ПЕРВЫЕ УЛИЦЫ

Позади осталась улица Четвёртая Линия. По ней когда-то ходил тринадцатый автобус.  Впереди же - зелёные тихие улочки с ухабистыми, пыльными грунтовыми дорогами, палисадниками, низкими заборчиками, лавочками у калиток. Вот за дощатым забором — дом с фронтоном из деревянных плашек. И забор, и фронтон давно покрашены синей, местами облупившейся краской. В этом доме жил дядя Сюня — друг отца. Имя его было Сергей, но по имени его никто не звал — все называли почему-то Сюней. Дядя Сюня был… исполинского росту и могучей стати мужик. Кулачища его казались пудовыми гирями. Если он ветреным днём выходил за калитку в трико — оно надувалось, словно паруса линейного корабля. Стоило дяде Сюне зайти к вам во двор — и ваша милая собачка Жуля бросалась искать себе укрытие — она боялась этого великана и его громкого, грудного голоса. Устрашиться ражего дядю Сюню делом было нехитрым. Но только тому, кто его не знал. Дядя Сюня был весёлым и добродушным человеком.  Поэтому вокруг него всегда вилась детвора. И ты каждый раз обрадованно бежал к нему: «Дядя Сюня, давай мерить силу»!  Дядя Сюня улыбался, загибал мизинец, который был едва тоньше твоей руки, а ты пытался его разогнуть. Ты целых две недели упражнялся с гантелями — тренировал мускулы, чтобы наконец одолеть дядин Сюнин мизинец.  Но ты пыхтел, менял ладони местами, напрягал все свои силы — дядя Сюня же преспокойно разговаривал с отцом, словно вовсе не замечая твои усилия, а его мизинец, сделанный будто из железа, даже и не думал разгибаться. Ты сдавался, а дядя Сюня говорил: «Нет пока силы. Ещё надо её тренировать, Светланович». Ты ждал этих слов, смеялся, и отвечал:

- Я — Валентинович!

- Валентиновичем ты станешь, когда разогнёшь мне хотя бы мизинец.

- Нет, я Валентинович, - кричал ты, обхватывал ногу дяди Сюни руками и ногами и по-обезьяньи повисал на ней. Дядя Сюня восклицал «А-а-а, попался!», щекотал тебя и хватал под мышки, ты изо всех сил пытался удержаться на его ноге, но через мгновение, словно пушинка, уже взмывал ввысь и, хохоча, кружился в пахнущих табаком, сильных и добрых руках…

  А рядом — за железным тёмным забором — дом дяди Вити. Дядя Витя, дядя Сюня и отец крепко дружили. В отличие от балагура дяди Сюни дядя Витя чаще молчал. Его смуглое лицо имело выражение глубокой сосредоточенности, будто дядя Витя почти всё время решал в уме какие-то очень сложные математические задачи. Так тебе казалось в детстве. Может быть оттого, что дядя Витя работал электромонтажником. Слово «электромонтажник» вызывало у тебя настоящее благоговение. Быть электромонтажником, по твоему мнению, мог только отважный человек. И вдобавок человек всесильных умений и редкостных, совершенно недоступных тебе знаний. Ведь даже в обычные розетки тебе запрещали совать спички, пальцы или бабушкины вязальные спицы (бабушка так и говорила: «А вот как ошпарит тебя током, так будешь знать»), а дядя Витя орудовал отверткой не только в разобранных розетках — тебе представлялось, как он мог запросто зайти в тёмное нутро страшно гудящей трансформаторной будки  — и ничего его там не ошпаривало! И не боялся дядя Витя никаких «коротышей» и «паучков», о которых ты слышал от него, и тебе мнилось, что эти загадочные и опасные «коротыши» и «паучки» непременно живут во тьме трансформаторных будок.

  Белая «копейка», машина дяди Вити стояла во дворе рядом с гаражом. Ты не помнишь, чтобы она когда-нибудь была в гараже — ведь он был занят великим множеством всяких таинственных деталей — резисторами, конденсаторами, реле, катушками, трансформаторами и проводами. Ты любил разглядывать их, но заходить в гараж боялся — вдруг в нём, как в трансформаторной будке, притаился коварный «коротыш», только и ждущий момента, как бы ошпарить тебя током! Ещё в гараже были удочки, садки, самодельные деревянные мотовильца для лески — дядя Витя, дядя Сюня и твой отец страстно любили рыбалку. По субботам ты часто просыпался, а папы дома не было. Ты спрашивал у мамы, а она отвечала, что папа рано утром уехал на рыбалку с дядей Сюней и дядей Витей. Ты, конечно, страшно огорчался оттого, что тебя не взяли. Ведь как замечательно было бы  послушать весёлые байки дяди Сюни, побороться с этим добрым великаном, побегать по берегу, строча из воображаемого автомата и покидать в воду камни, представляя, что это гранаты. Ты и не подозревал, что именно поэтому тебя и не взяли с собой, ведь рыбалка — это дело серьёзное, на рыбалке нужно было терпеливо и тихо сидеть на берегу, а не резвиться и шуметь, распугивая всю рыбу…

  Каждый раз, когда ты возвращаешься на Славянскую, воспоминания, будто цветной калейдоскоп, кружат голову. И тебе снова наивно кажется,  что эти милые улочки  встретят тебя точно такими, какими они были в твоём детстве. Но и здесь многое поменялось и продолжает меняться. В иных местах мнится, будто и вовсе угодил в незнакомую местность - с высоких кирпичных, цитадельного вида заборов, ограждающих  важные хоромы, подозрительно зыркают на тебя недрёмные зрачки камер. Вместо палисадников тут теперь — стерильные бетонные площадки.

