Сашка Цоган заболел. Прожил на белом свете более пятидесяти лет, а первый и последний раз врачи осматривали, когда в армию призывали. Был здоровым мужиком, крупным — центнера два с  гаком, не менее. А как-то сразу захворал. Утром поднялся, башка трещит, словно на солнце перегрелся, или литровку-другую уговорил, успел сделать два-три шага по избе, споткнулся  и громыхнулся во весь рост, аж зеркало в трюмо треснуло — плохая примета. Ведь и росточком-то бог не обидел — чуток свыше двух метров, да и в плечах косая сажень. Одним словом — богатырь!

В общем, Сашка Цоган развалился посередь избы. Поворочался, покрутился — слабость. Раскинул рученьки и ноженьки и ждёт, когда третья жена домой зайдёт. Первая-то смылась с заезжим фотографом, оставив ему двух дочерей. Потом второй раз женился, прожили несколько лет, и она оставила ещё одну дочку и тоже исчезла, даже рукой на прощание не махнула. Без бабы в доме — это беда. Цоган долго не думал, на третьей женился. Справная бабёнка попалась, не то, что первые две — худосочные и языкастые, а эта что в профиль, что в анфас — одинаково. Да и силушкой природа не обидела. Ну, два сапога — пара.

Лежит Цоган, на душе тошнёхонько. Обрадовался, когда Лидка, жена зашла. Охнула, уронила ведро с огурцами — рассыпались, раскатились по избе. Цоган нащупал огурчик, захрумкал и сказал, когда жинка над ним склонилась.

— Лидка, видать, помру, — пробубнил, и так жалко себя стало, даже слезинка выкатилась. — Так башкой врезался, аж мозги перевернулись.

— Сдурел, что ли? — забасила жена. — Картошка не убрана, капустой половина огорода засажено, а он уже рученьки сложил и отдыхает. Чать, не зима на дворе, а лето в зените. Ну-ка, поднимайся! Нечего прохлаждаться. Делами займись. Сено привези, стог нужно сметать.

— Дура, — рявкнул Сашка и взбрыкнул ногой, метясь в жинку. — Правда, помираю. Может, чё-нить обожрался? Башка болит, словно самогонки лишку выпил и руки-ноги трясутся. Шарахнулся, аж зеркало вдребезги.

— Ой, беда-беда-беда, — заголосила Лидка, увидев и, правда, треснувшее зеркало. — Шурка, чего удумал, а, зараза?

— Чего, чего, — буркнул Цоган и поелозил рукой в поисках огурца. — Зови фершалку. Пущай таблетку даст. Ежели не подмогнёт, значит, мне кранты.

Быстро жена умчалась, очень быстро. Долго слушал Цоган, как она голосила на улице, подробно рассказывая встречным и поперечным, что с ним случилось. Устал Сашка валяться. Хотел встать, но раздумал. Башка болит, и дух захватывает. Услышал, как на крыльце зацокали каблучки. В избу заскочила фершалка — городская финтифлюшка, которую недавно к ним по распределению прислали. Остановилась на пороге. Взглянула на огромного лохматого мужика в подштанниках, что-то зашептала и в лице изменилась. Приближаться не рискнула, осмотрела с порога. Потом Лидке сказала, что она ничем не может помочь, потому что таблетка этому слону не поможет, а в больнице койки старые и не выдержат такую тушу, а надо больного везти в районную больницу, там и врачи получше, и койки покрепче. И упорхнула, оставив после себя запах духов, а может ещё чего-нибудь, Цоган не понял, но так чихнул, что фершалка споткнулась за калиткой, и недуром перепуганный петух заорал, словно его на мясо решили пустить.

Ещё громче заголосила Лидка. Лето на закат повернуло, урожай богатый, убирать нужно, солить, варить да в банки и бочки закладывать, а мужика вздумали в больницу закрыть. Да уж… хоть волком вой, а надо везти. Соседей, что покрепче, позвала. Они зашли в избу, посмотрели на Цогана и стали затылки почёсывать. Такую глыбу ни на мотоцикле, ни в кабине не отвезёшь. Осталось одно — грузовик. За бутылку уговорили командировочного. Подогнал машину к крыльцу и всё, опять дело застопорились. Хоть и крепкие мужики, а сомнения взяли. Ладно, у водителя брезент был припасен. На него загрузили Цогана и оттартали в районную больницу. Врачи за головы схватились, когда его увидели, но делать нечего, пришлось в палату определять. Не успели дюжие санитары на каталку его положить, как она прогнулась, и разъехались колёсики в разные стороны. Чуть ли не волоком пришлось до палаты тащить. Посмотрели санитары на кровати — не стали рисковать — вторую пододвинули, кое-как уложили Цогана и ушли, пробормотав, что за таких слонов надо доплату просить, и побольше.

