Главы из готовящегося к публикации романа                      

                                                 8.

В детстве у Ангелины был свой «ванька». Она сама нашла  его на аллее под скамейкой, где сидели, а потом ушли бабушка в напоминающей сказочный чепец  шляпке (Ангелина всё время пыталась рассмотреть какие у неё зубы) и внучка с красным бантом на голове. Ангелина в тот день скучала у подъезда, переводя взгляд с держащей рот на замке бабушки на ворону, размачивающую в луже хлебную корку. Она придерживала её лапой, слегка поддалбливала клювом, ускоряя процесс, не упуская из вида другую ворону, заинтересованно наблюдающую за ней с ветки. 

Мать ожидала своего приятеля Борю, чтобы отдать  таблетки.

Услышав жалобный звон задвигаемого ногой под скамейку «ваньки», Ангелина отвлеклась от вороны и сразу догадалась, что игрушку намерены как бы случайно забыть, но на самом деле от неё избавиться. Так, спустя десятилетия, будут поступать с книгами, забывая их на подоконниках в подъездах, а то и просто на улице.  Потускневшие, прошедшие через множество рук и глаз обложки, серые, переворачиваемые последним читателем (ветром) страницы казались Ангелине Иосифовне обескровленным символом лежащей на смертном одре доцифровой, то есть бумажно-книжной, эпохи.

А тогда в далёком детстве она пронзительным (вороньим?) взглядом разглядела  облупленную потёртость «ваньки», круглые обиженные глаза, нечёткие пуговицы на нежно-коричневом комбинезончике. Это было невозможно, но она заметила прозрачную слезу, стекающую по его круглой щеке.

В кармане у Ангелины лежали две похищенные таблетки из  пластмассовой цилиндрической ёмкости, предназначенной  Боре. Ей стоило немалых трудов  бесшумно приоткрыть плотно присосавшуюся крышечку, чтобы выпустить из него, как  белых мух, две таблетки. Она ещё только собиралась их съесть, но уже знала, что они усмиряют боль в нижнем правом углу живота. У Ангелины никогда там не болело, но  живущая в её маленьком  теле сущность требовала таблетки, и она не могла отказать. Ночью, когда мать ровно засопела в своей комнате за полуоткрытой дверью, она в ночной рубашке по протянувшейся из окна лунной стрелке прокралась к её сумке. Ангелина   смотрела на свои пальцы и не верила, что это её пальцы. Они сделались длинными и гибкими, сами бесшумно развели тугую «молнию» на сумке, безошибочно нащупали пластмассовый контейнер, клейко оплели его, долго сжимали и вращали, пока сквозь избежавшую надлома крышку не выкатились на ладонь две (больше было нельзя!) таблетки.

Едва только она подумала, что готова поделиться одной с оставленным под скамейкой «ванькой-встанькой», как в правой нижней части её живота что-то испуганно сжалось, а потом по нему пробежала  судорожная, но невыносимо сладкая волна. А если две таблетки, догадалась Ангелина, будет так приятно, что я умру. Я знаю, успокоила она живущую в ней встревоженную сущность, игрушки не принимают лекарства, я пошутила.

Как только девочка с красным бантом и так не показавшая волчьи зубы бабушка в чепце, раскрыв зонты, отошли подальше, она бросилась за «ванькой», едва не угодив под завизжавший тормозами и словно подпрыгнувший на месте лиловый «москвич», из которого выскочил, ругаясь, этот самый Боря.

Мать спокойно отреагировала на происшествие, как если бы её дочь только и делала, что бросалась под колёса. Когда Ангелина вернулась, пряча за спиной «ваньку», она брезгливо заметила: «И не думай! Какой мерзкий цвет, как будто весь в говне».

«Ты могла погибнуть! – опустился перед Ангелиной на корточки,  прихватив её за пуговицу, перепуганный  Боря. – Разве можно так прыгать?»

Ангелина не ответила. Боря поднялся, посмотрел на мать: «Сам не знаю, как успел!  Еле доехал. Тормоза сдохли. Колодки стёрлись, педаль проваливается. А тут она… Думал, всё!»

«Напрасно, - едва слышно произнесла мать, но Ангелина расслышала, - её так просто не убьёшь…».

