Рассказ

   — «Эй, туманы мои, растуманы!..» — вздохнул Афанасьев.

   Опять давление подскочило. Из-за всякой ерунды скачет. Местный ФК опять продул. Фук-клуб, шарашкина командёшка. Вылетят жалкие футболёры из премьер-лиги. Все нервы болельщикам поистрепали!.. А тут ещё еврезидент – попрошайка! Красуется на кинофестивалях, разъезжает по европам, клянчит бомбы, чтобы обрушить на Россию. Какой Нострадамус мог предвидеть такую дичь! Сидят в масонских лужах ротшильды-рокфеллеры, потирают сатанинские лапы: стравили славян, православных. Пусть убивают друг друга! Пусть исчезнет Россия, верная Христу! В гей-Европе Его давно уж предали. Едут к прихвостню юдо-англо-саксов макроны, шольцы фоткаться с ним на Крещатике. Еврей — в вышиванке! Последыши Гитлера бандеровцы учиняли евреям холокост. А теперь жертвы заодно с палачами. Звериная ненависть к России. Адово племя! Дудаева шлёпнули. А этого, племенного — не трогают. Договорняк. Невообразимое изощрённое иезуитство! Олихарки всех стран, соединяйтесь!.. Перевелись герои на Руси?..

   Зрелищные девки, безголосые козлетоны скачут по сцене, изображая певцов.

   — Чего они скачут? —  спросила Олега Петровича супруга Зина.

   — В движущуюся цель трудней попасть! — отшутился Афанасьев. — Антиллерией  из туфлых помидор и яиц! Гля, Зин, чо в телевизере деется!..

   — В телевизоре одно, — горестно скрестила руки Зинаида, — а вот что с тобой происходит?

   — С нетерплением жду объяснениев, дрожайшая супруга Зинаида Семёновна, — заёрничал Афанасьев.

   — Дуркуешь, слова коверкаешь: колидор, куфня, коклета, кохфе… Юродствуешь. Олег, что мы тебе с Зоей плохого сделали?

   — Всей стране плохо!

   — Причём тут страна? У нас семья!

   — Неполная. Семья — семь «я»!

   — Зачем задираешься, Олег? Задира — грешник!

   — Будешь тут грешным! — пробурчал Афанасьев. Достал из кухонного шкафа фронтовую отцову фляжку: — Ты честно защищал Родину, Пётр Григорьич! Да упокоит душу твою Господь! — он хлебнул сухого винца. — Нонешние хвашисты-диверсанты на Брянщине в приграничной деревне учинили стрельбу. Нету границы! Беззащитная деревня. Перед войной на границе с Маньчжурией Никита Карацупа со своим верным Индусом задержал и уничтожил около полтыщи диверсантов! Вставай, Никита Фёдорович, на защиту русских деревень! На защиту президента! Летал над кремлёвской резиденцией диверсант-дрон. Президент не пострадал. Электорат ахнул. Главковерх успокоил: — «Ничего, мы ещё не начинали. Примем ответные меры!..» А ребята гибнут. «Ящик» битком набит Зеленским. Иуда лезет во все щели. Самая популярная гнида. И в столице паразитов развелось! Иноагенты, пятые колонны… Страна должна знать «героев»! Не станут же соплеменники Познера, повелевающие «канализацией», называть самих себя. Хуцпа — вседозволенность. И безнаказанность. За курительную отраву вейп натаскивают малолетних диверсантов поджигать релейные шкафы на ж/д. Ужаснулся бы бедный Денис Григорьев, чеховский злоумышленник. За что сложили головы юные герои Валя Котик, Володя Дубинин, Марат Казей?.. Да-а… — тяжко вздохнул, отпил из фляжки, махнул в сторону телевизора: — Вишь, Зинуль, продажа открыта на проблемную ногу с выступающей косточкой. А у тебя она выступает?.. — нагнулся посмотреть и закричал: — Кыш, ядрёна мышь!

   — А-а!.. — возопила жена; чуть со стула не упала, затряслась от страха: — Бы-ыши ме-егают!..

