У бабушки Гали

Вот и Виноградная — улица, на которой жила бабушка Галя, бабушка по маме. Вспоминаешь, как однажды  восторженно поведал ты бабушке Гале, что  про её улицу пели по телевизору. Изображая игравшего на гитаре Юрия Антонова, ты спел запомнившееся: «Пройдусь по Абрикосовой, сверну на Виноградную...»

- Страна-то у нас огромная, - ответила тогда бабушка Галя. - Да разве мало в ней Виноградных улиц?

 О том, что в других городах могут быть улицы с таким же названием, ты тогда совсем и не подумал. Но всё же очень хотелось, чтобы песня была именно о бабушкиной улице, и поэтому ты частенько выглядывал из-за забора — не идёт ли тот самый певец в очках и с гитарой (тебе казалось, что все певцы обязательно ходят с гитарами). Вот бы его увидеть тут — тогда уж всем станет ясно, про какую Виноградную песня.

  Нынче на Виноградной дорога асфальтовая, а в детстве твоём была она вымощена крупным и гладким булыжником. Иные дома за сорок лет не изменились, да и заборчики ещё с тех времён — деревянные или железные, сплошь выкрашенные зелёной краской, невысокие, лёгкие от высечки. И цветники перед этими заборчиками не поменялись. Рядом с одним цветником — куча песка, заботливо обложенная  обломками шифера — будто она тоже из детства. Вот здесь, помнишь, жила сухонькая старушка Кузьминишна, давно уж её нет. Поменялись хозяева — и забор нынче другой. Раньше деревянный был, с просветом, сейчас высокий, железный и серый. Видно теперь лишь крышу и полинялый, с маленьким окошком и резным наличником дощатый фронтон, ещё при Кузьминишне окрашенный зелёной краской.

  А следующий  дом, угловой - бабушки Гали. Нынче -  и двор, и дом, и забор -  всё изменилось. Да, всё меняется. Когда-то тебе мама рассказывала, что сразу за бабушкиным участком была грунтовая дорога и колхозное картофельное поле. Теперь вокруг — дома, улицы, кварталы.

  Вспоминаешь мамин рассказ про колхозного сторожа, старика Григорьича. Он днями спал в шалаше, вечерами разводил костёр, кипятил чай, пёк в углях картошку и смолил табак. А ночами Григорьич исправно нёс службу и шумел колотушкой. Он разрешал собирать картошку, оставшуюся на поле после уборки. Ты слушал рассказ мамы и мечтал стать колхозным сторожем. Ещё бы — ведь и ты хотел жить в самом настоящем шалаше, каждый вечер глядеть на полевой простор, палить костёр, печь в углях картошку, рассматривать звёзды на небе и не спать всю-всю ночь — и никто бы и не заругал за это.

  В доме, построенном бабушкой Галей и дедушкой Лёшей, на две половины жили сыновья — дядя Лёва и дядя Игорь с семьями. А позади, во времяночке — бабушка Галя. Времянка маленькая — комнатка и кухонька, но для тебя это был целый мир, уютный, особенный.

  Как неповторимо всегда пахло у бабушки Гали на кухне — ты и поныне помнишь. Густой, приятный и колючий, забавно щекотавший нос запах табака смешивался с терпким ароматом крепкого чая, малинового варенья и жарким сдобным духом только что испечённых пирогов.  Бабушка Галя курила папиросы - «Беломорканал». И всегда сокрушалась, если «Беломор» в магазине заканчивался. Тогда она покупала «Любительские». Тебе «Любительские» тоже не нравились. Пачка у них невзрачная, бордовая. То ли дело — пачка «Беломора»! С картой, реками и морями, с Москвой и названиями великих каналов! И синие частые полоски напоминали тебе о любимой газете - «Советский спорт». Поэтому ты и любил в детстве  рассматривать пачки «Беломора». Вот и теперь достаёшь самокрутку из   жестяной коробочки с надписью «Беломорканал. Экспорт» и разглядываешь ту самую картинку. Потому ты и приспособил её, как портсигар для самокруток — каждый раз вспоминаешь бабушку Галю и ни с чем не сравнимый запах её кухни.

  В белоснежной ажурной занавеске, которая  покрывает верхнюю часть небольшого окошка, золотятся  солнечные лучики. Когда от ветерка по занавесках гуляют волны — кухня наполняется радостным, живым светом — скачут вовсю причудливыми бликами весёлые зайчики. На подоконнике у бабушки Гали всегда стоит высокий термос с чаем, стеклянная тяжёлая пепельница, несколько пачек «Беломора» и большая коробка спичек с надписью «Хозяйственные». Ты думал, что в ней, наверное, миллион спичек. Тут же, у окошка — светлый стол с потёртой столешницей. На нём  гранёный стакан с чернющим, крепким, дымящимся чаем. Рядом розеточка с неизменным малиновым вареньем — с ним бабушка пьёт чай вприкуску.  За чаем бабушка отдыхает. Сделает глоточек и шумно отдувается, закрывая на мгновения глаза. После чая непременно закурит. А потом потушит папиросу, поспешно встанет из-за стола, будто спохватится,  да такую устроит  круговерть. Тут уж не мешай бабушке! Сизый табачный дым, который ещё несколько секунд назад спокойно плыл причудливыми завитушками и колечками - и тот сразу к потолку испуганно жмётся! Бойкая бабушка Галя,  расторопная -  всё у неё спорится.  Застучал  нож по-пулемётному часто — борщ будет к обеду. Готов борщ — а бабушка  уже и вареники лепит, с вишней. И несколько с клубникой:

- С сюрпризом, значит, будет. Поглядим, кому сегодня потрафит.