  Ты вспоминаешь великое разнообразие заборов времён детства. Их ладили из высечки, сетки-рабицы, металла, досок, шифера и даже из железных кроватей. Уходит это похилевшее множество в прошлое, уступая место кирпичу и  металлопрофилю. Глядя на однообразные листы металлопрофиля, иногда даже представляется, будто ты старшина, идущий меж двумя шеренгами на ротном строевом смотре. Наверное поэтому ты задерживаешься у старого низенького дощатого забора, плотно увитого плющом. Раздвигаешь упругие стебли и огрубевшие за жаркое и пыльное лето листья, проводишь рукой по размякшим от времени и влаги доскам. С досок крупинками сыпется труха, муравьи и какие-то букашки торопятся убежать от твоих пальцев. И здесь, упрятанная от человеческих глаз, происходит своя тихая, незаметная жизнь.

  Нет уже и милых лавочек у калиток, на которых тёплыми вечерами любили собираться бабушки.  Каждая, как генерал, являлась со своим войском — внучатами, кошками и собаками. Кошки важно сидели у ног своих хозяек и бросали надменные взгляды на внучат и собачат, что весело гомонили и гавкали, бесились рядом, на дороге, поднимая пыль до небес. В косых лучах закатного солнца и небо, и пыль, и деревья, и заборы, и лица бабушек — весь мир казался золотисто-розовым, лёгким, светлым и праздничным. А на лавочках доставалось зятьям да невесткам, артельно переживалось виденное в кинофильмах, сообщалось о новых потаённых отварах и компрессах, с которых «у Маши с Третьего Проезда шибко полегчало в коленях»…

  Нет и калиточек в низких заборчиках между дворами, в какие запросто, по-соседски ходили помочь по хозяйству, одолжиться, а то и вовсе почаёвничать за обстоятельным, неспешным разговором. Растут на месте калиточек нынче ввысь заборы…

  Вот дом, у которого растёт огромный орех — когда-то на его  сильную, несгибаемую, словно мизинец дяди Сюни ветку хозяева на тросах подвесили зелёную мотоциклетную люльку от «ИЖ Юпитер-2», похожую на ракету или фюзеляж самолёта. От люльки всё ещё пахло бензином и нагретым на солнце металлом — оттого и казалось, что в ней ты летишь в самом настоящем бомбардировщике или десантном самолёте. Лучшей качели, особенно для мальчишек, нельзя было и придумать. Первое время вся окрестная ребятня собиралась здесь, нещадно вытаптывая хозяйский палисадник. Всем хотелось покататься на диковинной качели. Поначалу бывало, что очередь к люльке начиналась на земле и продолжаясь, извивалась уже на орехе — на ветках стайками сидела детвора, нетерпеливо болтая ногами. То и дело раздавались возмущённые крики:

- Хватит!

- Целых пять минут уже катаетесь!

- Мы тоже хотим!

- Тормозите их, ребзя!

С земли тут же за люльку цеплялись руками, замедляя её ход, пока она не останавливалась. Из люльки ребята нехотя прыгали на землю и, ковыряя в носу, завистливо глядели на тех счастливчиков, которые, оглашая округу победным кличем, с ловкостью заправских мореходов скатывались с веток по тросам в люльку, пока она не набивалась битком.

- Разойдись! - слышался чей-то властный, полный минутного превосходства возглас и люлька, изо всех сил раскачиваемая экипажем, взмывала всё выше и выше.

  Часто к вам выходил хозяин дома, дядя Женя. Он облокачивался на забор и смотрел на весёлый и шумный ералаш вокруг, а на лице его бродила улыбка. Дядя Женя то и дело курил и, наверное, вспоминал радостные дни и своего детства.

- Дядя Женя, а вы хотите покататься? - раздавался подрагивающий, счастливый голосок из люльки.

Дядя Женя смеялся и отвечал:

- Катайтесь уж сами! Я из того возраста давно уж вышел.

Ребята постарше поговаривали, что дядя Женя ещё с одним дядькой, после того, как повесили мотоциклетную коляску,  пили водку и поздним вечером, в темноте, пьяные сами покатались. Дядя Женя тогда не удержался и крепко чебурахнулся —  жена его за это сильно ругала. Ещё говорили, что она вообще ругала дядю Женю за эту качелю, дескать от мальчишек с ней совершенно не стало никакого покоя.

