Вечерело. Тучи сгущались над хутором. Вдали сверкало и глухо гремело темно-синего цвета небо. Птицы, суетясь и низко пролетая над землей, искали свои гнезда.  Ветер гнул кроны деревьев, задувал в открытые окна, трепля занавески и хрупкие соцветия гераней. Начинали падать первые крупные капли воды на дорогу. Река морщилась. К ней спустилась женщина средних лет с алым платком на худых плечах.

— Ваня! Ванюш! А ну быстро в дом, смотри, что делается, ты там уже ничего не поймаешь, – кивая головой в сторону надвигающейся грозы, обращалась она к мальчику с удочкой, сидящему на берегу реки под кривой ивой.

Мальчишка обернулся, подпрыгнул, суетливо подтянул леску, подобрал ведерко и побежал к матери.

Темные, массивные облака уже накрыли весь хутор. На улицах не было даже бродячей собаки. В небольшой саманный домик, торопясь, забежали и сын с матерью.

— Ты чего там сидел до последнего, а? Если бы не позвали, ты и не пришел бы? – женщина, снимая платок с плеч, спрашивала у Ванюши.

— Я рыбу ловил. Смотри, – мальчик приподнял зеленое ведерко, где в полурасплескавшейся воде барахтались две рыбешки, – живые, настоящие, как папа ловил. В следующий раз мне точно повезет, и я наловлю целое ведро.

Ванюша перевел с улова на мать радостный взгляд. Но на суровом лице ее не нашел одобрения. И улыбка спала с его личика. Во взгляде мамы Ванюша не мог еще в силу возраста углядеть тайную гордость за него, ведь она видела в блеске глаз малыша знакомый взор его отца.

— Завтра верни этих малюток реке. Негоже так издеваться над живыми существами, – только и сказала женщина.

Мальчик расстроился, но перечить маме не стал, поставил ведерко тут же у входной двери под лавку и вошел в дом. Мать смахнула слезу и вошла следом.

Жили они не богато, но им этого хватало. В главной комнате, куда вошли мать с сыном, стояла печь, а у противоположной стены у окна –  стол с белой скатертью и полевыми цветами в вазе и деревянными табуретами. Между печью и столом бегала девятилетняя Аня. Она протирала полотенцем и расставляла тарелки и приборы, успевая между делом пригрозить сестренке, чтоб та обязательно помыла руки перед тем, как все сядут за стол. Шестилетняя Дуся сидела на табурете, держа на руках рыжего кота. Она делала вид, что замечания сестры ее не заботят. В этот момент вошли Ваня с мамой, и Дуся пошла мыть вместе с ними руки. После процедуры семейство уселось за стол. Дети с аппетитом уплетали жидкую похлебку. В середине стола стояла корзинка с последним куском хлеба.

– Куда? Ты уже съела свой, а это мамин! – Аня одернула Дусю, которая потянулась к корзинке.

– Аня! Перестань, пусть она возьмет! Не твой же забирает, чего жадничаешь?! – пригрозила девочке мама, – вы уже и за столом спокойно посидеть не можете.

Аня хотела было возразить, но не стала расстраивать маму еще больше, а только покраснела, надула щеки и уткнулась в свою тарелку.

Отужинав, дети улеглись на печку. Мать взяла книгу и села с ней за стол, зажгла две свечи и стала читать вслух. Под мерное чтение матери и стук капель в оконное стекло детей окутывала дрема. Одной  Ане не спалось. Девочка легла на краю печки и наблюдала за движениями матери и трепетаниями свечи. Окружающие звуки волновали ее воображение. И перед глазами всплывали образы мрачного колдуна, богатыря, сражающего коварного змея, и царевны, что ждет в заточении своего жениха. Думала девочка и об отце. Если бы он был дома, мама бы улыбалась и не была такой суровой. Он бы точно сегодня за ужином рассудил девочек по совести. Веки Ани стали тяжелеть, а мамин голос потихоньку терялся где-то вдалеке.

Сладкую дрему прервал уверенный стук во входную дверь. Мама встала и пошла в прихожую. До девочки доносились неясные слова неожиданного гостя. Минуту погодя, женщина зашла в комнату и стала собирать на стол из того, что осталось. За ней неуверенно и тихо в дом проскользнула фигура. Из-под длинного серого плаща можно было увидеть только седую бороду. Хозяйка поставила на стол тарелку с едой и взяла плащ у гостя, чтобы повесить его у печи сушиться.