У Бори были толстые мясные губы и овальный лысый лоб с отступающими к ушам и затылку кустиками чёрных волос. Лицо Бори напоминало  мятый жёлтый абажур. Ангелина видела его первый раз в жизни, но откуда-то знала, что он не злой человек, и таблетки определённо ему нужны. Но те, какие, взяв деньги, передала ему мать, были слишком трусливыми и осторожными, чтобы потревожить чёрную змейку, угревшуюся у Бори под рёбрами, не говоря о том, чтобы её прогнать. Ангелина, взглянув на Борю, сразу почувствовала, что змейка никуда не уползёт, разве чуть пошевелится, выбирая другое место. Она, и это каким-то образом стало известно Ангелине, сама решала задвинуть  Борю как «ваньку-встаньку» под скамейку, откуда не забирают, или позволить ему ещё немного покачаться, позвенеть.

Его  не вытащить из-под скамейки, чуть не расплакалась Ангелина, перекатывая в кармане таблетки.

Боря – большой и пока живой «ванька-встанька» - рассеянно потрепал её по голове: «Я куплю тебе нового», - кивнул на пластмассового.

«Ни в коем случае! - немедленно встряла  мать. – Это уродство!»

Ангелина подняла голову и удивилась, какой большой у Бори нос. Он качался над ней, как ветка. У пластмассового «ваньки» нос был пуговкой.

«Пусть, - сказал Боря, - пока поиграет с этим, я завтра привезу хорошего».

«Змейка, - сказала Ангелина, - ест животик».

«Что?» - наклонился Боря.

«Я говорила тебе, - вздохнула мать, - она сумасшедшая. Не обращай внимания».

Спрятав за спину «ваньку», Ангелина выскользнула из-под Бориной руки. Он вдруг показался ей Гулливером, невидимо опутанным изнутри чёрной змейкой, как верёвкой. 

Дома у них  была тяжёлая глянцевая книжка про Гулливера с иллюстрациями. Ангелину потрясли благородные в бальных платьях и лентах с орденами лошади, запрягавшие скотоподобных людей в повозки. Она так долго смотрела на картинку, что комната как будто перевернулась. Потолок стал полом, шкаф засучил в воздухе подломленными пыльными ножками, кресло повисло над ней серым облаком. Значит, вот как может быть,  в ужасе смотрела на тянущих повозку мужчин и женщин  Ангелина, неужели и нас  с мамой… погонят? Кто-то подарил книжку матери, как бонус к расчёту за таблетки. Ангелина просила почитать, но мать редко соглашалась: «Отстань, я устала, в твои годы я сама  читала!» 

Ангелина вдруг почувствовала на себе  немигающий удивлённый  взгляд змейки. Та даже как будто вздёрнулась, зашевелив раздвоенным язычком,  на хвост, чтобы лучше её разглядеть. Совсем, как бабушка-волк Красную шапочку, прижала к себе «ваньку» Ангелина.

Боря схватился за живот.

«Соглашайся на операцию, - сказала мать, - чего тянуть, там хорошие хирурги».

 «Ты права, - вздохнул Боря, - окончу курс, - потряс, как погремушкой, контейнером с таблетками, - и - под скальпель. Какие ещё варианты?».

«Всё будет хорошо, - взяла его за руку мать, - вот увидишь».

Дрянь, отстань от него! – топнула ножкой на змейку Ангелина.

«Ну вот, то слёзы, то истерика», - покачала головой мать.

Ангелине показалось, что змейка сошла с хвоста, вернулась на место, то ли  зевнув,  то ли презрительно улыбнувшись. И только спустя мгновение до неё дошло, что змейка ей… подмигнула. Да, именно подмигнула, как своей подружке или сестричке. Ангелина снова топнула ножкой. Ей показалось, что её, как несчастных людей в «Гулливере», запрягают в повозку, где, помахивая хлыстом, расположилась  эта самая насмешливая змейка.

«Не повезу!» - крикнула Ангелина.

Мать размахнулась, чтобы отвесить ей подзатыльник, но Боря перехватил руку: «Не дури!».

Он не привёз ей новую игрушку.

На следующий день Боря убился, врезавшись на лиловом с худыми тормозами «москвиче» в гружёный песком самосвал. Тормоза, чудесно сработавшие у подъезда Ангелины, отказали при встрече с песочным самосвалом. Ангелина запомнила день, когда мать вернулась с похорон. «Надо же, - задумчиво произнесла она, глядя на себя в зеркало (она любила разговаривать со своим отражением), - никогда не замечала, что у него такой огромный пеликаний нос…».