   Дочь оторвалась от компа, вбежала испуганно:

   — Что стряслось? Мама! Папа!

   — Испужал я её мышой.

   Зоя успокаивающе обняла мать и вскинулась на отца:

   — Это не есть хорошо, папа! Мы, женщины, боимся…

   — В стране трудности, а они мышей боятся! — насмешливо проворчал Афанасьев.

   Порылся в кладовке. Надел войлочные боты на липучках, кургузую стёганку на синтепоне, клювастую козырку — бейсболку. Старик из нафталина!

   Дочь тщилась научить мать компьютерным премудростям:

   — Это «Рабочий стол», мама. На нём иконки, в основном по моей работе…

   — Иконки?! — возмутилась мать.

   — Ладно, ладно, значки, — успокоила её дочь. — Входим в сеть, в Интернет. Е-мейл, смотрим почту: «Входящие». Вау, письмо! Открываем: Ентер. Запоминай, мама!

   — Ентер.

   — О ̒кей, ты у меня супер!.. Фи, квитанция на оплату «Ростелекома»…

   Олег Петрович заглянул в Зоину комнату, вежливо кашлянул:

   — Дико извиняюся, конечно! Напужал я вас давече, ведь у вас на столе у компутера тоже мышка бегает.

   Компьютерщицы оторопели.

   — Да, это имеет место быть, — непонятно объяснила Зоя и отмахнулась: — Да ну тебя, пап! Не мешай!

   — Ты куда это такой вырядился, красаве̒ц? — ехидно спросила Зинаида.

   — Не отвлекайся, мама, — оборвала её дочь. — Продолжим!..

   Засунул в карман куртки недопитую фляжку.

   — Ну потёпали, Афанасьев, восемь на̒ семь! — пришаркивая, вышел на улицу.

   Октябрь вспыхнул золотом, кленовые «звёзды» кружились. Птицы, волнуясь, кричали перед дальним полётом. Вдохнул свежий воздух с горчинкой палой листвы. Веяние снежной студёности. Север седой за рекой, за холмами. Скоро завьюжит.

   Олег Петрович хранил в сердце свой заповедный затишок. Сердечность эта как бы сберегала заросль осокорей среди высотных «кукурузин». Живой уголок природы украшал мшистый валун. Сладко и тяжко думалось на нём с разлюбезной фляжечкой. Её наполнял из тетрапака  «Монастырской трапезой». Ежли монахам-воздержникам позволительно вкусить сухонькое винцо, то простому рабу смертному такая трапеза только на пользу. Даже домочадцы не возбраняют. Уютное гнёздышко! Весёлые бульки из фляжки греют душу. Жёлтые листья шуршат, опадают. Такая благость!..

   Гулкие радостные крики, смех, визги детишек на качелях в отдалении в «колодце» из высоток. А слышались будто рядом. Улыбнулся… Зоинька, большенькая уже, играла в учительницу. Надела отцовские очки, да они соскользнули и разбились. Подошла к отцу:

   — Папа, а правда, что на зло нельзя отвечать злом?

   — Конечно, доча, нельзя! Потому что зла становится больше. На зло добром надо отвечать, тогда добра будет больше.

   — А я твои очки разбила, дай на мороженку!

   Маленькая хитрованка! Улыбнулся. Выйдя из образа чудоковатого старца, молодцевато пошагал в магазин. Купил пару пломбиров и хотел было одарить гостинцами любимых:

   — Виноват, молод, вот исправился! Угощайтесь, отдохните от сайтов.

   — Не мешай, Олег! — отрезала жена, вперившись в монитор. — У нас с дочей мастер-класс!.. Положи в морозилку.

   — Ну-ну… — вздохнул Олег Петрович. — Хотел как лучше, получил по заслугам.

   Поплёлся в свой приют одиночества. Мужик пьёт с горя, или от радости, или от нечего делать. Хлебнул из фляжки, выдохнул:

   — По заслугам!..

