрый кусок только что заколотого хряка.

На второй год Петра Ивановича женили, а полтора года спустя в семье появился сын Иван, в честь деда. Настасья Игнатьевна была девушкой простой, домовитой, тихой. Пётр Иванович приходил домой обычно часов в пять. Ужинали. Потом Иванку укладывали спать, а Пётр Иванович читал что-нибудь вслух, сидя прямо на полу, у печи. По выходным ездили в город на базар, покупали по хозяйству всего понемногу: мыла, льна, бумаги. Петру Ивановичу табака, Иванке сахарного петуха. Так они и прожили душа в душу десять лет. А потом война проклятая всё перековеркала…

Два месяца назад Настасья Игнатьевна ушла за грибами в ближний полесок. Её ждали к ужину. В пять Атаев вернулся из школы и застал хныкающего Иванку, сидящего возле давно остывшей печи.

Пётр Иванович не переодеваясь пошёл к матери Настасьи, вместе подтянули сельчан, вышли на поиски. В тот день недалеко от реки видели немецкий патруль. Атаев исходил метр за метром весь лес, берег речушки, соседние пригорки и овраги – впустую. Настасья Игнатьевна как в воду канула, а вместе с ней и вся жизнь Петра Ивановича. Месяц сам не свой ходил, чернее тучи, хоть в гроб клади. А потом Иванку бабке в соседнее село отвёз да подался в лес, к «кустовым воякам», как их называла, шутя, Еремеевна, тёща Атаева.

С Федькой Атаев познакомился в отряде. Федька Иртышов, Иртыш – высокий, худющий балагур. В соседнем селе у Федьки остались мать и трое ребят мал-мала меньше – брат и две сестры–погодки. После смерти отца Иртышов был за всех в ответе, и оттого ноги его, тонувшие в резиновых отцовских сапогах, бодро шагали навстречу судьбе партизана, а сердце, такое же неугомонное, как сам Иртыш, стремилось в село, к своим.

«Пётр Иванович Атаев», – выпалил учитель Федьке при первой встрече, протягивая руку. Федька глядел на руку Атаева пару секунд, и вдруг засмеялся. «Иванычем значит будете». Так и прижилось с Федькиной лёгкой руки – Ивааныч.

Сумерки стягивались быстро. Атаев растолкал Федьку. Надо было перебраться в лес. На поле они как на ладони – нате, берите нас тепленькими. Идти ночью бесполезно: отошли от деревни далеко, местность неизученная, того гляди заплутаешь и на немцев, как зверь на охотника, наткнёшься. Перетянули вещи. Без огня зябко, но нужно дотянуть до утра: ночью дым слишком приметен.

Утром снова двинулись. Погода резко изменилась: солнце светило, но не грело, подул прохладный ветер. Федька кутался в шинельку, доставшуюся ему от отца, и чертыхался. Иванович шёл молча, вглядывался в даль, щурился, но в лесу, в который они снова вошли к полудню, было тихо.

Под ногами похрустывали примороженные крупицы земли, хвойные иголки. Ступали осторожно. Федька опустил голову, пряча её от ветра, и поэтому буквально въехал в спину Ивановича, когда тот вдруг стал, как вкопанный, и прислушался. Федька вгляделся в поляну, которая была сразу за островком ёлок перед ними и обмер. «Вот тебе, бабушка…» – только и успел подумать он, глядя на то, как прислушиваясь, как и они, по ту сторону поляны вышли двое в серой форме. Один с винтовкой, другой – без, но здоровяк, тут же приметил Федька и, пригнув голову ещё ниже, слился с ельником. «Нам с этими товарищами не разминуться, – выпалил Иванович угрюмо. – Нам на ту сторону нужно». «Да их там, может, тьма шарится, уложат нас, здрасьте сказать не успеем», – начиная вскипать, выложил шепотом Федька, глядя товарищу в глаза. «Было бы их там много не шли бы они, как мы, точно зайцы затравленные, каждого звука пугаясь. Без прикрытия они, голубчики, как и мы с тобой».