Забегаешься на улице и мчишься обратно,  во времянку. Только отодвинешь занавеску, дверь-то настежь открыта, жарко, а бабушкин голос снизу откуда-то предупреждает:

- Смотри, не шваркнись!

Это бабушка в подпол полезла. И всё она видит, всё замечает. Открыта крышка - подо всей кухонькой подпол, много там на полочках припасено разного. Позвякивает внизу весело, со стеклянным подпевом. Появляется баллон:

- Ну-ка, хватай, да на стол ставь.

  Всё появляются и появляются из темноты баллоны и банки. Это бабушка сейчас закрутки на зиму делать станет. Всего у неё в достатке будет, до следующего лета — и огурцы, и помидоры, и компоты, и, конечно, варенье малиновое.  Ох и жарко сейчас будет  на кухне.  Как смешно говорит Сергеевна, бабушкина подруга: «Хоть матушку-репку пой». Сергеевна приходит к подруге каждый день, а то и не раз — почаёвничать. Так уж тридцать лет, а всё изумляется Сергеевна, качает удивлённо головой:

- Всё поражаюсь тебе, Галя. Ну чисто метеор!

Тут же и тебе скажет:

- Бабушка твоя — чисто метеор!

А бабушка Галя только рукой и махнёт в ответ. Привычное, дескать, дело — нечего и говорить...

 Дедушку Лёшу ты видел лишь на фотографиях. После Победы они с бабушкой Галей поскитались по далёким гарнизонам, даже на Сахалине служил дедушка — он офицером был. С победного мая дедушка Лёша пятнадцать вёсен только и увидел   — недужил долго, всё угасал и угасал. Сорок пять ему было, когда окончились его земные сроки и тридцать четыре  - бабушке Гале, когда она осталась вдовой с тремя детьми. И на двух работах трудилась, и по хозяйству поспевала управляться, да шила по ночам — а детей подняла, выучила. Это уж мама тебе рассказывала потом, когда бабушки Гали не стало.

 Вокруг тазы, баллоны, банки, большие кастрюли на плите, в них кипит, клокочет вода, пахнет колюче хреном. А жарко как! Такое это дело — закрутки. Даже тебе, мальчугану, какой может целый день под палящим солнцем в футбол играть — и то  жарко очень. Бабушкино лицо покрылось испариной.

- Ну что ты тут забыл? - слышишь строгий голос. - Иди погуляй — чего тебе жариться?

 Закрутки бабушка делает не для себя. Разве только варенье малиновое очень она уважает. Для вас, для детей, для внуков старается. Сама-то и кушает совсем-совсем мало. Ты даже как-то сказал ей:

- А ты, бабушка, говоришь мне — кушай, кушай, а сама-то и почти не кушаешь.

- Тебе-то нужно, растёшь ведь, чтобы сила была, - ответила тогда бабушка Галя. И добавила, улыбнувшись: - А я-то уже выросла давно. Мне теперь много не надо. Чаю выпила — и довольна.

 Выходишь во двор. Лёша и Оля, твои двоюродные брат и сестра, уехали в пионерлагерь. С собачкой Кнопой не поиграешь — она кусака такая, только бабушку и признаёт, а тебя так и норовит тяпнуть, если к ней полезешь. Бывалый серый кот Васька — весь в шрамах, с хвостом-обрубком,  тебя и вовсе презирает. Только ты к нему — а он шипит и дерётся.  Но тебе и одному не скучно - лезешь тогда на забор.  Усядешься, ноги свесишь — хорошо! Одной стороной бабушкин двор выходит на Четвертую Линию — асфальтовая тут дорога, и тринадцатый автобус по ней ходит, как раз остановка тут у него рядом, и грузовики всякие, и легковушки. Тебе нравится глядеть на дорогу и придумывать, какая машина куда едет и что везёт. С легковушками не так интересно, то ли дело грузовики. Вот пыхтит, поскрипывает кузовом, покряхтывает коробкой передач старенький бортовой ЗИЛ. Нагрузили его какими-то большущими деревянными ящиками. Тяжело ему, старенький он уже. Ты бы его жалел, будь водителем, только что-нибудь лёгкое давал возить. А вот КАМАЗ, самосвал. Красная у него кабина, будто от натуги - в кузове высится огромная песочная гора.  Порыкивает, прыскает выхлопами, поддаёт газу — будто пулемёт стреляет. Наверное, на стройку  песок повёз. Представляешь себе эту стройку: кран поднимает кирпичи, весёлые каменщики балагурят вверху, внизу бульдозеры, трубоукладчики, рабочие в разноцветных касках посвистывают крановщику. Скоро люди будут жить в новом доме, новоселья начнутся, радости!