   Да-а… Сколько наподличал, нагрешил!.. Любого тряхни, столько дрянного посыпется!.. Глубинные страхи и тайны таятся и судно являются по своему соизволению…

   Рано, в начале мая вскрылось озеро. Друзья, Олег и два брата, пошли открывать купальный сезон. Пара бутылок водовки, по беляшу. Парни крепкие, понужнули по одной, второй, третьей и кинулись охлаждать разгорячённые тела. Барахтались, плавали, брызгались, ныряли!.. Вышли из воды двое. Третий пропал. До глубоких сумерек искали. Домой вернулись, надеясь, что нашёлся. Одежду его на всякий случай оставили на берегу. Три дня следаки с собакой искали в голых ещё тальниках по берегам. Водолазы всё дно озера в мелких окатышах обшарили, небольшого, без течений и круговертных омутов. Как сквозь землю провалился! С пристрастием допрашивали брата и друга пропавшего. У тех и догадок не было. Выпили-то немного. Со слезами, в отчаяньи разводили руками.

   В городе от дома к дому переползали слухи и подозрения… Брат брата убить не мог. Оба симпатичные, девчонки на них заглядывались. Старшой-то вообще Ален Делон! А Афанасьев невзрачный, неказистый, плюгаш. Зависть поди разожглась. А может, с младшим сговорились. Шерше ля фам! Девчат не поделили…

   Озеро сокрыло тайну, но не вину. Необъяснимо, внезапно подступала она к сердцу. Вновь и вновь мучил вопрос: что же произошло в тот роковой день на озере?.. И всякий раз безумие смягчало судную вину: а вдруг не утонул, розыгрыш, и он жив… Без вести пропавший. И сумасшествие это ещё больше угнетало…

   Подличание, предательства, неотвязные осуждения верхов и низов — эти грехи изнуряюще выматывали душу. Исповедовался, причащался. Становилось легче. И опять всё тяжко наваливалось, до слёз. Пока работал, не до самоедства было. С Доски почёта не слазил. Фотограф подретушировал плешь и ярко выразил художественный образ несгибаемого передовика производства Олега Петровича Афанасьева.  Не одну плеяду первоклассных токарей из зелёных юнцов выпестовал опытный наставник.  Девчушку прикрепили к нему, ПТУ окончила. В халатике, косыночке, голенастенькая курноска Зиночка. До шестого разряда подопечная доросла. До знатной фамилии — Афанасьева. Ценили Петровича на заводе. Полетит какая деталь — из отпуска вызывали. На пенсию ушёл — ночь-в-полночь прибегали. Мастер — золотые руки. ДиПы и ЧПО были подвластны. Нагрянули цифровые технологии, и всё забугорное… Подал в отставку. Да и ноженьки подустали, токарь же целую смену на ногах. И глазоньки «ювелирные» не остры.  Не пригоден к токарной службе. Не бегали уже за помощью к старому Петровичу . Не нужен стал. У Зинаиды подагра образовалась из-за токарного стояния. Зоя, начальница почты, родителей сманила к себе. Мать — сортировщица, отец — подсобный рабочий, на погрузке, на подхвате. «Семейный подряд» быстро притомил Афанасьева. Дома мозолят глаза друг дружке и здесь. Да и характер испортился. Вредничать  стал. Обидчивый как ребёнок.

   Многие заводчане, старые рабочие, выйдя на пенсию, не у дел, померли. Скольких товарищей похоронил… Захандрил и скис. Былые грешки и грехи назойливо лезли в память. Местный батюшка сказывал про Лотову жену. За непотребства Господь сжёг Содом и Гоморру, дабы зараза не расползлась по миру. Спас праведного Лота с семьёй и велел не оглядываться на проклятые города. А жена Лота что-то вспомнила такое и оглянулась на грешное пепелище. И превратилась в соляной столп. А тут угрызения на костёр совести тащат!.. Совсем захирел, слёг. И вроде не хворал…

   К этому времени своей придурью натоптал полосу отчуждения. Очужело на тоскливом одре смотрел на жену и дочь. Зинаида безучастно сновала по квартире. Маленькая собачка до старости щенок. Без возраста. Она и он, Афанасьев, оба не вышли росточком. Дочь превзошла все ожидания. На детях гениев природа отдыхает, детей родителей бесталанных порой возвышает. Зоя статная, приглядная, с гордецой, отпугивающей ухажёров. Красовалась перед зеркалом, отпрянула, заметив отца:

   — Это грех, наверно, папа, считать себя красивой?