Ангелина убежала в свой уголок за диваном, вытащила из вертикально поставленной за занавеской (чтобы мать не заметила) обувной коробки (он тесно жил там, как в лифте) «ваньку». Ей было жаль Борю, а ещё  - что он не привезёт нового «ваньку». Но это можно было пережить. Она успела привыкнуть к подскамеечному в коричневом со стёртыми пуговицами комбинезончике. Двух позванивающих «ванек» мать бы совершенно точно не потерпела. А ещё она подумала о чёрной  змейке. Расставшись с Борей, та  не забыла про Ангелину, но стала другой, обрела невидимую воздушность. Уже не высасывающая внутренности змейка с хвостом и раздвоенным язычком, а нечто непонятное и тревожное, вроде скрытого ветра крутилось вокруг Ангелины, обвивало кольцами. Змейка, догадалась она, может превращаться во что угодно, и оно почему-то прицепилось ко мне, как репейник к чулку.

«Что угодно» первично и неделимо, повзрослев, посидев над трудами философов, почти научно сформулирует она, а змейка, Пан, артериальный  и прочие боги – суть бесконечные проявления, умножения его сущности. Лезвие Оккама разило в обе стороны, и любой человек мог выбирать: стоять как камню на единой (не умножаемой и не делимой) сущности, или – дробить её, размалывать до состояния гонимым ветром песчинкам. Камень (как кантовская «вещь в себе») был грубым, но прочным материалом для строительства  (без излишеств), но укрывающего от злого ветра  дома. Песок –  всего лишь вспомогательным элементом в штамповке блоков, из которых безумные архитекторы возводили неестественные, наподобие библейской Вавилонской башни, конструкции.

На столике перед зеркалом мать держала песочные часы. Ангелина любила их переворачивать, глядя как тоненькая искристая струйка  сочится вниз сквозь стеклянное ушко. Услышав, про самосвал, она подумала, что люди – это песок, а самосвал – часы змейки. Захочет змейка, песок сквозь ушко будет сочиться медленно. Захочет – перевернёт самосвал, и песок высыплется разом. Каким-то (не словесным) образом насмешливая змейка довела эту мысль до сведения маленькой Ангелины.

Всё внутри неё сладостно затрепетало, когда она стиснула в ладошке две похищенные из предназначенного Боре пластмассового контейнера таблетки. Поселившееся в ней змеиное «что угодно» жадно требовало – глотай! Ангелина знала, как ей будет хорошо, какая сладостная волна качнёт её, как «ваньку-встаньку», какая волшебная мелодичная  музыка зазвучит внутри неё. Но придержала рвущуюся ко рту руку. Выскочила на лестничную площадку, разжала ладонь, растоптала каблучками  таблетки. Я! Сама! – стучало в голове. Ей казалось, она топчет вертящуюся под ногами змейку, отдирает  репейник прицепившегося к ней «что угодно». Буду! Решать! Когда и как! Не ты! Я!  Ещё и плюнула, размазала   таблеточную пыль во влажное пятнышко. Почему-то оно показалось  ей… глазом. Чьим? Глаз в белесых пыльных ресницах внимательно и задумчиво смотрел на неё с бетонного пола. Ангелина испуганно сошла с влажного пятнышка. Плевать в глаз, догадалась она, не следовало. Как в считалке: первый раз прощается, второй раз запрещается,  третий…

Ей стало страшно, словно она, сама не зная как, пробежала по узенькому без перил мостику над темнотой.

Вернулась в квартиру. 

  «Ты ему понравилась, - отойдя от зеркала, заметила Ангелину мать. – Мне рассказали: гнал из Мытищ, только там отыскал магазин, где были эти… - Огляделась, но коробка с «ванькой» уже была задвинута под шкаф. – Кто знает, вдруг хотел тебя удочерить, а на мне жениться? Не судьба», -  грустно покачала головой.

                                                 9.

Ангелина Иосифовна не знала, зачем вспоминает всё это, зачем заново переживает давние события, словно смотрит новую версию старого фильма? В этой версии песок из кузова грузовика, как из разбитых песочных часов хлынул на скомканный Борин «москвич», поглотив его весь без остатка. И никого не было на перекрёстке. Как пелось в древней, ещё советских времён песне: «Ни машин, ни людей». Только маленькая Ангелина стояла у песочной горы, на вершине которой качался, позванивая, новенький, купленный Борей в Мытищах «ванька».