 Вот и тринадцатый автобус. Кто там за рулём? Дядя Коля! Машешь ему — а он в ответ!  И сигналит, как взрослому. Хорошо! Кипит вокруг взрослая жизнь, интересная — и ты вроде как тоже в ней. А чтобы не просто так в ней быть, не понарошку, ты прыгаешь с забора и бежишь к бабушке. За тетрадкой и ручкой — чтобы записывать, какая машина, с каким номером и  грузом проезжала. Позапишешь — какое движение было, потом всем и покажешь. И не просто так на заборе сидишь, мечтаешь, а нужное дело делаешь! Отец и дедушка тебя  похвалят потом.

 Похоронный автобус едет — заплаканные бабушки в чёрных платочках в окошки кидают цветы, а за автобусом — несколько легковушек. Нет, похоронный автобус ты записывать не будешь, страшный он, поэтому не считается. Пусть никто не умирает, пусть все живут.

 Четвёртая Линия — это дорога и на Славянское кладбище. Много она и горя повидала. Да и всякое бывало, разное. Вспоминаешь об одном случае — отец тогда говорил: «И смех, и грех».

 Однажды пришёл к бабушке Гале участковый и предупредил, чтобы назавтра костров не жгли, а дети по Четвёртой линии на велосипедах не гоняли. Ещё попросил зайти позже к соседке, к которой он не достучался, чтобы убрала она давно спиленную сухую ветку перед забором.

- Завтра тестя Горбачёва хоронить будут, - тихим голосом добавил участковый. И, подняв палец вверх, произнёс ещё тише: - Сам тоже будет.  Поэтому, чтоб порядок был…

 Тем же днём оживилась Четвёртая Линия, разных машин уборочных понаехало — обочины чистили, ямки на дороге латали. Кинотеатр «Сокол», что в двух кварталах от бабушки, и вовсе закрыли. Не работали и все карусели в скверике у кинотеатра. К вечеру, конечно, вся Славянская уже гудела — сам Генеральный Секретарь Горбачёв приедет хоронить тестя.

  Следующим утром ты, конечно, на велосипеде примчался к бабушке — смотреть, как Горбачёв проедет. К бабушке Гале заходили товарки, всё спрашивали, выйдет ли она на Горбачёва глядеть.

- А чего мне на него глядеть? - отвечала бабушка. - У меня своих дел полно. Да и горе у человека, а мы чего ж  - всем околотком на него таращиться станем?

 С раннего утра на углу, у бабушкиного забора, стоял на посту милиционер. Время пришло к обеду — а траурная процессия всё не проезжала. Бабушка Галя налила большую кружку кваса, сказала внуку Лёше:

- Отнеси милиционеру, пускай попьёт. На жаре-то, на самом солнцепёке стоит.

Понёс он квас и пропал. Нет и нет его. Во дворе, у калитки, нашёл ты кружку, из которой милиционер угощался  — а Лёши и след простыл.

- Гулять, значит, убежал и не сказал ничего, - рассудила бабушка.

Уж проехала  процессия, много всяких чёрных «Волг» было, а Горбачёва ты так и не углядел. И милиционер  ушёл — а Лёши всё нет. Ты  собирался было домой ехать —  рассказывать всем, да приврать чуток, что Генерального Секретаря видел. Вдруг застучали в калитку. Бабушка Галя вышла, ты за ней —   и перепугались вы поначалу — за калиткой стоял жёлтый «УАЗик» с синей полосой, два милиционера и с ними Лёша.

-  Ваш оболтус? - спросил один из милиционеров.

- Мой внук! - с готовностью ответила бабушка Галя, подалась к Лёше и крепко прижала его к себе.

  Милиционеры и рассказали — вот-вот должен траурный кортеж проследовать, а по рации вдруг страшная ругань — дескать, в скверике, на детском автодроме, что в десяти метрах от Четвёртой Линии, какой-то деятель залез на металлическую сетку и прыгает на ней, радостно и задорно, как на батуте. Вот наряду и пришлось мчаться несколько кварталов к скверику, чтобы изловить нарушителя.  Ещё бы - товарищ Горбачев с минуты на минуту проедет, скорбеть будет, а тут такой вот акробат развесёлые и совсем уж неуместные кульбиты совершает. Бабушке Гале, конечно, внушение тогда сделали. А Лёша потом рассказывал, как его в «УАЗике» возили — очень ему понравилось на милицейской настоящей машине кататься… Часто потом вспоминали эту историю и всегда смеялись.