Иной раз карапуз, мечтавший, чтобы и у него перед домом появился такой удивительный «антракцион», спрашивал:

- Дядя Женя, а где вы такую коляску взяли?

Дядя Женя в ответ лукаво улыбался:

- Где взял, там уж теперь нет.

Дядю Женю часто кликала из-за забора жена, а он говорил - «Сейчас, сейчас иду». И ещё минут пятнадцать смотрел на ваши катания, курил и улыбался…

  Стоит и поныне могучий красавец — орех. Задумчиво сорит крупным медным листом. Вспоминает ли он о том весёлом времени, когда мотоциклетная люлька, привязанная к его ветке, раскачивалась днями напролёт под шумные и счастливые возгласы детворы, а дядя Женя курил у забора и довольно улыбался?..

А вот тут, на углу, где теперь бетонный заезд для машины, когда-то росла ранняя черешня. И как не гоняли вас хозяева — всё одно умудрялись обносить, соревнуясь со скворцами, эту черешню, не давая ей толком дозреть. Вы собирались неподалёку маленькой стайкой — в три-четыре мальчугана, договаривались кто и в какую сторону улепётывает в случае появления хозяев — и лезли на дерево. Вы, как и скворцы, сторожко и часто вертели головами, а сердечки ваши, казалось, трепыхались одновременно и у пяток, и у самого горла. Быстрыми движениями вы хватали черешню с рыжими шрамиками — следами поклёвок скворцов, и совали её в рот.

- Ребзя, атас! - вдруг раздавался взволнованный, пронзительный вопль. Ты вздрагивал и с обезьяньим проворством шустро перебирался на одну, потом на другую ветку пониже, и с неё сигал на землю. Приземлившись, не оглядываясь, ты наугад нёсся со всех ног подальше от места преступления. Сзади слышалось страшное: «Ой, дяденька, ой, ухо, ой, больно»! Жутко и радостно колотилось твоё сердце — кого-то поймали, а ты сумел улизнуть!

Вот место, где вы раньше играли в хоккей. Здесь хозяева дворов, что стояли друг против друга, на улице не разбивали ни палисадников, ни огородов — и зимой, когда выпадал снег, вы захватывали эти участки вместе с проезжей частью. Утаптывали снег от забора до забора — и получалась широкая хоккейная площадка.  Машины ездили тогда редко и почти не досаждали вам. В одном из дворов, за трухлявым забором неопределённого цвета, в ветхой саманной хатёнке  — жил с  дедушкой и бабушкой Гаврила. Было ему около тридцати. Родители Гаврилы, ходил слух, давно умерли от водки.  Про него сказывали разное. Кто из мальчишек стучал себя по лбу и утверждал, что Гаврила - «того, тронутый», кто-то уверял, что он горький пьяница. Бабушка же говорила, что Гаврила «непутёвый». А дедушка отзывался:

- Гаврила блажной, и смеяться над ним — плохо.

Ты спрашивал - как это блажной? Дедушка отвечал:

- Безобидный он, на мир по-своему глядит, по-особому. Бывают вот такие люди.

Стоило вам поделиться на команды и начать игру, как тут же из калитки появлялся Гаврила в своём неизменном трико с заплатами на коленях, галошах, лёгкой чёрной курточке и пыжиковой шапке. Наверное, ему тоже нравился снег и он часто поглядывал в окошко, а может — ждал именно вас. Гаврила всегда поначалу стоял в стороне и пыхтел «Беломором». Докурив, Гаврила начинал частить:

- Возьмите и меня! Ненадолго! Возьмите! И меня, ненадолго!

Вы какое-то время делали вид, что не замечаете его. Но вскоре всё же сдавались и самому младшему хоккеисту — иногда им бывал и ты — давали отдохнуть. Гаврила просил у «заменённого» клюшку и взяв её, утешал расстроенного мальца:

- Я ненадолго! Я ненадолго! А хочешь семечек? Я тебе вынесу! Сейчас поиграю — и вынесу!

  Однажды, когда уже азартно трещали ваши клюшки, Гаврила появился из своей калитки на костылях. Одна нога его была в гипсе.

- Сломал! - радостно известил вас Гаврила, а каждый хоккеист про себя облегчённо выдохнул. Гаврила по традиции попыхтел «Беломором» и зачастил:

- Возьмите и меня! Ненадолго! Возьмите! И меня, ненадолго!

- Ну куда, Гаврила? У тебя и нога сломана…

Гаврила рассмеялся и потряс костылём:

- А я на ворота! Как Мышкин буду! Или Белошейкин! У меня сегодня и клюшка есть! Даже две клюшки!

- Ладно, давай...

  И счастливый Гаврила занял место в воротах — между двух камней, обозначавших штанги. Всем своим видом он показывал, что полон решимости отбивать костылём теннисный мячик - после множества травм вы решили играть не шайбой, а зелёным теннисным мячом. Однако, Мышкина или Белошейкина из Гаврилы не получилось — он неуклюже тыкал костылём в снег мимо мячика, и тот каждый раз предательски оказывался в воротах. Гаврила быстро наполучал «полную авоську». Ему это не понравилось, да и вам тоже — кому охота, чтобы в самой настоящей хоккейной сшибке у одной из команд был «вратать-дырка»?!