Так Сашка Цоган и попал в районку. Две недели промучились с ним врачи. Снимки делали, анализы брали. Крови столько выкачали — ужас! Сдав очередную порцию кровушки, его приволокли в кабинет, сказали, что будет кишку глотать. Как увидел Цоган шланг, чуть не грохнулся. Ладно, успели  к стенке прислонить, а то бы всю аппаратуру разнёс. Сидит он, а врачи между собой шепчутся и тут заметил, как один взглянул на бумаги, пожевал губами и сказал, что жалко мужика, немного ему осталось жить. Ну не более месяца, а может и это не протянет. И такую заковыристую болезнь назвал, что Сашка бы при всём желании не смог бы её повторить — язык бы сломал. Расстроился Цоган. Пить-есть перестал — повара обрадовались. Домой запросился. Ночами стонет, днём пыхтит, что-то бормочет. В окно посмотрит, там люди гуляют, а у него тошнёхонько на душе — осталось-то всего чуток прожить на белом свете. Всю плешь  врачу проел, чтобы домой отправили. Врач не поймёт, что с ним произошло, а Цоган отмалчивается. Зачем людей тревожить. Выбрался на улицу. Договорился с водителем. Собрал вещички и уехал домой. В общем, сбежал.

Заохала третья жена, когда Цоган ввалился в избу. Бросил узелок возле двери, прошёл в горницу, осмотрелся и велел жене, чтобы мужики сколотили ему деревянный настил в уголочке.

— Зачем, Сашка? — спросила Лидка.

— Спать буду на нем, а потом он ещё понадобится, когда я того… — буркнул Сашка и разлохматил гриву волос. — Ты это… Сбегай к соседям. Пусть сколотят. И молчи, чтобы в деревне не узнали, что я вернулся. Говори, будто в больнице валяюсь, а то начнут ходить, прощаться. Никого не пускай.

Дождался, когда мужички из новых досок, приготовленных на сарай, смастерили большущий настил. Бросил на него старую шубейку, в изголовье подушку, какую дед подарил на первую свадьбу. Улёгся, сложил руки на груди и завздыхал протяжно и жалобно.

— Сашк, а Сашк, что с тобой? — вытирая грязной ладонью глаза, сказала Лидка. — Сам не свой приехал из больницы. Даже с лица спал. Похудел.

Лежа на настиле, Сашка скосил глаза, в надежде заметить, что похудел, но перед глазами колыхался огромный живот, который немного расползся по доскам.

— Дура, — протянул Цоган и хлопнул по оголившемуся пузу. — Где похудел? Вон, какое здоровенное!

— Это же хорошо, — зачастила Лидка и упёрла руки в бока. — Хорошего человека должно быть много. А я всем бабам хвалюсь, что у меня вон какое добро рядышком полёживает, – и, наклонившись, ткнула в мягкое пузо.

Утробно ойкнув, Сашка взбрыкнул толстенными ногами по доскам. Пузо заколыхалось. Он хохотнул, а потом состроил страдальческую рожу.

— Лидка, зараза, мне же нельзя веселиться, — забасил он, и ладонью прикрыл глаза. — Врачи запретили. Так издевались! Шланг заставили глотать. Как какой? Ну, почти, как у нас на огороде, только чуток покороче. Ага, правда! А потом ещё штаны содрали с меня, завалили набок и всем скопом в это самое место уставились и рассуждают, как бы хворобу вылечить. У меня же голова болит, а они в зад заглядывают — далеко же до мозгов. Ох, бестолковые!

— А что же ты хочешь? — пошлёпала губами-ошмётками Лидка. — У нас всё делается через это место. Пора бы привыкнуть, — и встрепенулась. — И что же там нашли, что увидели?

— Откуда я знаю, — запнувшись, пробормотал Цоган. — Но долго заглядывали, долго, а потом шептались. В общем, все врачи сбежались, когда меня смотрели, — и так жалобно сказал. — Слышь, Лидка, подай кусочек хлеба. Жрать хочу. Кишка кишке протокол пишет. Кто знает, может, в последний раз ужинаю… — и всхлипнул.

Лидка заметалась по избе. Спустилась в погреб. Приволокла банку с огурцами, ведро картохи. Достала из ящика кусок сала в ладонь толщиной. С огорода притащила укропчик, зелёный лучок. С десяток яичек на столе лежало. Наварила картошки, положила в тарелку огурцы, помидорки, яишенку поджарила, хлебушка накромсала большими ломтями, как Сашка любил. Всё перетаскала на настил и сама присела.