  Память нередко возвращает тебя в скверик у кинотеатра  не только из-за этой истории. Пока жива была бабушка Галя — каждый год вы всей семьёй обязательно собирали в скверике липовый цвет, чтобы заваривать потом его с чаем. Особенными были эти мгновения и радостными — вся семья вместе! И не труд даже, забава больше — но все распалялись азартом собирательства, задорно соревнуясь друг с другом, кто же больше наберёт липового цвета в кулёчки? Взрослые наклоняли ветви — доставали с земли, а  ты с Лёшей и Олей лазили  на деревья.

  А потом бабушка Галя особо хвалила младшеньких добытчиков и предлагала:

- Ну, поработали хорошо, теперь может и на каруселях скататься хотите?

 После каруселей возвращались к бабушке Гале и ещё долго сидели во дворе, под виноградом, все вместе пили чай, говорили о разном. Бабушка, подперев подбородок кулачком, сидела за столом и в глазах её лучились тихое счастье  и великая  любовь... Расходились уж в ночной темени. Вы, с отцом, мамой и сестрой Наташей возвращались домой, конечно же, по столбовой дороге. Иной раз ты клевал носом на плечах у отца, а вокруг звенели своими добрыми колыбельными песнями сверчки.

  Один из таких вечеров и поныне живёт в твоей памяти. После летнего, яркого и знойного дня повеяло прохладой. Небо — днём чистое, прозрачное, звонкое, к вечеру помутнело, налилось густой синевой, и запохаживали по нему, подбоченясь по-хозяйски,  тёмно-серые, с седыми бородами тучи. Когда  вы подходили к скверику, свежий ветерок заходил поверху. И листочки на деревьях, казавшиеся ещё минуту назад понурыми и грустными, радостно отзывались, трепетали и весело перешёптывались. Радостно было и вам — и оттого, что вместе снова будете собирать липовый цвет, и от лёгкой свежести, когда дышится свежо и во всю грудь, до хмельного головокружения.  Под могучими, плотными кронами лип, соединявшихся в сказочные зелёные гроты, тени делались совсем сумеречными, с особым вечерним умиротворением и  прохладой. Хотелось замереть и смотреть, смотреть, наслаждаясь и запоминая эту прекрасную, тихую благодать, нежный медовый аромат цветущих лип и ласковый шелест листвы. Липы казались добрыми великанами-чародеями — их цветки виделись тебе то крупными, пушистыми снежинками, то круглыми, невесомыми шапочками одуванчиков, то маленькими бутончиками нарциссов, то горошинками - не иначе, как по волшебству появившихся на ветках среди зелени листьев.

  Ты не набрал ещё и половины кулёчка, когда вдруг сверкнуло и  оглушительно, страшно треснуло, перекатами зарокотало вверху, заурчало сердито. И ветер набежал резкий, холодный, студёной водой запахло.

- Задаст сейчас дождик, давайте к кинотеатру! - услышал ты голос отца и, через несколько мгновений - приближающийся шорох, который делался всё громче.

  Все побежали к козырьку кинотеатра. Ты мчался со всех ног, что-то кричал радостное, и все вокруг кричали — весело, как дети. Ливень нагнал вас у самого козырька —  будто из ковшика кто плеснул! Так уж проливать принялся!  По аллеям скверика  бежали  прятаться  под козырёк люди, бежали, как казалось, сквозь тысячи блескучих серебристых нитей, натянутых, словно струны.  И струны эти, коснувшись земли, вдруг пузырчато и отчего-то весело и шумно лопались. Мнилось, что кто-то неведомый играл величественную, но неясную для твоего слуха симфонию — молнии блистали шумными литаврами, гром бил в большой, гулкий бас-барабан,  ветер свистал на флейтах и множество ксилофонов струисто рассыпались, перезваниваясь серебристой частой дробью. Дальние деревья стояли, будто в туманном мороке.  Дорожки ушли под воду и пузырились. Иной раз снова пробегали люди по аллеям, наверное, от трамвайной остановки. И было тебе весело глядеть  — взрослые плюхали по лужам, словно дети.

  А через полчаса всё стихло. Устало громыхая, тёмная туча ушла, небо стало белёсым, спокойным, будто и не было ливня. Заходнее солнце, казалось тебе, увивало себе гнездо в кронах дальних деревьев. Шуршали в липах и переливчато поблёскивали капли на кончиках умытых листочков. Мир, добрый мир был вокруг в багряно-жёлтых, сквозных и тёплых лучах. И снова пели скворцы,  чирикали воробушки. Вы вернулись к бабушке Гале и ещё долго во дворе пили ароматный чай со вкусными пирогами….