   Чтобы унять вредную гордыню дочери, ответил:

   — Это не грех, доча, а заблуждение.

   Обидел Зоиньку. Сколько обижал её и Зину! Негодник!.. И вдруг в едком тумане самоосуждения услышал колыбельную:

                                                       Зоинька-заинька,

                                                       Баю-баю, баиньки!

                                                       С папой по тропинке шла

                                                       И волшебный сон нашла!

                                                       Маме с папой Зоинька

                                                       Светит, словно зоренька!

   Детским голоском, сидя у его изголовья, пела дочурка. Эту самодельную песенку напевал он любимой кровиночке. Вскинулся, со слезами обнял дочку. Мать подоспела. Все трое прослезились…

   Обе ходили к батюшке. Печалились: болеет родненький, врачи не помогают.

   — Дочь моя, пел тебе отец в детстве колыбельную? — спросил батюшка.

   — Да-да, пел! — радостно закивала Зоя.

   — А сейчас ты ему спой!

   Ожил Олег Петрович после колыбельной дочери, выздоровел. Аппетит появился, «Монастырскую» свою пригубил. Радостная  побежала Зоя в церковь:

   — Спасибо, батюшка! Хворь у папы как рукой сняло!

   — Уныние — тяжёлая болезнь, — пояснил батюшка. — Только любовь излечивает её.

   И он любит родненьких, да омрачает своими глупостями. Э-эх!.. Пропустил бульку-другую из фляжки. Замять желтолистая. Листву волглую ветерок к ногам подгрёб. Со снежной крупкой. На севере поди уже вовсю метёт…

   Громада нависла, полиционер в мышастой форме. Права начал качать:

   — В общественных местах алкогольные напитки распивать запрещено! Гони штраф!..

   — Это общественное место? — удивился Афанасьев, глянул на сержанта снизу вверх: — Охвицер, тебе бы на фронт! Вон какой вымахал!..

   — А-ах!.. — обрадовался тот. — Оскорбление при исполнении!.. — Зловеще побарабанил дубинкой по икряной ладони.

   — Что, бить будешь? — Афанасьев стянул с головы козырку.

   — Ты что, дед, только не кричи!.. — и серая гора испарилась.

   Рой колких снежинок осыпал лицо. Надел козырку задом наперёд. Допил вино, пошёл домой.

   Жамкала, плюхала бельё стиральная машина, чавкала, взвывала, когда замолкала, в «компьютерной» слышалось шушукание. «Чего это они секретничают?» — насторожился Афанасьев. Различил Зойкино:

   — Да, это имеет место быть… Это не есть хорошо, мама. Будем посмотреть. О ̒кей!..

   «Шу-шу-шу…» — передразнил про себя кумушек. И вдруг обожгла догадка: хотят сбагрить в дом престарелых! В Интернете ищут где дешевле. Допрыгался! Осточертел! Обуза!.. Обмерло сердце. Стиралка засвистела, забурлила. Основательно снарядился в путь. Вылил во фляжку зашхеренную бутылку «Столичной». Отломил краюху черняшки. Положил провиант в перемётную сумку-брезентушку. Надел пыжиковую шапку — красу и гордость юнца Олега Афанасьева. Остальное вполне годилось для зимы: куртка и войлоки. Перекинул сумку через плечо, потоптался у порога, покашлял. Хлопнул дверью, не услышали. Не заметили исчезновения. И искать не станут. Без вести пропавший.