 «Ванька-песок» наблюдал за ней со своего песочного трона затёртым в белесых (от растоптанных таблеток)  ресницах глазом. Моя жизнь, подумала Ангелина Иосифовна, растянулась между «ванькой» и горой  горячего песка. Эту гору не умягчить, не увлажнить жизневодой. Я – летучий пар над песком, сбой в законе обязательного испарения…

Бред, очнулась, едва увернувшись от несущегося по тротуару самокатчика в тёмных, несмотря на поздний вечер, очках. Какой Боря, какой самосвал, когда это было?

По телевизору и в сетях много говорили о вызревающей в  воздушно-капельных горизонтах очередной вирусной волне. Она накануне важных политических событий, например, военных действий, требующих  формального отклика граждан, обычно притормаживала, давала передышку. Но если, допустим, граждане собирались посетить какой-нибудь митинг или поучаствовать в шествии,  свирепо накрывала их ошеломляющей статистикой заболевших и умерших. Телевизор давал запланированную течь. Опутанные капельницами, пациенты, молча, как неживые, лежали на койках, а какие могли говорить, горько сожалели, что сходили куда-то, где было много людей и там заразились. На экран просачивались картинки с гробами  из моргов в далёких от Москвы (в столице всё было под контролем!), плохо выполняющих указания надзирающих инстанций регионах. Похоже, вирус каким-то образом координировал свою  активность с пожеланиями власти, как если бы был чешуйчатым панголином, а власть летучей мышью чертила ему  маршрут по воздуху, как по карте.

Или наоборот. 

Народ, как мог, уклонялся от вакцинации, берёгся от напасти, принимая в целях профилактики разные, иногда весьма экзотические лекарства. Ангелина Иосифовна не вполне понимала природу народного торможения. Она первая в аптеке сделала прививку никак не отразившуюся на её самочувствии. Разве что после второго укола во рту стало кисло-сладко, словно она надкусила недозревшее яблоко. Народ инстинктивно держал в уме жизневоду, подозревая в вакцине горячий песок, сторонился движущихся по его душу гружёных самосвалов. В основе сковавшего общество пассивного противления-непротивления лежала, по мнению Ангелины Иосифовны, не крепнущая сила единой (народной) души, но убывающая сила народного инстинкта самосохранения. Даже муха, уклоняясь от мухобойки, летая зигзагом, имеет в виду сохранение жизневоды. Был народ да сплыл. Осталось не умеющее плавать население. 

Недавно в аптеку заглянул белорус с неправильным (с красной полосой по белому полю) флажком. Белорусское посольство под правильным красно-зелёным с орнаментом государственным знаменем на мачте находилось неподалёку, и он, должно быть, протестовал возле него против законно избранной власти. Господин со свесившимися усами, в белой со стоячим воротником рубашке под длинным тканым  жилетом, в сапогах и  штанах с напуском внимательно осмотрел витрины, кося глазом в сторону благотворно влияющих на потенцию средств, видимо сопоставляя московские аптечные цены с белорусскими. Традиции блюдёт, оценила, как говорили в годы её юности «прикид» усача Ангелина Иосифовна, а про интимную жизнь не забывает. Она подумала, что господин стыдит белорусскую власть образом народного просветителя позапрошлого века. Иначе – зачем так вырядился? «Не знаю, - вздохнул, разглядев за стеклом  Ангелину Иосифовну и мгновенно проникшись к ней доверием предполагаемый «просветитель», - какую… прищепку выбрать?». Пока она размышляла, что он имеет виду, может быть, прищепку к памперсам, просветитель пояснил, что прищепка –  означает на белорусском языке прививку. Усатый товарищ, похожий на солиста знаменитого в советские годы ансамбля «Песняры» Мулявина (и это вспомнила Ангелина Иосифовна!) ей понравился. Она даже слегка пококетничала с ретропросветителем, ответив, что каждый сам выбирает к чему прищепиться: к жизни, болезни или смерти. Это как, зажмурившись, сыграть в рулетку, добавила она. «А если я не хочу?» – распушил усы господин. Тогда повесь прищепку себе на… - подумала она, но не стала его обижать: «За это пока не расстреливают». «Пока!» - со значением повторил белорус. «Но даже если начнут, это ничего не изменит», - грустно заметила Ангелина Иосифовна. «Не согласитесь отобедать со мной в ресторане «Белорусская хата», мадам?» Он здесь рядом», - конспиративно понизил голос просветитель. «Я бы с радостью, - ответила Ангелина Иосифовна,- но за мной должен зайти муж, - посмотрела на часы. – Не успеем. Офицер Росгвардии, шаг влево, шаг вправо...». - «Примите мои соболезнования, шановная пани. Оставьте на память», - вручив ей флажок, господин, вышел на улицу. Ангелина Иосифовна подумала, что по своей цветовой гамме нелегитимный белорусский флажок напоминает японский. Только там кружок, как солнце, а здесь линейка, как… что? Неужели закат? Закат славянства, как этноязыковой общности и идеи?   