  Когда бабушки Гали не стало, закончилась и прекрасная ваша традиция — каждый год всей семьёй собирать липовый цвет в сквере. Ушла и традиция смотреть хоккей во дворе, когда выносили на табуретку телевизор, ставили лавки —  приходили друзья сыновей, соседи. Приходил и добрый, смешливый великан дядя Сюня, и сдержанный дядя Витя. Так повелось ещё с тех времён, когда тебя не было - с сентября семьдесят второго, с той самой легендарной суперсерии между нашими и канадцами. И сентябрьскими, и  майскими вечерами, в дни чемпионатов мира, когда играли наши, во дворе бабушки Гали было людно, шумно и весело. Хоккей смотрели с чаем и пирогами, иной раз водилось за столом чего и покрепче. Приносили с собой снедь друзья и соседи, а бабушка Галя только всплескивала руками:

- Да что же я не найду, чем угостить-то вас?

Но и принесённые угощения тут же занимали место на столе.

  Бабушка Галя любила хоккей и сама была заядлой, страстной болельщицей — во время матчей она часто курила и сидела, будто на иголках. Однако и в азарте боления чутко следила за столом — то и дело спешила к себе во времянку и возвращалась оттуда уже с новым подносом пирожков. После хоккея, празднований шайб, искренних, счастливых объятий, пережитых волнений, неудач, после поражений и побед — все уже сидели тихо, мирно разговаривали о всяком, снова и снова пили чай… А месяц глядел на бабушкин двор с тёмного неба и тихонько улыбался такому простому человеческому счастью.

  Бабушка Галя не любила  и не старалась быть в центре внимания, но именно она и была центром того славного, доброго мира. Когда бабушка Галя уходила от тяжелой, мучительной болезни - она не роптала на судьбу, а лишь переживала из-за того, что немощью своей доставляет хлопоты родным. Спустя тридцать лет от той же страшной болезни ушла мама. Ты помнишь, как она совсем слабым и тихим голосом спросила:

- Ты хоть не голодный?

Ты ответил, что сыт, мама тогда закрыла глаза и произнесла едва слышно:

- Хорошо...

Это были последние слова, сказанные мамой, которые ты слышал…

  Многое помнят родные стены отчего дома, многое помнят и стены бабушкиной времянки — и радостное, и печальное. Многое помнишь и ты. И жаль тебе, что  несоразмерно большее выветрилось из памяти… Куда делись дни, месяцы и годы?  Неужто совсем-совсем растворились они — и не будет к ним никогда возврата?..  

  Вспоминаешь, как вечерами в  маленькой бабушкиной комнатке  стрекотала швейная машинка. Бабушка Галя частенько после дневных забот шила — и подругам, и, бывало, на заказ. Помнишь, как ты однажды остался у бабушки Гали ночевать? На улице стемнело и ты прибежал во времянку. А бабушка Галя, в очках, с сосредоточенным лицом  сидела за столом в уютном, тёплом свете лампы и шила. Приятно тарахтела швейная машинка. На столе были разложены ткани, всякие отрезки причудливых форм, которые ты любил рассматривать, большие ножницы с зелёными железными кольцами, множество разноцветных ниток на деревянных катушках, иголок, воткнутых в специальную подушечку, портновский мягкий метр, который можно распустить по полу, будто сказочный путеводный клубок. Ты прыгнул на панцирную кровать, стоявшую в уголку, и смотрел, как работает бабушка, потом вглядывался в узоры старенького гобелена, висевшего на стене  у кровати.

  Бабушка подняла очки и удивлённо покачала головой:

- Вот те на, а где же ты свою розовую обутку на чёрную сменял?

А у тебя и не было ни розовой, ни чёрной.  Сандалики бежевые, да где-то они во дворе и остались — босиком бегал.

- Какую розовую, бабушка? У меня такой не было, - ответил ты недоумённо.

- А такую, какая всегда при тебе. Была розовая, а стала, вон, чернее ночи! - хитро улыбалась бабушка Галя.

Ты снова не понял.

- И в ней на постель-то на чистую завалился, - тут уж бабушка сказала строго. Поглядел ты на пятки свои, тогда и догадался — и правда, чернее они ночи.

- У меня на постели грязнули не спят, - заявила бабушка. - Вот покупаешься в душе — и пожалуйста.

- Так ведь темно уже…

- Боишься? Ну так скажи, выйду тебя сторожить. Хотя уже большой какой стал, сам должен бабушку охранять. С тачки вон когда с Лёшей колёса снимали, чтоб пушку сладить, а потом с того  орудья  целили в Юрку,  а  его чуть кондрашка не хватила, так не боялся, поди?

- Мы ж не взаправду…

  Хоть и страшно — темно ведь в летнем душе, а делать нечего, надо идти. Летний душ сразу за бабушкиной времянкой. Густой дух в нём стоял, с горчинкой от сохнущих мочалок и сырого дерева, а от запаха хозяйственного мыла почему-то собиралась  во рту слюна. Ты вставал на табуретку, чтобы кран открыть — и множеством тонких струек приятно лилась тёплая вода. Пахла она жарким летним солнышком и нагретым за день железным баком.