   Подался на север области. Там уже властвовала зима; она охладит его боль, заморозит. Вагон дернулся, будто ударил в сердце. Поставил точку невозврата. Замелькал пригород, родные места, запорошенные. Рябь тоскою пробежала по озёрной глади. Припай уже начал стягивать берега. Роковое озеро… После пропажи друга ни разу не побывал на нём. И мнилось, что явится во сне пропавший и откроет тайну… И тогда жить будет легче, и сожжённые грехи не поползут из пепла. Иисусовой молитвой отогнал настырников, одного, другого… И последний, отдаляющий от семьи. «Нет ничего лучше частной жизни!» — прозрел один общественный трибун, ставший домоседом. А он, домосед Афанасьев, похерил вечную мудрость. Мнительный старикашка, полёт больной фантазии. Улёт от прожитого, от жизни. Анекдотец вспомнился.

   — Доктор, какой диагноз? Я буду жить?

   — А смысл?..

   Дробно стукатила электричка, вгоняя в сон. В дымном видении проступила тень. Наметились очертания балахона. Ангел смерти!.. В капюшоне проявился скорбный лик. Знакомые черты…

   Трень-брень!.. Как некстати! Патлатый пузочёс бренчал на гитаре и жалостно тянул самодельщину:

                                                   Разминулись, разлетелись

                                                   Вьюги на развилке,

                                                   Закружили канители,

                                                   И ни зги не видно.

                                                   Заблудился в тьме кромешной

                                                   Путник запоздалый,

                                                   И смирился странник грешный —

                                                   Так душа устала!..

                                                   Вынул фляжку из котомки

                                                   И кусок черняшки,

                                                   Вот и кончился в потёмках

                                                   Путь убогий, зряшный.

                                                   И вдохнул глоток последний

                                                   Из помятой фляжки.

                                                   Покатился вечер летний

                                                   В васильках-ромашках…

                                                   Сколько, сколько в чистом поле

                                                   Вот таких заблудших.

                                                   Бродят в маетной недоле

                                                   Призрачные души…

   Бард пошёл по вагону, собирая скудный гонорар. Слушателей мало, со снегом дачный сезон кончился. Афанасьев сунул барду полусотенную, спохватился: деньги-то уже не понадобятся. Хотел догнать парня, отдать всё, да поленился. Так уютно надышал в своём вагонном уголке! А за окном  метельные взлетали поля, сливаясь с небом.

   Былинка прильнула к окну. Скользнула, тоненько пропев скрипочкой, и упорхнула в поле. Словно звала. Бард обострил боль. Былинка — точно оголённый нерв. Жизнь прожить — и в поле уйти!..

   Рванул стор-кран. Состав с лязгом содрогнулся. «Гильотинная»  дверь отшатнулась. Спрыгнул под откос. Электричка взбудораженно загудела, будто пчелиный рой. В спину понеслись проклятия машиниста.

   Равнина снежно блестела, ослепляя. Шалая позёмка, играя, унеслась вдаль и вьюжно запела. Арбузный запах первых снегов смели полынные ду̒хи с елани. Бродяга с блаженством шёл по колено в рыхлом снегу, вдыхая неоглядное пространство. Вознося руку, словно держась за воздух, за облака. Человек измеряется не с ног до головы, а с головы до неба.

   Долго брёл ли коротко по бескрайней целине… Ни времени, ни горизонта. Белая пустыня… Замерцала золотистая полоска. То не отблеск зари — золотая роща не сбросила ещё свой наряд. Огонёк вспыхнул на белом полотне елани. Мышковала огнёвка. Изящно выгибала спину и грациозно прыгала, словно играла с мышвой, прячущейся под снегом. Залюбовался лисонькой Афанасьев. Осел в шубный сугроб, наметённый у краснотала и чапыжника на краю буерака. Горький запах полыни, терпко-пряный таволги. Вынул из сумки фляжку, краюху чёрного хлеба. Насладился глотком водочки, закусив ржаной корочкой. Лепота!.. Подоспел анекдот. Полная безнадёга! Работы нет, дома Тигра Львовна загрызла. Закрылся в туалете. Туго привязал верёвку к стояку. Накинул на шею петлю. Прощай, жизня!.. На полке чинарик — сын не докурил сигаретку. Курнул, почмокал. Полстакана различил на полке. Замахнул , крякнул довольно. Снял с себя верёвку: а жизнь-то налаживается!