- Я повожусь! Немного повожусь! Давайте, повожусь! - Гаврила выскочил из ворот. Он прыгал, крутился на одной ноге, пытаясь перехватить мячик, махал костылём, мазал и отчаянно ругался. Гаврилу обводили, он поскальзывался, то и дело растягивался на снегу. Сначала вас это забавляло, но через несколько минут  вы всё же решили ему помочь. Все знали, что Гаврила всегда играл только до своего забитого гола. Кто-то посоветовал ему:

- А ты поменяй костыль местами. Тем концом, что в плечо упирается — им бей. Так оно удобнее, мазать не будешь.

Гаврила перехватил свой костыль — и уже через минуту ликовал — он забил гол! Конечно, когда он забивал — вся команда соперника ему заметно поддалась.

- Как Крутов, да? - уходя, смеялся он. Гаврила всегда так говорил, когда забивал гол. Крутов был его любимым игроком. Потом он снова курил у калитки, удивлённо мотал головой, улыбался  и  говорил сам себе:

- Как Крутов забил… как Крутов…

 Проходишь ещё квартал — и снова останавливаешься. Вот тут у железного забора был когда-то дивный палисадник. Оградкой служили вкопанные разномастные кроватные железные спинки, скреплённые проволокой. Но это было самое настоящее волшебное место! Таких волшебных мест во всём мире всего было два. Первое место — это, конечно, твой двор, в котором ты жил вместе с папой, мамой, сестрой, бабушкой и волшебником-дедушкой. А второе - этот самый палисадник. Вот в этих местах и начиналась весна, устремляясь затем по  Краснодару и всей-всей огромной земле.

В детстве ты, даже когда шёл с мамой в садик - или задавал ей бесчисленные вопросы, или беспрестанно воевал с беляками, а чаще, конечно, с фашистами. Ты мог запросто плюхнуться на кучу песка и из противотанкового ружья подбить пару немецких танков — а мама, конечно же, начинала ругаться — ведь нехорошо приходить в садик в испачканных штанах. Ты обещал больше не пачкаться и снова глядел по сторонам. На войне-то — не зевай, солдат! Вон немцы побежали — отступают, гады. Надо по ним из пулемёта шарахнуть! Сорока трещит — из «шмайсеров» фашисты огрызаются. А вот машина стоит — так это и не машина вовсе, а немецкий, подбитый тобой танк догорает. Грузовик поехал — наша «тридцатьчетвёрка» это! Где уж тут среди пожарищ, дыма и жарких боёв разглядеть чудеса природы?

Но ты выходил погожим мартовским утром во двор и видел… чудо! Облачка, махонькие, нежные облачка прямо на земле! Белые нарциссы, которые сажал дедушка вдоль дорожки, зацвели! Ты подбегал к ним и усаживался рядом на корточки — и облачка делились на множество совсем крохотных. Из серёдки каждого облачка на тебя радостно глядело маленькое жёлтое солнышко. И рядом — как на самом настоящем ночном небе мерцали бледно-синие звёздочки, собираясь в целые созвездия. Зацвели  пролески! А дальше, будто бабочки расправили и греют свои белоснежные и фиолетовые крылышки — это крокусы.  И слышен вдруг становился весёлый посвист скворцов. Приветливо гугукали горлицы. Петухи разноголосицей отвечали этому радостному птичьему гомону. Что же случилось?! Твой волшебник-дедушка втайне от всех договорился с другим дедушкой, Морозом — и теперь у вас во дворе началась весна!

А потом вы шли с мамой в садик — ты смотрел по сторонам — но на улицах ещё не было весны — только голая, мокрая и чёрная земля. И птиц было не слышно. Но как только вы подходили к палисаднику, огороженному кроватными спинками — ты снова видел и облачка нарциссов, и созвездия  пролесок, и крылышки бабочек. И синие бутоны мышиного лука, похожие на перезрелую сладкую шелковицу, будто предвещали — скоро, скоро будет много всяких сладостей — только и успевай срывать! Радостно заходилось твоё сердце —  здесь, у палисадника тоже посвистывали скворцы и гугукали горлицы! И ты понимал — это они на своём языке разносят по земле весть, что пришла весна. Деревья послушают их песни про маленькие облачка нарциссов и сами станут переодеваться в большие, пышные, белоснежные облака. И помчится, помчится по земле весна! А земля, она ведь огромная — попробуй успей разнеси  весть из одного места — долго это!  Потому-то весна сразу в двух волшебных местах и начинается — у вас во дворе да в этом палисаднике.