  Потом, снова при «розовой обутке», уже в кровати, ты слушал приятное стрекотание бабушкиной швейной машинки. Закрывал глаза и вспоминал самое настоящее чудо, которое явил тебе двоюродный брат Лёша. Великий он затейник, никогда с ним скучно не бывало!

  Лёша старше тебя на семь лет. И сколько помнишь - фильмы про войну он смотрел так, что его и не дозовёшься — весь он был там. Всё запоминал, всё схватывал, до мельчайших деталей. А потом выпиливал из дерева то автомат немецкий, то наш ППШ. К нему и магазин даже умудрился приделать — из жестяной банки кофе, на которой голова индейца была нарисована. Всё время домой гильзы таскал, где только и находил их! Однажды и вовсе полусгнивший стабилизатор от миномётной мины принёс, и дяде Юре, соседу, показывал. Лёша тогда соврал, или просто помечтал вслух - дескать, знает он тайное место, где много всего от войны осталось. И пулемёты, и  пушка целая! Сорокапятка! Дядя Юра, конечно, не поверил, да и забыл о Лёшиных словах, наверное, сразу же.  Зато Лёша тогда и задумал — сорокапятку самому смастерить. А через неделю примчал к тебе на велосипеде и выпалил:

- Поможешь  сорокапятку собрать?

Глаза его горели. Ты, конечно, согласился. Лёша тут же усадил тебя на раму велосипеда — ему не терпелось  собрать пушку.

 Оказалось, что Лёша тайком, чтобы никто не видел, порезал лист фанеры, бережно хранимый его отцом, дядей Лёвой. Из фанеры Лёша сделал орудийный щит со всеми прорезями и покрасил его зелёной краской. У бабушкиной тачки самым беспощадным образом были изъяты колёса.  Вилы, штыковая и совковая лопаты лишились  черенков - таким образом орудие приобрело ствол и две станины. Ствол Лёша тоже успел окрасить в зелёный цвет. Ты помогал ему все эти детали крепить к деревянному бруску и рейкам — и вскоре пушка была готова! Вы открыли ворота, выкатили сорокапятку на Виноградную — и вступили в сражение с немецкими танками. Поначалу Лёша был и командиром, и наводчиком, и заряжающим. А ты лишь подавал ему воображаемые снаряды из деревянного ящика, от которого пахло не снарядной смазкой, а овощным магазином. Но вскоре вокруг вас и диковинной пушки стала собираться детвора, и Лёша занял место командира, ты оказался наводчиком, а заряжающие и подносчики снарядов менялись. Возле сорокапятки появилось и пехотное прикрытие.  Пехотинцы залегли в цветнике и на обочине дороги, стреляли из автоматов и винтовок и завистливо поглядывали на счастливчиков-артиллеристов.

  Когда все атаки немецких танков были отбиты, и Лёша по рации докладывал об этом самому командиру дивизии, послышалось тарахтение — это сосед, дядя Юра, возвращаясь с работы  на мотоцикле, привычно сворачивал на Виноградную. Лёша скомандовал:

- По фашистским мотоциклистам, осколочным, три снаряда, беглым — огонь!

  Дядя Юра в ту секунду, как он сам потом признался, вспомнил Лёшины слова о тайном месте с пулемётами и пушкой. На мгновение лицо  его исказила гримаса ужаса, а мотоцикл  вильнул и едва не заехал в соседский цветник...

  Потом дядя Юра жадно курил возле сорокапятки, удивлённо рассматривал её, хвалил Лёшу за тонкую работу, а позже хохотал и оживлённо рассказывал соседям, как его едва не хватила кондрашка — очень натурально выглядела пушка, из которой в него целилась детвора. Смеялась и бабушка Галя, и отец пушкаря - дядя Лёва. Не смешно было только Лёше — он, как главный конструктор пушки и командир артиллерийского расчёта, был отправлен вышестоящим начальством под домашний арест за порчу семейного имущества.

  За подобные дела под домашний арест Лёша попадал исправно. Всякие игры он затевал с размахом и поразительной изобретательностью. Вспоминаешь ты и поныне ваши игры в солдатики. Особенно они удавались осенью, когда пустел небольшой бабушкин огородик, и на нём вам разрешалось рыть окопы для солдатиков. Одна такая игра запомнилась особо. Лёша примчался к тебе и сказал, что назавтра обязательно ждёт в гости  — разыграется сражение, какого ещё не бывало!

- Я такое придумал! - воскликнул он.

- Какое? Ну скажи...

- А вот завтра сам увидишь! Часам к трём приходи!

