По дороге столбовой

  Остался позади отчий дом. Снова оборачиваешься.  Вечернее солнце по-осеннему мягко  румянит кирпичную стену — и поныне пышет дом теплом неугасимой любви.  Совсем маленький издалека, хотя он и  вблизи небольшой. А в детстве огромным казался! Нынче пройдись по залу — семь шагов  — и вся комнатка. Но когда был ты мальцом, умещалось в ней  и футбольное поле, и Бородинское.

 А ведь когда-то и дедушка, и бабушка, и мама, и отец вспоминали в этом доме своё детство, молодость, вспоминали родных, друзей и соседей. Многих из них ты видел лишь на пожелтевших старых фотографиях, а иных знаешь и вовсе только по рассказам.  Но ясно видишь их сейчас, разные они совсем и... живые! В тебе живут, в твоей памяти. И отчий дом о них каждым кирпичиком помнит — значит,  и в нём живут, живут!  И оттого кажется он снова, как в детстве, огромным! И все-все в нём, как в теремке из доброй сказки — и бабушка с дедушкой, и отец, и мама, и бабушка Галя, и прадед Иван, и прабабушка Устенька! И дядя Сюня и дядя Боря, и  дворник со станции Милованово Митрич, и пастух Фомич, и корова Зойка, и собачка ваша Жулька, и даже индюк-сигналист и уточки, которые на юг улетели. И деда Вася, сосед, и Иван Ефремович из квартального комитета - глядят через забор, улыбаются. И они радуются — дескать, вон как  ладно, весело  соседи поживают!

 В такой-то день не гадаешь о том, что будет завтра, не заглядываешь наперёд, о суете будничной совсем не думаешь. Вспоминаешь своё, близкое и одновременно далёкое, и прошлое будто бы настоящим делается. Светло, радостно, как в детстве. Легко на сердце. И кажется, что вся необъятная жизнь ещё впереди.

Вновь слышишь голос отца:

- Ну так как же к бабушке Гале пойдём? По Туапсинской? Или по нашей — по дороге столбовой?

И отвечаешь радостно:

- По дороге столбовой!

К бабушке Гале можно было пройти двумя улицами — Туапсинской или Менделеева. Столбовой дорогой вы с отцом называли улицу Менделеева. Днём и вечером, до захода солнца — самая обычная это улочка. Всё также посиживали тут старушки на лавочках у калиток. На проезжей части, поднимая пыль, гоняла на велосипедах детвора. Быстрыми переливами, от приятной хрипотцы до высокой, тонкой трели, пели велосипедные звонки. Шуршали камушки на дороге.  Мягкая травушка, седая от пыли, росла по обочинам. Всё также у одного двора стучал резиновый мяч,  у другого  девчонки прыгали через резиночку, у третьего мужики азартно стучали костяшками домино, иногда даже и кричали страшно: «Р-р-р-ы-ы-ыба»! А вот когда затемно возвращались вы от бабушки Гали — тут и становилась улица Менделеева другой - настоящей столбовой дорогой! На Туапсинской, хотя она и пошире, пораздольнее, отчего-то совсем не было уличного освещения. Темноту в детстве ты не уважал, а говоря вернее — боялся. Хоть и отец рядом, и мама, но все равно страшновато. Мало ли на земле бабаек всяких— вдруг какая во тьме таится? А на Менделеева — белые, бетонные, высокие столбы, и на каждом фонарь. Светло — никакая бабайка не сунется! Отец так и говорил поэтому: «Идёшь, как по столбовой дороге». Он, бывало, усаживал тебя к себе на плечи да запевал песню, бравую, солдатскую:

- Ать-два, левой, ать-два, правой,

 Вдоль по дороге столбовой...

Совсем хорошо тогда идти! Весело!

- Ать-два, левой, ать-два, правой,

  Вдоль по дороге столбовой…

 Этой песни отец дальше никогда не пел и переходил к другой, вашей любимой «походной»:

-  Мы красные кавалеристы

И про нас

Былинники речистые ведут рассказ…

Тут отец иной раз и вприскочку мог пойти, изображая лошадку — кавалеристы всё ж таки. Особенно у него выходило лошадку представлять  после праздничного застолья. Ты тогда смеялся и крепче держался за отцову шею. Мама переживала, чтоб сын не свалился. А бояться-то и нечего было — заботливо поддерживал тебя отец за спину, ни за что не свалиться.