Хозяйствовала в нём старенькая-престаренькая бабушка — Александровна — так её все и называли. Александровна каждый день усердно трудилась в своём палисаднике, хотя уже едва ходила — опиралась на низенькие ходунки, согнувшись почти до земли.  Передвинет ходунки пред собой, сделает пару маленьких шажков,  переставит чуть дальше один бидончик, другой — в них дождевая вода для полива. И так — днями напролёт. То поливала она, то прорывала сорняки, то тюкала маленькой, будто игрушечной тяпочкой — делала лунки, чтобы посадить новые цветы. И всё с ходунками, внаклонку. В палисаднике всегда был порядок и почти круглый год продолжалась в нём жизнь, пышавшая благоуханием и буйством цвета. В апреле тут пламенели тюльпаны, в мае румянились пухлощёкие пионы и алели маки. Под июньскими грозовыми ливнями грациозно кланялись прохожим своими белыми головками тоненькие ромашки — наверное, их научала хорошему тону бабушка-хозяйка. А потом радостно пестрили георгины и хризантемы… И ежели выдавалась тёплою осень -  в начале декабря ещё цвели розы.

Тогда, в детстве ты думал — волшебница ли Александровна? И если волшебница — то почему она сама себя не вылечит? А сейчас, вспоминая, как Александровна, аккуратно толкая впереди себя ходунки, низко наклонившись, будто в поклоне всему миру, маленькими шажками шла по тротуару к своему палисаднику — понимаешь — конечно, и она была волшебницей!  Александровна дарила волшебную красоту своим каждодневным трудом, трудом нелёгким, но радостным.

Нынче оградку из кроватных спинок едва заметно - заплело сорным разнотравьем, но над ним ещё возвышаются бутоны роз…

Через пару минут ты останавливаешься возле забора из шифера. Об этом заборе и хозяине двора ты тоже частенько вспоминаешь. Тут жил дед Степан —  по дороге в садик, а потом в школу  ты ходил мимо его двора. Вы с ним часто пускали «Катюшу».

Дед Степан каждое утро метлой неспешно подметал тротуар перед забором. В тёплые дни он всегда был в серенькой кепке и защитной гимнастёрке. Ещё он беспрестанно курил «козьи ножки» - большие, толсто скрученные из газеты. Грустные глаза деда Степана всякий раз слезились от едкого табачного дыма, а когда он крепко, во все меха затягивался — лучики морщинок на его лице делались глубже и заметнее.

За забором, во дворе деда Степана росли три высоких, изящных берёзы. Осенью,  с первыми холодами  берёзы становились похожи на девушек. Казалось, будто после летней жары  они  зябко подбирали плечи и кутались в красивые светло-золотые шали. В такие дни ты любил, проходя мимо, смотреть на эти пожелтевшие берёзы — и отчего-то душа наполнялась необъяснимой радостью и светлой грустью. Однажды ты не успел опустить голову вниз и на тёмной ветке черешни, что росла рядом с берёзами за забором, увидел рыжего кота — будто и он, вдохновлённый осенним светом, решил добавить своим рыжим присутствием золотых красок черешне, чтобы она не столь бледно выглядела на фоне берёз. Кот, щурясь, укоризненно смотрел на тебя сверху вниз, словно хотел сказать:

- Ты давай, иди куда шёл, очень хорошо знаем мы вашего брата, нечего тут…

 Кот недовольно шевельнул усами, будто и взаправду произнёс что-то себе под нос.

- Я вот тебе покажу - «иди куда шёл», ишь ты какой! - ты про себя ответил коту на его слова, которые сам же себе и вообразил. И громко шикнул на кота — он спрыгнул с ветки и скрылся за забором. Но ты тотчас забыл о нём и теперь шикал на забор. В волнах шифера звук  резонировал — становился громче на гребне волны — и тише в её углублении. Ты набрал полную грудь воздуха и побежал вдоль забора и громко шипел. А потом побежал обратно. И снова, и ещё… Через минуту ты уже знал, что если бежать быстро-быстро и шипеть в шифер  — то звук  похож на вертолёт, а если идти быстрым шагом — получался звук точь-в-точь как у «Катюши», когда она пускала по фашистам свои ракеты. Ты ходил и бегал вдоль забора и совершенно позабыл, что тебе нужно в школу.

- Чего это ты такое делаешь? - послышался голос и ты вздрогнул от неожиданности. Ты и не заметил, когда дед Степан появился из калитки. Ты смутился и опустил голову вниз. Что подумает о тебе старик? А ну как станет смеяться? Такой большой мальчик, в школу уже ходит, значок октябрёнка носит на школьной форме — а всякими глупостями занимается. Но и молчать было нельзя — а вдруг он решит, что ты тут хулиганишь?

- Из «Катюши» стреляю, - робко ответил ты.

- Это как же, братец, ты из «Катюши» стреляешь-то? - полюбопытствовал дед Степан. Он и не думал смеяться над тобой.

- А вот послушайте — если идти и шипеть близко к забору — похоже, как будто «Катюша» стреляет, - ты осмелел и продемонстрировал своё открытие.

- Ну дела чудные! А ведь и правда - похоже! - удивился дед Степан. - Это как же ты до такого догадался?

Про кота ты ему рассказывать не стал. Пришлось сочинить, что увидел на заборе, в волне шифера паука — ну и дунул на него.

- Шибко, видать, дул, - понимающе улыбнулся дед Степан. - Кот мой Тихон — так с черешни его вроде как ветром сдуло.