Она ходила по изысканно освещённым вечерним московским улицам, как по  цветущим садам, наслаждаясь острым, терпким, нежным, когда беспокоящим, когда умиротворяющим, но всегда радующим и волнующим её благоуханием лекарственного ветра. Оно меняло структуру воздуха, внося в неё элементы предсмертной тоски, осознание воздушного (не случайно злой вирус часто атаковал именно лёгкие!) пресечения жизни. Увядая, цветы чувствуют смерть, и, как могут, свидетельствуют об этом. Точно также свидетельствовали о ней увядающие вместе с человеческой плотью  лекарства, но только Ангелина Иосифовна это видела и чувствовала,  как последний зеленеющий листик на опустившем голову цветке. Вот уже много лет она гуляла после работы по Москве одним маршрутом: через Красную площадь и Александровский сад по Большому Каменному мосту и обратно – уже по Большому Москворецкому на Красную площадь, а оттуда на Чистые пруды, где жила.

У неё кружилась голова от бессчётных сочетаний старых и новых препаратов. Она не помнила, чтобы в Москве, как некогда в Китае (перед культурной революцией)  расцветали сразу «сто цветов». В Китае, правда,  (политические и культурные, про лекарственные она не знала) цветы цвели недолго, ушли вослед мухам и воробьям под революционный серп, клейкую ленту и птичий молот. Как бы китайцы, с тревогой подумала Ангелина Иосифовна, не взялись за летучих мышей и краснокнижных панголинов. Опыт есть, и за соответствующей, в духе Сунь Цзы стратагемой, типа: «Пока панголин разорял муравейник, летучая мышь спряталась на обратной стороне Луны» дело не станет.

В советское время она ловила лекарственные фантомы среди угрюмых серых толп, как редких бабочек. Советские люди лечились просто, скупо и надёжно – без экзотики. Не так, как нынешние москвичи. Ни одно лекарственное средство, каким бы бесполезным или даже вредным оно ни было, не вызывало у Ангелины Иосифовны отвращения, как не мог вызвать отвращения у истинного (по зову  души)  садовника даже самый захудалый сорный цветок, у энтомолога – невзрачная бабочка, у орнитолога – прыгающий под ногами обдристанный воробей. Садовники, энтомологи, орнитологи – люди природы и только потом человечьего мира. Так же как ядерные или квантовые физики – люди материи, а философы – люди недоказанных истин. Тоже в некотором роде энтомологи. Ловят сачками земного разума летающие в атмосфере (ноосфере) идеи. Но всем им не выйти из круга биологической  гравитации: рождение-жизнь-смерть.

Зато я, подумала Ангелина Иосифовна,  спряталась на обратной стороне Луны, пока панголин (почему-то в его образе ей увиделся Андраник Тигранович) разорял муравейник.    

Она  ощущала себя летящей пыльцой лекарственного мира, перепончатым крылом парящей над Москвой (или уже над обратной стороной Луны?) летучей мыши, острым коготком панголина, ввинчивающимся в гранитные плиты пешеходных пространств. В полёте золотая пыльца слепо искала продолжения  жизни, так сказать, алкала вечного диалога между смертным и вечным. Растения листьями, плодами, цветами отвечали садовнику. Насекомые  жужжанием, шуршанием слюдяных крыльев, движением ножек энтомологу. Атомы, электроны, обгоняющие свет тахионы доносили из коллайдеров, как из преисподней, до физиков и философов осколки сведений об устройстве мироздания. И только Ангелине Иосифовне не было ответа от жизневоды, хотя, казалось, чего тут скрывать? Смотрюсь в тебя, как в зеркало, не видя отражения… - пропел в голове, снижая планку рассуждений и возвращая её к реальности, приземистый с большой головой, в очках и, кажется, ещё здравствующий певец Юрий Антонов. Ну и смотрись, у меня другое зеркало! – ответила ему Ангелина Иосифовна. 