 И всего-то идти по столбовой дороге от бабушки Гали — четыре квартала. Но запомнились те вечерние радостные мгновения на всю жизнь. Смотрел на деревья — а они волшебные! Нигде таких не увидишь! Листочки у них ближе к земле тёмные  совсем, будто и чёрные вовсе, повыше — зелёные, сочные, а уж на верхушках, у самых фонарей уличных — золотом отливали, как осенью. 

Вот отец отчего-то замер… Что случилось?

- Что, гусёк, - отец тебя часто «гуськом» называл, - хочешь ёжика поглядеть?

- Ёжика?! Конечно!

Тут уж отец тебя опустил на землю, в руки ёжика взял, а он, дурашка, в колючий шарик обратился.

- Не бойся, хорошенький! - сказал ты ёжику. Охота погладить его, а страшно — вдруг наколешься.

Хотелось забрать его домой, чтоб жил с вами, молочком его поить, яблочком угощать.

- А если он к деткам своим спешит? - произнёс отец. - Вот останутся они одни-оденёшеньки ночью, да будут  плакать. Не жалко тебе их?

 Деток, маленьких ежаток — тебе жалко стало очень.  И отец отпустил ёжика, а ты загадал, чтобы в следующий раз, когда  будете возвращаться от бабушки Гали,  снова  повстречался  вам этот милый ёжик.

  Зимой ты уж не на плечах отцовых —  а в санках  по столбовой дороге путь держал. Шапку нахлобучили, воротничок тебе подняли, шарфиком подвязали — едва и головой повернёшь. А вокруг — красота, ну будто в сказке какой! В жёлтом свете фонарей волшебно сиял снег великим множеством малюсеньких, едва уловимых искорок  - красных, синих, золотых, серебристых. В затенях снег не искрился, становился лиловым и синим, оттого казался он тебе вкусным, сладким, как плодово-ягодное мороженое, и хотелось попробовать на язык. Мнилось,  что по столбовой дороге добрались вы до кисельного берега у молочной реки... Звонко, радостно хрустел снег под ногами отца и мамы, полозья санок шелестели весело. И всё-всё вокруг сказочным, праздничным, чистым было!

  И поныне, когда идёшь по столбовой дороге - возвращается в тебе это  детское ощущение доброй сказки вокруг. Скоро увидишь и дивную ивушку — растёт она как раз посередине пути к бабушке Гале. Узнает ли тебя ивушка, о чём поведает она?  Когда маленьким ты смотрел на неё, на гибкие, нежные и почему-то печально поникшие к самой земле прутики-веточки, вспоминалась тебе картина, виденная в книжке. Сестра Наташа рассказала, что картина эта называется «Алёнушка», а написал её художник Васнецов. Ты ей тогда заявил, что пишут ученики в школьных тетрадках, а картины — рисуют. Наташа ответила, что картины как раз-таки пишут. Вы даже заспорили. Ты тогда удивился — в старшие классы Наташа ходит, отличница, а таких простых вещей, что картины всё-таки рисуют - и не знает. Когда ты проходил мимо печальной ивушки, задумчиво поглаживавшей своими тоненькими веточками изумрудную мураву, казалось, что именно тут, у деревца, на прибрежном камне и сидела когда-то Алёнушка, горевала горе, а вместо улицы Менделеева и был здесь  в стародавние времена этот самый пруд. А иной раз мнилось, что ивушка эта и есть сама Алёнушка, только  заколдовал её и превратил в дерево злой Кощей Бессмертный.

  Какой, интересно, нынче увидится тебе ивушка? Да не ошибся ль ты? Не обманула память? Уж пора углядеть её  — а всё не видать. Где же ты, кроткая, мудрая, печальная и нежная красавица?

 Стоишь у потемневшего пенька и маленький мальчик в тебе пытается придумать продолжение сказки - может это Василиса Премудрая одолела Кощеевы чары и расколдовала Алёнушку? А взрослый голос  повторяет слова поэта:

 ...ракиты рыдают о рае,

 Где вечен листвы изумруд…

Илл.: Олег Пятин