Потом, когда ты проходил мимо его двора, дед Степан улыбался и частенько говорил:

- Ну здравствуй! Что, давай что ли из «Катюши» стрельнем? Дадим залп?

Ты ходил вдоль забора, а дед Степан следовал за тобой, вострил ухо и каждый раз потом изумлённо и одобрительно качал головой:

- Ну дела чудные! Чего только не бывает на свете! Вот те и простая штуковина - забор...

Спустя тридцать с лишним лет ты можешь сказать: «Да, дед Степан — чего только не бывает на свете»! Но как же ты рад, что эта простая штуковина - забор из шифера, да и берёзы за ним - стоят и поныне. Ты оглядываешься по сторонам — нет ли кого поблизости — и как в детстве, набрав в грудь воздуха, идёшь вдоль забора и даёшь залп из «Катюши»!

Рад ты и ещё более простой штуковине — большой луже посреди грунтовой дороги. Она тут и в твоём детстве была — и пересыхала только летней засушливой порой. Раньше в  ней задумчиво плавали седые облака и, словно в зеркале, обнаруживались детские любопытные физиономии. Лужу бороздили велосипедные колёса, исследовали красные, зелёные, синие и белые резиновые сапожки. Вот и сейчас  - вокруг лужи, в грязи, покрытой потрескавшейся сухой коркой - загогулины махоньких, но глубоких следов любознательного человечка. А рядом — всё тот же лопоухий, чумазый от пыли и заляпанный грязью подорожник. И кажется на мгновение, что всё осталось незыблемым, таким же, как в детстве. Но тебе кто-то резко сигналит. Наверное, правильно делает - мало ли чего на уме у человека, посреди дороги на корточках рассматривающего лужу? Ты отходишь к обочине - мимо, взревев мотором, проезжает чёрный джип. Нет, всё меняется.

Но всё-таки, когда ты закрываешь глаза — ты надеешься услышать звуки улочек своего детства. И чудо! Оживает  многоголосая перекличка петухов, кудахтанье кур, растревоженной оравой гогочут гуси. Со вздымающихся крестовин во дворах голубиные стаи взлетают ввысь с шумом, похожим на морской прибой или июльский ливень. Слышно блеяние мудро прищуренных козочек, привязанных к деревьям в тени у заборов и редкий вечерний рёв недоеной коровы. Коров, ты ещё помнишь, водили на выпас на заросший травой пустырь за железной дорогой. По асфальту улицы Толбухина мерно цокает подковами лошадка, запряжённая в телегу. Обгоняя её, стрекочет старенький «горбатый Запорожец», обдавая всё вокруг сизыми выхлопами, и лошадка громко фыркает. В вечернем тёплом, заревом воздухе можно уловить  далёкую праздничную гармонь и протяжные женские голоса. На углу Туапсинской и Второго Проезда Толбухина, как всегда, куражливо и звучно стучат костяшками пенсионеры-доминошники. Соседка, тётя Ира отворила окно и зовёт сына:

- Дима! Пора домой!

- Ну, мам, ну ещё чуть-чуть.., - гундосит Димка, твой приятель.

- Никаких ну! Домой!

  Вдруг надрывно взревел где-то мотоцикл, словно пикирующий бомбардировщик, и будто бомбы, высыпавшиеся из него — резко прогремели басы из проезжающей машины - звуки нового, шумного, спешащего века. И тут же  — звонкоголосый, жаркий детский спор — школьники возвращаются домой. И кажется тебе, что спор этот разом и примиряет разноголосицу времён и веков...

   Вспоминаешь, когда ты научился ездить на взрослом, двухколёсном велосипеде — как улицы тогда впервые поменялись для тебя. Мама просила тебя кататься только вокруг квартала. И ты честно так и катался целый день на отцовском оранжевом велосипеде «Пермь» с лимонными катафотами и мягким седлом, приятно поскрипывающим пружинами. А на следующий день ты решил прокатиться ещё квартал, потом ещё и ещё… Ты крутил педали изо всех сил, ветер шумел в ушах, мимо пролетали заборы, дома и деревья!  Одна улица сменяла другую — и ты уезжал так далеко! И казалось, что можно уехать, куда захочешь — хоть на край земли — и всё-всё увидишь. Иногда мнилось, будто это не ты крутил педали, а вольный ветер подхватывал тебя — и вы летели вместе с ним. Сердце замирало от скорости, ощущения собственной ловкости и одновременно невесомости. Великой вольницей дальней дороги и новых открытий будоражили тебя улочки Славянской. И, наверное, в те минуты ты впервые, на мгновения сладостно чувствовал себя самым настоящим взрослым. Ведь дети не уезжают так далеко от дома, а катаются рядом на трёхколёсных малышковых велосипедах.