Дело было на осенних каникулах и на следующий день, едва дождавшись условленного времени, ты появился у Лёши и обомлел. Он не просто понарыл траншей для солдатиков в огороде, но умудрился обшить их стенки  спичками, будто досками, как в кино! На это Лёша потратил полдня и огромную коробку спичек, которая исчезла с подоконника бабушкиной кухни. Спички торчали и перед линией окопов — на них  Лёша намотал нитки в несколько рядов — это были заграждения из «колючей проволоки». В некоторых местах траншей с помощью картонок и насыпанной на них земли были устроены перекрытия и блиндажи. Оловянных солдатиков у вас имелось много. Водились и пушки. А вот танков и бронетранспортёров — всего несколько. И Лёша решил это исправить. Из каких-то брусков и гвоздей он сладил самую настоящую танковую армаду. Вот как он придумал:  выпиливал два прямоугольника, один побольше размером, другой — поменьше. Тот, что побольше — оказывался корпусом танка, а поменьше — башней, в неё Лёша вбивал гвоздь и получалась танковая пушка. Потом соединял эти два бруска ещё одним гвоздём, чёрной краской наносил камуфляжные разводы — и танк готов!

- Они же могут и гореть по-настоящему! - восторженно возвестил Лёша и показал баночку с бензином. Подмигнул тебе и добавил: - Ну как, хорошо я придумал?

  Ты был восхищён братом! Всегда он, как старший,  играл за красноармейцев, а тебе доставалась незавидная роль игры за немцев. Но в тот день ты даже не расстроился из-за этого.

  В небо поднимались дымы от десятков горевших немецких танков, земля была усеяна воронками и трупами наступавших фашистов. За извилистыми, развороченными траншеями, разрушенными блиндажами и полузасыпанными ходами сообщения,  вверх станинами торчали опрокинутые пушки, разбитые танковыми снарядами. Немногие уцелевшие немецкие танки, взревев моторами, пошли в последнюю, решительную атаку, а Лёша со знанием дела сказал: «Наступает кризис боя!». В этот момент и появился в огороде дядя Лёва. Он удивлённо разглядывал поле сражения, закурил и произнёс:

- Вот это вы даёте! Ну прямо настоящая война у вас!

Но спустя мгновение удивлённый и одобрительный взгляд  его вдруг переменился и сделался тревожным и обеспокоенным. Дядя Лёва, словно вспомнив о чём-то важном, широким и быстрым шагом, едва ли не бегом, скрылся за домом. Лёша перестал издавать звуки стреляющего пулемёта и с тревогой глядел туда, куда скрылся отец. Над дымящимся полем боя повисла напряжённая тишина. И нарушил её дядя Лёва. Он страшным голосом возопил:

- Алексей!!! Ну-ка иди сюда! Алексей, кому говорю!

  Когда дядя Лёва появился в огороде с ремнём в руке, Лёша учинил лихой манёвр - стреканул к забору, ловко взобрался на него и сиганул на улицу. Он знал характер отца — нужно было выждать первые пять минут и в эти мгновения не попасться ему под горячую руку. И тогда, вместо порции ремня отошедший от первого гнева отец  просто отругает да отправит в комнату думать над своим поведением.

  Вечером, до дворе, за чаем, дядя Лёва рассказывал:

- Я на лесобазе целый штабель этих досок перелопатил, выбирал, значит, поприглядней, сучков чтоб поменьше, да без винта. Тамбурок чтоб обшить. Ну выбрал — аж запарился. Потом в две ходки управился — на тачку подвяжу с  двух сторон  - и качу помаленьку домой. А сегодня пришёл с работы  — вижу, в огороде у них война какая идет, и танки горят — как взаправду. Сел, значит, курю — ровно кино смотрю. И только гляжу на эти танки — а меня и хватило — батюшки, да ведь это ж доски на тамбурок и горят! Нет, думаю, побегу проверю! Проверил — ну, твою дивизию, так и есть, половина только и осталась. А вторая - вон, вся в крестах  фашистских -  в огороде догорает.

  Тут уж все захохотали. И дядя Лёва тоже. И Лёша.

- А напилил-то, напилил! - уже не страшно грозил ему дядя Лёва. - Обрезков вон  каких наделал? Каких, говоришь? Больших! Кто ж так пилит? Эх ты, голова садовая, такие доски извёл...

- Ладно уж, - взяла слово бабушка Галя, - чего теперь. На лесобазу-то пойдёшь опять?

- Ну так придётся, - вздохнул дядя Лёва.

- Вот и возьмёшь с собой как раз помощничка, - кивнула на Лёшу бабушка Галя и взвихрила внуку волосы...

  Помнишь и бабушкин рассказ, ошеломивший тебя, изменив детские, наивные представления о войне. Наверное, первый раз в жизни пронизало тебя  новое, острое чувство восприятия войны, как нечто совсем-совсем другого, огромного и неизведанного, жуткого и запредельного. Незадолго до того, как вас должны были принимать в пионеры,  классный руководитель, Рита Петровна, рассказала, что пионерский отряд класса будет называться имени Петра Михайловича Гаврилова — в честь Героя-защитника Брестской крепости.

  Тебя, конечно, это известие очень сильно взволновало. Ведь о подвиге  крепости ты читал в книгах, а картину художника Кривоногова «Защитники Брестской крепости» мог разглядывать часами. И всегда думал, что изображённый на ней командир, поднимающий бойцов в контратаку — это и есть майор Гаврилов.  И вот — именем такого героя будет называться ваш пионерский отряд!