Старичок ел не спеша, иногда останавливаясь и вполголоса рассказывая о своих странствиях. Мама сидела тут же за столом и слушала.  Держала ухо востро и Аня. Как только гость закончил с поздним ужином, мама стала убирать со стола. Она заметила два блестящих глаза, выглядывающих с печи.

– Раз уж не спишь, спустись и налей гостю стакан молока, пока я посуду приберу, – сказала мама Ане.

Девочка послушалась. Старичок выпил до дна и отдал стакан Ане. Затем щелкнул по носу и шепотом сказал:

– Такая серьезная ты у мамы растешь. Знаю, жить ты будешь долго-долго. И жизнь у тебя будет интересная. Много повидаешь на своем веку. Но в конце не избежать тебе одиночества.

***

Жаркое солнце плавило землю. Воздух был сухой и горячий. В нем витала пыль, тополиный пух и пыльца сорняков. Пара бездомных собак лениво лежала под кустом у дороги, вытянув языки. Мало кому взбредет в голову в такое пекло выйти на улицу. Но мне надо было торопиться к бабе Нюре.

Старушка жила в конце хутора, у самой реки. Здесь ее знали все — от мала до велика. По приезде они с мужем быстро успели найти общий язык с соседями. К ним всегда ходили за советом и помощью. Баба Нюра не проходила мимо даже бездомной кошки у почты — нет-нет да и подкармливала, а та ее знала — при встрече, всегда мурча, бежала на встречу.

Я дошла быстро до ее дома – невыносимая жара заставила почти бежать до спасительной тени. Старушка уже ожидала меня на лавке у забора под растущей рядом сливой. Мы поздоровались и под руку пошли в дом. Он был старым и саманным. Несмотря на свои лета, баба Нюра всегда держала в нем порядок.

Я выложила из своей сумки крупы, макароны, картофель, сахар, соль, подсолнечное масло и немного конфет — все, что просила старушка. Пока  раскладывала продукты, вспоминала последние новости и, тораторя как синица, пересказывала бабе Нюре. Она сидела за столом и молча слушала. В этот раз ее не интересовали Мишка с Люсей, которые на днях сыграли свадьбу, и куда так внезапно переехали ее соседи, продав дом.

Баба Нюра смотрела в окошко на свой двор. Сквозь узоры на занавесках солнце рисовало на лице женщины причудливые и кривые фигуры.

– Бабуль, во дворе, может,  что сделать нужно, пойдем  покажешь, – наконец, я прервала молчание.

Она перевела взгляд на меня и улыбнулась:

– Погоди, я хочу тебе кое-что показать.

Встав из-за стола,  баба Нюра направилась в свою комнату. Через пару минут вернулась с большим пыльным и потрепанным альбомом. Старушка бережно положила его на стол и открыла. Внутри было много черно-белых фотографий.

Она достала одну и протянула мне. На фото была изображена женщина средних лет со строгим выражением лица, тонкими очертаниями и большими, наверное, голубыми глазами. Волосы заплетены в длинную черную косу. Это оказалась мама бабы Нюры.

Старушка попеременно давала мне фотографии и каждую сопровождала рассказом о своем детстве, юности и взрослой жизни. Я удивилась такому откровению бабы Нюры, ведь до этого она никому не рассказывала о своей нелегкой судьбе. Но выдавать свое удивление и прерывать рассказ я не стала.

Родилась она на Украине в Одесской области в хуторе Неделково. Семья была большая – мама с папой  и трое детей. Отец ушел рано. Бабе Нюре тогда было всего 5 лет. На память о папе остались неясные воспоминания о том, как он любил шутить, мамин яркий заливной смех в ответ на его анекдоты, помнила еще, как выпустила всю рыбу из ведра подшумок, пока отец возился с порвавшейся леской.

Дела пошли тяжело без главы семейства. Мама одна тянула на себе все хозяйство. И детей начала рано приучать к труду, они стали главными ее помощниками.

– Помню, приехали к нам  в Неделково с Одессы работники киностудии. Я тогда в первый класс ходила. Ихний режиссер заметил нашу семью и предложил матери отдать меня ему в помощницы жене за порядком в доме следить да за детьми  приглядывать. Мама поначалу отказала, а потом отпустила все-таки, – рассказывала баба Нюра.

Деньги, что режиссер платил за усердный труд девочки, откладывали и как накопили – купили корову. И стало немного легче. Нюра, бывало, приезжала домой, навещала. Как работы не стало — вернулась. Вскоре начали появляться колхозы. И вновь дом семьи юной Нюры окутало отчаяние и страх. Матери пришлось отдать всю скотину, что была, – корову и старого коня.