   Да-а… Жизнь такая длинная, столько совершил ошибок, и такая короткая, что не успел исправить. Помимо прочих грехов — последний, смертный. Придумал себе ямщицкий сон: «В той степи глухой замерзал ямщик…» Эвтаназия. Самоубийство. Великий грешник!.. Плачь, палач своей судьбы! Слеза скатилась по щеке…

   В чистом поле послышался детский плач. В снегу неуклюже прыгал зайчонок. За ним брёл, шатаясь, как пьяный, лисовин-бешенец, облезлый, в клочьях грязной шерсти. Афанасьев зажал в руке фляжку — холодное оружие. Из ёлочной гривки выскочил волк. Намётом, взрыхляя снег, налетел на бешеного лиса. Широкой грудью сбил и уволок в чертополох. Санитар леса! Перепуганный , ослабевший зайчонок уже не прыгал, подполз к человеку. Афанасьев снял шапку и положил в неё дрожащий комочек. Листопадничек. Летошние, травнички, выживают, поздненькие обречены.

   Сугроб набуранило берложный. Ворочаясь, вмялся в него. Согревая дыханием руки, вырыл «берлогу». Руки без варежек закоченели, дома забыл. Дома… Кольнуло сердце. Прохрипел:

   — Вот мой дом! А зайка?..

   Погладил приёмыша, положил на колени. Надел шапку, растёр снегом руки.

   — Что-то, зайка, стал я зябнуть, не пора ли мне дерябнуть?!

   Погладил фляжку, отпил из неё. Ласково потеребил лопоушки зайчика. Вздрагивает во сне, всхлипывает, словно дитя. Натерпелся, бедненький. Малепуська, а столько тепла от него! И природность. Многие звуки и запахи различимы… Лезет шатун на лабаз. А хитрый охотник приготовил расправу. На ветке подвесил вязанку дрекольев. Задел топтыгин верёвку — и обрушились на него острые дреколья. Ревёт побитый ворюга. Не сунется больше!  И другим расскажет. Живо увиделась забавная картинка… Другая вообразилась. За холмами, перелесками, в крестьянских избах тёплых семьи паужинать сели. Наваристый борщ с золотистыми блёстками жира; жареная картошка с лучком на сале скворчит на сковородке. Собаки мечутся и лают, разбрасывая с едою миски. Близко волчий запах…

   Вьюжный вой вынает душу. Или волчий… Сумерки. Пора между волком и собакой. Тревожность. Вернётся ли серый соседушко за человеком и зайчишкой?..

   Везут санитары мужика на больничной каталке.

   — Куда вы меня везёте?

   — В морг!

   — Да я ещё живой! — в ужасе закричал мужик.

   — А мы ещё не довезли, — спокойно отвечают санитары.

   Невесело усмехнулся Афанасьев:

   — Так и я: и жив, и мертв.

   Зашевелился зайчонок, потешно приподнял ухо, словно прислушиваясь, и снова свернулся в клубок.

   — Зоинька-заинька, баю-баю, баиньки!.. — начал дочкину колыбельную Олег Петрович.

   Тяготы душевные и телесные сморили его. Стал засыпать. Ангел смерти явился. Знакомые черты, заговорил :

   — Я оказался подо льдиной. Толкнула к вымоине под выворотнем. Наползла на дерновину с корневищем и  стала могильной плитой. Брат видел моё погребение. Я был ещё жив. Я и теперь живой! Произрастаю деревом. И ты растворишься в талых водах. И будешь произрастать травой!.. — леденящий голос завершил приговор.

   Афанасьев вдохнул из фляжки последний глоток. «Покатился вечер летний в васильках-ромашках…»

   Зайчонок укусил палец уходящего от него человека.

   — Ах ты, лопоухий зверёныш! — Афанасьев слизал с холодного пальца кровь — тёплую, солоноватую, живую, сладкую!..

   Издалека-далёка ветер донёс крик электрички. Отстукивала чечётку. Звала с собой…

^Фото