Крадучись, точно боясь наступить на мину, начали обходить поляну. Шаг, два, три… От места, с которого начали путь, сделали десять шагов под прикрытием ельника. Теперь нужно было пройти ещё шагов двадцать, пригнувшись, без единого шороха. Иртышов вдохнул поглубже, задержал дыхание и двинулся за Атаевым. Высоко, в кронах, предательски ухнуло, разрывая перепонки, привыкшие к безмолвию. И в одну секунду большая птица, точно шальная, пронеслась над головой немцев. Резко обернувшись, один из них охватил глазами ёлки и голую пустоту, по которой беспомощно пробирались партизаны.

Оттолкнув Иртышова, Атаев в несколько шагов покрыл расстояние между ними и немцами. Удар, удар, мимо. Запыхавшийся фриц, как бык на тореадора, пошёл на Ивановича, вытянул левый кулак, и, занося его над противником, вдруг рухнул, точно мешок, на звонкую и хрупкую от мороза землю. Атаев спрятал нож, которым пару дней назад резал в расчете на двоих черствый хлеб, в «укрытие» и только теперь вспомнил об идущем за его спиной бое.

Он сделал резкий оборот и оценил ситуацию. Иртышов был слабее противника и, тяжело хватая ртом прохладный сырой воздух, бился из последних сил. Немец, размахнувшись, всадил кулак Иртышову под дых и тот, попятившись, сел. Противник поднял винтовку и… захрипел: на его шее сомкнулись чьи-то пальцы. Иванович потянул его на себя, но немец ловко вывернулся и замахнулся прикладом. Иртыш собрал разбегающийся в глазах лес в чёткую картину и встал на ноги. Оказавшись позади дерущихся, он подхватил выпавший у Ивановича нож и пустил его в дело. Всё было кончено.

Иртышов опустился на землю и захохотал. Раскаты его смеха подняли в небо стаю птиц. «Так вам, немчура проклятая! Видал, как я его?» – продолжая хохотать, тараторил Федька, не вставая с земли. Алый на сером. А в груди стучит так, что, кажется, сейчас выскочит или надорвётся. Тишина, снова повисшая над лесом, вернула Иртышова в реальность, и он вдруг понял, что кончено все не в его пользу.

Иванович лежал на земле. Невпопад раскинутые руки, запрокинутая голова. Ветер шевелил его волосы и трепал плащ. Федька наклонился над лицом товарища и увидел широко раскрытые глаза и улыбающийся рот. «Отвоевался я, Иртыш», – выдавил Атаев, смотря куда-то в небо. Федька поймал его взгляд и увидел кружившихся над ними птиц. Иванович оторвал руку от земли и еле заметно поманил Федьку. Парень наклонился ещё ближе и услышал едва уловимые, как ветер, слова: «В кармане… тебе». Федька бережно, точно уже прощаясь с другом, раскрыл плащ и, опустив руку сначала в один карман куртки, затем во второй, нащупал небольшой предмет. Подняв руку к свету, Иртышов подставил под скупые лучи солнца вытащенное. На ладони лежал изрезанный сеткой царапин, размером чуть больше булавки, образ Богородицы. «Да я и не верующий, вроде…» – заикаясь, вытолкнул отяжелевшие, как чугун, и застрявшие в глотке слова Федька. Вздохнув и запахнув на Атаеве плащ, он, по инерции, сунул Богородицу в шинель. До надвигающихся на него, как минуту назад немец, сумерек нужно было выбить в стылой земле яму. Хоть ножом, хоть немецким прикладом, хоть голыми руками.

***

Федор Павлович крутил в руках образ, освещаемый, как и много лет назад в лесу, тусклым светом. Практически не разжимая челюсти и губы, Иртышов твердил сливающиеся с его дыханием слова. Нина Фёдоровна зашла в комнату отца через пятнадцать минут: свет, льющийся из проёма его двери, мешал ей спать. Поправив одеяло, она прислушалась. Дыхание Фёдора Павловича было спокойным, лицо выражало безмятежность. Нина потушила свет и вышла.