– Без животинки тяжело было. Мама стала работать дояркой. Когда доила нашу корову Машку, та узнала ее руки и голос. Стала ластиться. У матери еще несколько дней после этого сердце не на месте было. По вечерам она долго еле слышно шепотом говорила с нашей соседкой. До меня на печке долетали едва уловимые фразы, мол, вон люди выходят же из колхоза, живут, значит, и она сможет. В общем, не вытерпела мать, да и увела корову втихомолку ночью с колхоза, зная, что к ней потом придут. И пришли. Ее забрали, дом отняли, а мы с сестрой и братом стали детьми врага народа, – на последней фразе у бабы Нюры задрожал голос.

Трое сирот нашли приют в заброшенной лачуге – не то сарай, не то в прошлом небольшая хатка. Старшая Нюра стала мамой для сестры и младшего брата. Пришлось не жить, а выживать. Жители хутора, кто близко был знаком с их родителями,  по старой памяти давали втихаря работенку ребятам, а за это платили крупой или овощами. Так стали жить втроем. Худо и бедно, но зато вместе.

Однако вскоре беда вновь постучалась в хлипкую дверь обжитого сарайчика: умер брат. Его до смерти избили за яблоки, которые он срывал во дворе их некогда родного дома. Поздним вечером, когда никто не мог их увидеть, сестры пошли к задам дворов, чтобы забрать истерзанное тело брата. Кое-как они похоронили его, завернув в мешок.

Когда на Украину пришел голод, робкие девочки стали взрослыми девушками. Научились жить в мире, где им не было места.

– Тот день я запомнила навсегда, – доставая фото своей сестры из альбома, сказала баба Нюра. –  Соседи дали нам чуток муки кукурузной. Я слепила лепешки – первая еда за несколько дней. С сестрой съели по одной, а остальное я убрала, чтобы хватило еще на следующий день. Говорю ей: «Это потом доедим, а то плохо сделается, давно ведь и крохи во вру не было». Дуся не поняла меня, говорит: «Жадная ты, всегда такой была». А я со злости ей, мол, «Да на, подавись!». Она не послушала,  доела все до последней крохи да и померла.

Голос бабы Нюры дрожал, глаза заполнили слезы — она до сих пор корила себя за смерть сестры. Евдокию она так же как и брата завернула в то, что нашла, потащила на кладбище. По дороге ей попался дед Михаил — старый знакомый ее отца. Он огородами, чтоб никто не видал, пришел помочь похоронить сестру.

Скоро в деревню вновь приехал тот самый режиссер, забрал ее к себе. Через него она познакомилась с военным. Они поженились, уехали в Грузию. Там Нюра работала на чайной плантации. В браке у них родились двое детей. Кажется, в жизни вновь пошла белая полоса. Но война расставила все по своим местам — женщина потеряла мужа и обоих детей.

Старушка прервала свой рассказ, из кармана халата достала носовой платок и утерла им слезы. Осторожно погладила ладонью фотографии и продолжила.

После Грузии она перебралась в Узбекистан. Там встретила своего второго мужа. Через пару лет брака на воспитание решили взять сиротку. Девочку назвали Таисией. Как выросла — отправили в Москву учиться. Там она и осталась жить. Через время они решили переехать на Кубань в небольшой хуторок. Тая приезжала к ним раза два, на третий — с женихом. Бабе Нюре он сразу не понравился, на том и рассорились. Дочка и внуков не привозила, и весточки за двадцать лет не прислала. И на похороны отца не приехала, только венок от нее подруга детства принесла.

– Я, знаешь, только сейчас стала вспоминать тот вечер. Была я еще ребенком. К нам в дом поздно вечером забрел старичок, весь оборванный такой. На улице ливень, темень. А мы с сестрой и братом лежим на печке. Он зашел, попросил чего-нибудь поесть. Мать ему собрала к столу, что было, накормила. А потом попросила меня молока ему налить стакан. Он, допив до дна, посмотрел так странно на меня, как в душу заглянуть хотел, по носу мне щелкнул и сказал: «Ты будешь жить долго-долго и умрешь одна-одинешенька». Чую, так оно и случится. Не получилось у меня хорошей жизни – судьба, как зебра, полосатая. И черных полос больше вышло.

Она собрала все фотографии. Каждую бережно уложила на свое место. Страницы старого альбома глухо захлопнулись.

– Я вчера послала дочке письмо, как думаешь, ответит? – с надеждой в глазах в нашу последнюю встречу спросила у меня старушка.

Письмо дошло, и дочь приехала, но бабу Нюру уже не застала.

^{Илл.: Михаил Бровкин}