Она не знала ни отцовского, производящего пыльцу растения, ни материнского, ожидающего пыльцу в сладостном томлении. Над ней не кружились насекомые. Из ниоткуда, как вирус, как кантовская «вещь в себе», как обгоняющий свет (куда, кстати, он несётся с такой скоростью?) тахион возникала бесполая пыльца. Направленный ветер подхватывал её, нёс в сторону непроницаемой бесплодной стены. Ударившись об неё, пыльца меркнущей струйкой  стекала во тьму, где ползали, свивались в клубки чёрные, охочие до человеческой плоти змейки.

Я - письмо, отправленное адресату, который не отвечает на письма, рассматривала в ванной своё не по возрасту свежее, словно взлелеянное добросовестным садовником растение, тело Ангелина Иосифовна, вытягивала ровные, как стрекозиные крылья, ноги, трогала упругие, как нераскрытые бутоны груди. Неужели из моих кранов в ванной течёт жизневода, недоумевала она. И тупо уходит, вытаскивала  сливную пробку, в канализацию… без божества, без вдохновенья, без слёз, без жизни, без любви… 

Она знала свой манёвр, а потому не хотела  увлекать за собой отсутствующего, но гипотетически возможного  партнёра. Она всю жизнь сторонилась людей, боялась близости. Образ пожилого, но симпатичного Пети в сиреневом шарфе прорвал её линию обороны,  промчался с шашкой наголо по тылам, всколыхнул застоявшуюся жизневоду, но у неё хватило сил пресечь неуместный рейд, отбросить противника со своей территории, успокоить водяное волнение. Ангелина Иосифовна, как опытный полководец, не пересекла границу, полагая, что покой и порядок в собственном государстве важнее негарантированных выгод от вторжения в чужое.

Образ Пети прояснился, очистился от запорошившей его золотой пыльцы. В своё время Леонардо да Винчи, если верить писателю Мережковскому, забыл смыть золотую краску с прислуживающего на пиру мальчика, и тот умер в мучениях.

Ангелина Иосифовна смахнула пыльцу со своего – пожилого – мальчика вовремя. Она отпустила (мальчика) Петю, как (девочка)  воздушный шарик, лети куда хочешь!

Сейчас ей было странно вспоминать, как  бессонными ночами с зажатой в бёдрах ладонью она фантазировала о Пете,  как когда-то (без ладони) над картинками из «Гулливера». Его образ, подобно универсальной лабораторной колбе легко вмещал любое содержание.  Петя представал, то смешным в шляпе с пером лилипутом, то осторожно ступающим по земле, попирающим головой небо Гулливером. А иногда благородным, не питающим иллюзий относительно людей гуигнгнмом (непроизносимое на русском языке слово, куда смотрели первые переводчики!). Правда, не очень было понятно, причём тут порнография, о которой проговорился в «Кафке» учёный  рокер. Но  противоречие, как и золотая пыльца  легко смахивалось зажатой в бёдрах ладонью. В этом виделась даже некая поэтичность. «Вся суть поэзии касанье, - вспоминала Ангелина Иосифовна неожиданно запомнившиеся строчки малоизвестного поэта, - она не зеркало – ладонь». Загляни  сейчас Петя  в аптеку, она бы и не подумала бежать за ним в «Кафку»,  слушать их глупые разговоры с учёным зонтичным рокером. Отпустила бы лекарства и помахала на прощание… ладонью.

Золотая пыльца летела, куда ей было назначено. В своё время Ангелина, как сейчас Петю, отпустила на свободу своего «ваньку-встаньку». И тоже –  в направлении неба. Она отнесла его на чердак в барачном доме в Тишинском переулке возле облупленной, как яйцо на завтраке церковью. Там было сухо и тепло. Она пристроила «ваньку» под окном, чтобы видел свет, под расходящимися на полу досками, заранее проверила это место на солнечный доступ. Под досками, правда, недовольно шуршали крысы, но мирно позванивающий пластмассовый «ванька» не должен был вызвать у них ярости. Напротив, крысам могли понравиться мелодичные звуки. Ангелина  читала, что они любят селиться в филармониях и консерваториях, иногда даже, не беспокоя музыкантов, располагаются слушать живую музыку по углам оркестровых ям. 