  Улица Толбухина, Черняховского, Панфилова, Доватора... На этих улицах вы, конечно же, играли в войнушку. Защищали Брестскую крепость, бились в развалинах Сталинграда. Посмотрев фильм «Батальоны просят огня» - форсировали Днепр, потом сражались за Родину в задонских степях, а после «Государственной границы» - принимали первый бой на пограничной заставе. Вы хотели быть лётчиками, как Маэстро или Кузнечик, горячо полюбившиеся вами на всю жизнь, самоходчиками, как младший лейтенант Малешкин, или артиллеристами, как капитан Ермаков. На Круговой, возле угольного склада, у железной дороги со времён войны оставался полузасыпанный противотанковый ров. В нём вы пережидали бомбёжки, отражали атаки немецких танков. Сидя во рву среди всякого сора вы, как партизаны Ковпака, пускали под откос немецкие эшелоны. У кого не было игрушечных автоматов, брали с собой хоккейные клюшки — и они становились винтовками, пулемётами или противотанковыми ружьями. Булыжники в ваших руках превращались в гранаты. Вы таскали из дома бинты и перевязывали друг другу руки и головы, а потом на бинтах давили вишни, чтобы «проступила кровь».

  А после того, как по телевизору показывали фильм «Александр Невский» вы, не сговариваясь, выходили на улицу с самодельными деревянными мечами, черенками от лопат, а то и вовсе — с большими бабушкиными скалками. И во время ваших сечей с тевтонцами стоял самый настоящий бранный звон — мечи и копья били в щиты, в которые превращались самые обычные крышки от больших алюминиевых и эмалированных кастрюль. Случалось, что ратное поле возле угольного склада оглашалось оглушительным рёвом — то русский богатырь, раззадорившись в лихом боевом кураже, доставал по кумполу замешкавшегося «тевтонца». Тут уж и русская дружина, и немецкий клин разом прекращали сражение. Пораненного рыцаря,  громко заливавшегося слезьми, обступали кругом, хором утешали  и с любопытством осматривали и щупали быстро растущую на его лбу шишку, или хоронились кто куда — иной «тевтонец», яростно голося, гонялся за обидчиком, исступлённо швырял в него мечом, щитом, а потом  и камнями. В такие мгновения лучше было никому не попадаться под горячую руку разгневанного рыцаря.

  Позже, когда вы расходились по домам, во дворах, словно эхо настоящего побоища, раздавались крики и плач — от мам и бабушек усталому войску доставалось за шишки, ссадины, синяки, зазубрины на скалках и отбитую эмаль на крышках кастрюль.

  В вольном осеннем воздухе тянет горечью — кто-то, наверное, палит костёр. Ты помнишь, как в детстве - если кто-то вечером жёг костёр — тут же объявлялась детвора со всего квартала.

- Дядь Серёж, а можно мы с вами костёр жечь будем? - спрашивали вы хозяина, перед своим двором палившего ботву, обрезанные ветки и трухлявые доски.

- Можно, отчего же нельзя, - отвечал дядя Серёжа.

  Обрадованные, вы неслись по домам. Дома тебя, конечно, звали ужинать. А ты просил:

- Не, я не хочу. Мама, дядя Серёжа костер палит. Можно я там дотемна побуду? Мы картошку хотим печь.

- Можно. Но сначала нужно поужинать, - говорила мама.

Ты быстро, словно чайка, глотал, разделываясь с ужином. Потом опустошал от спичек коробок, насыпал туда соли и мчался в кладовую — взять несколько картошин. И бежал на улицу, туда, где вовсю уже пылал костёр. Ребята уже сидели около костра большим, подвижным кругом — то и дело кто-то, окутанный едким дымом,  зажмурив глаза, начитал причитать: «Дым, дым — я масло не ем». Иногда это заклинание помогало, и дым брался щипать глазки сидевшему рядом парнишке, а иногда нет — и тогда бедолага вскакивал и отбегал в сторонку — глотнуть воздуха.  Рядом с вами, на земле, аккуратной пирамидкой, словно маленькие пушечные ядра, была сложена картошка.

  Вы глядели на чарующую пляску языков пламени и слушали рассказы дяди Серёжи про то, как он служил во флоте, на большом противолодочном крейсере «Ленинград», с палубы которого взлетали даже вертолёты. Дядя Серёжа любил вспоминать флотскую службу, виденные им во время походов песчаного цвета минареты и стены цитадели в Александрии, серые камни крепости в югославском Дубровнике, но больше  всего - про разминирование в Суэцком заливе. Однажды, когда дядя Серёжа рассказывал, как подорвался на мине тральщик, костёр, словно живой, сопереживающий слушатель,  громко стрельнул поленом. Ты тогда вздрогнул от неожиданности и на мгновение показалось, что вот теперь, в сумерках, дядя Серёжа подмигнёт и заговорщицким шёпотом, то и дело озираясь, расскажет какую-нибудь страшную тайну,  как  в фильме «Кортик».