  В тот день, возвращаясь из школы,  ты забежал  к бабушке Гале и, конечно же, не мог не поделиться с ней такой новостью. Бабушка выслушала твой трепетный рассказ, закурила.

- Это толково придумали, это дело правильное. Петя, Царствие ему Небесное, хороший человек был.

- Какой Петя? - не понял ты.

- Ну как какой? Гаврилов который. Пётр Михайлович. А для меня-то он Петя и есть.

- Бабушка, а ты что, знала его?

- Знала. Отчего же не знала? Он ведь жил тут недалеко. На Первой Линии хибарка была у него. И в гости к нам заходил. Вот на стуле, на котором сидишь — он и сидел.

  У тебя аж дыхание перехватило. Тут, на бабушкиной кухоньке, за этим столом, на этом стуле — герой Брестской крепости?! О котором и в книжках читал, и по телевизору передачи смотрел?! Ты был  удивлён, восхищён, но и раздосадован.

- Бабушка! А почему же ты раньше не рассказывала?!

- Жизнь-то она какая, внучек. Обо всём  и не поведаешь.

- А что Гаврилов рассказывал? Ну, про войну, про оборону крепости.

- Да что рассказывал... Разное. Это они вон с дедушкой твоим, Царствие ему Небесное, хоть и не любили о войне вспоминать, а всё ж бывало. Куда денешься-то?

- Ну бабушка, ну расскажи, - не унимался ты.

- Что ж думаешь, он про бои рассказывал? Как голодали, помню, говорил. Есть-то им нечего было. И комбикорм, и солому ели. Животы с того у них болели сильно, будто кто внутри ножами резал. А воевать — хочешь не хочешь, всё равно надо было. Ой, Господи, довелось людям. И мочу пили…

- Как — мочу?  -  тебя будто током ударило. Разве может быть такое?

- А что ж… жажда такая у них была. Воды-то взять неоткуда. Вот и пили…

  Вечером ты лежал в кровати и всё никак не мог уснуть. Вспоминал, как недавно у тебя сильно болел живот, и  было совсем худо, будто в дурном каком-то, туманном, путанном сне - даже не находилось сил, чтобы встать с кровати. Но ведь ты был не на войне, не нужно было подниматься и принимать бой с немцами — о тебе заботилась мама и не мучила жестокая жажда, настолько жестокая, что ты ужасался её себе представить. Тем вечером ты казался себе совсем-совсем слабым, страшился войны, боялся думать о ней — а она лезла и лезла в твои мысли.

  До этого дня, играя в войнушку или солдатиков - ты, казалось, не играл, а проживал всё в ней по-своему. И оттого мнилось, будто настоящая война и была именно такой, как в ваших играх или в кино. А после рассказа бабушки Гали ты уже твёрдо знал, что это всего лишь игра. В тебе мешались наивные мальчишеские чувства: сначала на мгновение тебе становилось жаль, что всё это не взаправду, но через секунду ты уже радовался этому. И делалось легко, свободно оттого, что всё-таки это всего лишь игра, и всё в ней будет понарошку. 

  С тех пор, когда ты в автобусе или троллейбусе слышал: «Следующая остановка — улица Гаврилова» - всегда вспоминал рассказы бабушки Гали о майоре Гаврилове. Улица Гаврилова стала для тебя особенной. Тогда ты ещё не знал, что пройдёт двадцать лет и в Краснодаре появится ещё одна такая улица -  имени Героя Александра Аверкиева. Когда-то вы с Сашкой, в сочинской «располаге» и холодной взводной палатке под Боташюртом  вместе мечтали о замечательной жизни, какая непременно начнётся после армии. И вот тебе скоро уж сорок пять, а Сашка так и остался навсегда девятнадцатилетним непоседливым романтиком.

Сейчас, у дома, где жила бабушка Галя, воображение и память непостижимым образом  соединяют в тебе картины таких разных миров необъятной жизни — наполненные добром и радостью счастливые времена детства, исклёванные пулями и осколками, обугленные стены Брестской крепости, грязный снег под Джалкой, пылающий, но ведущий огонь Сашкин БТР. И на мгновение кажется, что воспоминания и мысли в твоей голове принадлежат совершенно разным, незнакомым друг другу людям…

  Снова закуриваешь и глядишь ещё, теперь уже через дорогу — только крыша бабушкиной времяночки и видна. Стоит, стоит времяночка. Но не пахнет уже на крохотной, уютной кухоньке крепким табаком, терпким, ароматным чёрным чаем с медовым липовым цветом и малиновым вареньем. Не стрекочет убаюкивающе швейная машинка в комнатке. И поздними вечерами не льётся в холодную октябрьскую темноту  тёплый, угревный свет из бабушкиного оконца.

^{Илл.: Евгений Синев}