Наверное, подумала идущая по сухо шумящему листьями Александровскому саду Ангелина Иосифовна, он до сих пор живёт там, если, конечно, чердак не переоборудовали в какой-нибудь новомодный пентхаус.

                                                 10.

Она всегда с восторгом и трепетом входила в Александровский сад. Вытянувший хвост конь с маршалом Жуковым на спине казался в сумерках пластилиновым и необъяснимо подвижным. Некая непрояснённость присутствовала в памятнике, как и в значении всадника для истории России. Да, решителен, да, строг, да брил до масляного блеска голову, смотрел зверем на подчинённых, воевал умением, но иногда и числом.  Из народа. Обучался скорнячьему делу, разбирался в мехах и тканях, георгиевский кавалер в Первую мировую,  отогнал японцев от Халхин-гола, спас Москву, взял Берлин. Но причём здесь километровые отрезы трофейного сукна, столовое серебро, пейзажи Лукаса Кранаха, старинные клавесины и мейсенский фарфор? Зачем принял в пятьдесят шестом сторону Хрущёва, когда испытанные сталинские соратники собирались того сместить? Хрущёв развенчал Сталина, расстрелял успешно руководившего атомным проектом Берию, колотил по столу ботинком в ООН, сокращал вооружённые силы, резал линкоры, насаждал кукурузу. А ещё  рвался показать народу последнего попа, закопать капитализм и построить коммунизм к 1980 году. Оставшись при власти, разогнав сталинских орлов,  Хрущёв не пощадил и плотного, влитого, как крепкая настойка в плечистый графин, в мундир с орденами, маршала – снял с должности министра обороны, законопатил, как паука, на даче.

У Ангелины Иосифовны не было ясности относительно этих персонажей, как и, вообще, советской истории. Ясность была у застукавшего её на складе за неблаговидным занятием советского  директора аптеки,  сидевшего в кабинете под портретом Ленина. Но это была не подтверждённая бесстрастной  логикой ясность, а суровая  вера. Всякую веру можно уподобить биноклю. Человек смотрит в него и что-то видит с нечеловеческой  чёткостью, да ещё и в пространственно-временной перспективе (как красный аптечный директор перестройку и то, что за ней последовало), а что-то не видит в упор, как будто этого не существует. Вряд ли  бывший начальник ответил бы на два давно занимающие её вопроса. Почему во все годы существования СССР в его руководстве, особенно по линии государственной безопасности, было столько предателей и шпионов? Даже насчёт строгого, смотревшего с казённых портретов загадочной Моной Лизой, Андропова сейчас высказывались разные предположения. Мол, не просто так он опекал и двигал к власти Горбачёва, далеко (только не в ту сторону) смотрел.  И каким образом, если во власти было столько предателей, Советский Союз просуществовал почти восемьдесят лет, победил Гитлера, отправил человека в космос, а в небытие ушёл в статусе мировой сверхдержавы, контролировавшей полмира и способной многократно уничтожить оставшуюся половину? Хотя, на этот вопрос молодой ленинист бы ответил. Потому и просуществовал, что идея была сильнее (превыше) как предателей, так и её толкователей, вроде засохшего на корню идеолога КПСС Суслова. Но это тоже из области веры. А где же тогда были восемнадцать миллионов коммунистов в 1991 году, поинтересовалась бы у него сейчас Ангелина Иосифовна,  неужели все оказались предателями? Если так, продолжила мыленный разговор с бывшим начальником, значит предательство, а не технический прогресс и смена общественно-экономических формаций движущая сила истории?

Ишь, как меня занесло, вздохнула она, хотя о чём ещё можно думать на Красной площади под хвостом у коня Жукова?

 В тёмных, скупо освещённых аллеях Александровского сада, в сухом шелесте  ветра, в  отблесках фонарей на газонах и пешеходных дорожках, как «ванька» под досками на чердаке, фантомно доживал свой век СССР. Его призрак летал над кремлёвскими стенами, бетонным дворцом партийных съездов, жёлтыми служебными корпусами. Непостижимый СССР вознёс Жукова к славе, а потом вдруг неблагородно прищемил  на  вершине, вынудил вспомнить в мемуарах неведомого тогда двигающему фронтами маршалу подполковника Брежнева из дивизионного политотдела. Чуткая в отречении от СССР новая Россия издевательски посадила маршала на длинного с непонятным хвостом коня, геморройно подняла в стременах, нарушив классические каноны конных статуй.