  Но дядя Серёжа надолго замолчал. Потом он почему-то грустно вздохнул:

- Да, такие были дела. Ну, ладно, вы тут уж сами теперь…

Уже темнел поздний октябрьский вечер, окна домов уютно теплели светом, а вы рассказывали друг другу небылицы. Детские фантазии, не ведавшие никаких преград,  благостройно уподоблялись жуткой и прекрасной таинственности наступавшей ночи.  У каждого из вас вдруг выискивался далёкий родственник, служивший водолазом и переживший нападение акул или потерпевший кораблекрушение и на годы ставший узником необитаемого острова. Твой приятель, Димка, живший по соседству, переплюнул всех. Он, отчаянно жестикулируя, рассказал, как они с папой катались по Кубани на «Ракете» - и «Ракета» стала тонуть. Уцелеть Димке и его папе помогли отважные матросы из невесть откуда взявшейся спасательной шлюпки... Конечно, вы знали, что все эти сюжеты самым нескромным образом заимствованы из книг и фильмов, но вдохновенным чувством хотелось верить всему, верить, что настоящие приключения и подвиги бывают не только в книгах, верить во всякие чудеса, коими полнится загадочный и огромный мир.

В небе мерцали звёзды. Когда кто-то из вас ворошил угли, искры, словно целые созвездия, вздымались ввысь к своим небесным собратьям и растворялись в необъятном тёмном просторе. Угли в костре грезились тебе то жерлом проснувшегося вулкана, то незнаемым наукой видом хамелеона — угли переливались малиновым, жёлтым, пурпурно-сизым или графитовым цветом. Одни алели по краям, другие пламенели в самой своей серёдке — и тогда они представлялись тебе сказочной новогодней гирляндой, смотанной в большой мерцающий клубок.

  В углях уже пеклась картошка. Самые нетерпеливые или те, кто боялся, что скоро покличут домой, с надеждой в голосе спрашивали:

- Наверное, уже можно?

- Ещё рано, - деловито отвечал кто-то из ребят постарше.

В предвкушении вы глотали слюну, а у кого-то даже требовательно урчал животик.

  Но вот один из вас начинал «делать пробу» - ворошил палкой угли, выкатывал картошину, и потом, поохивая, долго перекидывал с ладони на ладонь, будто ученик в цирке, постигавший азы жонглирования. Когда картошка остывала и её уже можно было держать в руках, «отведыватель» чистил её чернющими от золы пальцами и тянул в рот, жевал и, закатив глаза, мычал от удовольствия. И все разом, словно по команде, начинали разгребать угли и золу палками, отыскивая заветные свои картошины. Ты любил картошку с кожурой, хрустящей и горьковатой, остро пахнущей золой и костром. И, непременно обжигая язык и нёбо, поначалу объедал именно кожуру. А потом, присыпая солью из спичечного коробка, расправлялся с клубнем, который, казалось, сам таял во рту. Вы глядели на чумазые физиономии товарищей и чувствовали себя счастливыми и взрослыми — вокруг была ночь и вы пировали картошкой, которую приготовили сами! Впереди вас ждала очень долгая и прекрасная жизнь, и бояться в ней было совершенно нечего и некого! И налопавшись картошки, словно желая убедиться в том, что вы никого уже не боитесь, в зловещей темноте вы начинали рассказывать такие ужасные истории, от которых бледнела даже луна — про мертвецов, чёрные занавески, красное пятно, зелёную пластинку и гроб на колесиках. Димка и вовсе поведал, что они с мамой видели дома маленького, страшного, бородатого мужичка — домового. Димка, выпучив глаза, издавал какие-то жуткие звуки — показывал вам, как домовой кряхтел и говорил непонятными словами.

 Ты вдруг вспомнил, что нужно домой — ведь мама просила тебя не сидеть допоздна. А если получишь нагоняй и завтра не отпустят на улицу?! Но идти домой нужно было целый квартал! Вдвоём-то не страшно, а одному, в темноте… Ты спросил Димку:

- Может домой пойдём?

- Рано ещё! - отмахнулся Димка.

 Теперь ты сердился и на Димку, и на приятеля Серёжку, который неделю назад опробовал на уличных фонарях новую рогатку. А с какими забавными хлопками хрястнули тогда две лампы на этих фонарях. Как было тогда весело!

  Ты всё-таки решился идти один, попрощался с ребятами и пошёл от потухшего костра во тьму, наполненную леденящими кровь шорохами. Тревожно поскрипывал жестяной колпак уличного фонаря. Ветки деревьев, словно чьи-то аспидные, жуткие костлявые руки, тянулись к тебе. У двора деда Гриши, из теми кустов вдруг выскочило чёрное пятно… Ты вздрогнул, прижался к забору и остолбенел от ужаса. Сердце, от страха готовое  разорваться на куски, клокотало у самого горла и не давало из него вырваться крику. Чёрное пятно приблизилось к тебе… и ты узнал в нём старого, полуслепого Дружка, пса деда Гриши.

- Ох, Дружок, балбес, напугал! - надтреснутым голосом вымолвил ты, а Дружок в ответ завилял хвостом.

Ты сделал несколько шагов и вдруг ноги, словно обутые в башмачки-скороходы, понесли сами - ты припустил во весь дух. И забежав во двор, закрыв на засов калитку, понял — всё страшное осталось позади. Ты дома...

^{Илл.: Дмитрий Лёвин}