Ангелина Иосифовна снова вспомнила подслушанный в «Кафке» разговор Пети и зонтичного рокера. Запомни, сказал Пете рокер, ритмично тыча в пол железным концом зонта, в России всё зыбко и темно, всё плывёт, как в тумане. Особенно власть. Помнишь, старик в рассказе Хемингуэя хотел туда, где чисто и светло. В России таких мест нет! Везде грязно и холодно, и в хижинах и во дворцах!  Есть два светильника, два скребка – Владимир Святой, варианты – Иван Грозный, Пётр Первый, Иосиф Сталин - и нынешний правитель. Между ними – зона рискованного исторического земледелия, в смысле, произрастания разумного, доброго, вечного. Но и этими светильниками тьму не развеешь, грязь не уберёшь, холод не прогонишь. Разве что деньжат срубить, если встроишься. Ты, как я понял, меняешь коней на переправе?

Вот так, подумала Ангелина Иосифовна, проклятый вирус везде, даже в истории России. Чем и как лечить её?  В жёлтом свете фонарей летучими мышами метались  жёлтые листья. Они опускались на землю и ползли дальше панголинами. Она давно заметила, что вблизи Кремля  лекарственная атмосфера дополняется двумя едкими нелекарственными ингредиентами – предательством и обманом. Раньше она брезгливо не обращала на это внимания, гнала  мимо носа, но сегодня нос, как в рассказе Гоголя, обрёл горделивую незалежность. Клиническая картина представилась Ангелине Иосифовне неутешительной. Ей вспомнилось изречение: «Религия – опиум для народа».  В советское время оно плакатно укрепляло веру атеистов в то, что бога нет. Но опиум при соответствующей дозировке был обезболивающим средством, то есть лекарством. Неужели предательство, обман и воровство - вечные обезболивающие нейролептики, подумала Ангелина Иосифовна, прикрыв нос ладонью. По мощам и елей, будто бы заметил мучимый большевиками патриарх Сергий, когда ему сообщили, что Мавзолей подтопили канализационные воды. По народу и лекарство, продолжила мысль святого мученика Ангелина Иосифовна. Потеря памяти, как электрошок. Нет памяти – нет былого величия, нет обмана и предательства, а главное, нет имущества, того, что раньше называлось общенародной собственностью. Ищи-свищи, народ! 

Царицей всего на свете была смерть. Стоило ей только появиться на советской  границе двадцать второго июня сорок первого года в образе вермахта, и  народ тут же каменно окреп без всяких лекарств, скорняк превратился в маршала, смерть победила смерть, смертью смерть поправ. Стоило ей отвлечься, задремать, подобно древнегреческому козлоногому Пану в тупой неге  «развитого» застоя, как лиса Алиса (предательство) и кот Базилио (обман) под разговоры о дереве с золотыми монетами похитили у хозяйки  затупившуюся косу. Хотя, затупившуюся ли?  Ангелина Иосифовна читала в газетах, что в девяностые и следующие  годы Россия потеряла едва ли не столько же людей, сколько в Великую Отечественную войну, на которой отличился посаженный на неладно скроенного коня маршал Жуков. Выходило, коса косила, да не в ту сторону. Не за победу, а за поражение от самих себя.  

Смерть, конечно, царица, посмотрела в небо Ангелина Иосифовна, но даже ей не одолеть такие побочки, как обман, воровство и предательство.    

Кружащиеся над Александровским садом  жёлтые листья, как пересохшие рты слизывали последние капли мерцающей в неверном фонарном свете жизневоды. Что мне до политики, до власти, до государства, пожала плечами Ангелина Иосифовна, их вода высоко, где  серебряные облака и  сухие грозы. Моя вода… где?     

Золотая пыльца превратилась в пыль у бетонной стены, под которой свивались в клубки чёрные змейки. Ангелина Иосифовна даже обрадовалась,  заметив Петю в подземном переходе возле метро «Библиотека имени Ленина» с симпатичной женщиной, определённо моложе его. Сама библиотека уже очистилась от Ленина,  называлась «Всероссийская государственная», но станция пока не отреклась от проводившего немало времени в библиотеках вождя мирового пролетариата. Пусть живёт, как хочет, подумала про Петю Ангелина Иосифовна, непроизвольно измерив запас жизневоды над  его головой. Или… остановилась, глядя в спину удаляющейся паре, как она хочет?