— Сашенька, покушай, а? — она пододвинула к нему тарелку. — Вкусно, страсть!

Покосившись, Сашка почмокал, почесал шевелюру, раздумывая и, почуяв, как в животе громко заурчало, махнул рукой.

— Ладно, пусть мне будет хуже, но пожую чуток, — сказал он, потянулся к чашкам, а потом взглянул на жену. — Лидка, налей-ка моей «Цогановки». Давненько не прикладывался. Что-то потянуло. Видать, душа запросила перед порогом, — и тяжело, протяжно вздохнул.

Лидка посидела возле него, долго смотрела, хотела что-то сказать, но вздёрнула бровь и промолчала. Сходила на веранду, громыхнула ящиками, ещё чем-то, звякнуло стекло, и она вернулась, держа в руках трёхлитровую банку с мутноватой жидкостью, сбоку приклеена бумажка, и на ней корявая надпись – «Цогановка». Из шкапчика достала стакан, протёрла грязным фартуком, налила, потом себе в гранёную рюмку и присела рядышком.

— Давай, Сашка, остограмимся, — махнув рукой, сказала она и протянула стакан. — Пей, авось полегчает.

Нюхнув, Сашка аж передёрнулся, лицо, как кирзовый сапог сморщилось, потом в два глотка опрокинул стакан, сунул крючковатый нос под мышку, долго занюхивал застарелым потом, и гулко выдохнул.

— Эх, хороша, зараза! — и погрозил толстым пальцем. — Вот, Лидка, если бы каждый день и три раза в день по стакану употреблял, ни одна хвороба не прицепилась бы, потому что любую бактерию убьёт моя «Цогановка». А ты скупердяйничала, не давала кровушку почистить, теперь валяюсь и жду, когда концы отдам, — и, хрустнув ядрёным огурцом, всхлипнул.

Почмокав толстыми губищами, Лидка качнула головой — хорошо привилась «Цогановка», потом взяла кусок хлеба, на него сала с палец толщиной, хрумкнула капустой и задумчиво стала жевать деревенский бутерброд, только чавканье разносилось.

— Что говоришь? — прошамкала она и стала хрустеть огурчиком. — Кому собрался отдавать концы, а? Почему мне не сказал, а сам решил? Я-те дам, хозяйство разбазаривать! Так и разориться недолго, — и она погрозила крепким кулаком.

— Дура набитая, — вскинулся было Сашка, но снова улёгся. — Моё хозяйство при мне, а вот концы отдам, так это… — и протянул стакан. — Лучше ещё налей. Здоровее буду.

— Дура, но не набитая, — поджав губы, заворчала Лидка, плеснула в стакан и поставила перед ним. — Пей! — потом подумала и себе налила. — Давай-ка, ещё по грамулечке опрокинем, а потом повечеряем, — и, выпив, замотала башкой. — Ой, крепка, ой, хороша!

Потом ещё выпили по грамульке, затем ещё по одной. Захорошело на душе. Петь захотелось. И Лидка затянула:

 «Как бы мне, рябине, к дубу перебраться,

 Я б тогда не стала гнуться и качаться»…

Услышав песню, Цоган расстроился. Всхлипнул. Себя стало жалко. Приподнялся из последних сил, ещё налил полный стакан, выпил, даже занюхать не успел, захрапел, да громко так, протяжно, а Лидка продолжала душу изливать в песне, не обращая внимания, что Сашка-то уже уснул.

Недели полторы, а может и две, Цоган лечился «Цогановкой». Утро начиналось с неё, а вечером, как силы хватало, на сколько хватало его. Уснёт, аж стёкла дребезжали от храпа, а рядышком притулится жена, и вздрагивает, пугаясь ночных звуков.

А потом приехала фершалка. Долго ломилась в дверь, пока не догадалась открыть и зайти. А зашла, чуть не упала, когда увидела небритую, опухшую рожу Цогана с похмелья с копной чёрных спутанных волос, в разорванной рубахе, в штанах, спущенных чуть ли не ниже пояса, а может и ниже — непонятно, всё заросло чёрными волосами, а рядом Лидку с банкой, из которой она наливала в стакан мутную вонючую жидкость.

— А, фершалка, — пьяно икнув, забасил Сашка. — Первый помощник смерти прибыл. Уйди с глаз моих! Ты виновата, что меня в районку оттартали. Если бы не ты, жил бы спокойно, а сейчас лежу и каждую минуточку жду, когда буду концы отдавать. Брысь, зараза! — он рявкнул и бросил в неё соленый огурец.

— Ай-яй! — взвизгнула фельдшерица, уклоняясь от огурца, который шмякнулся рядом с головой, отпрыгнула к двери, приоткрыла её и приготовилась сбежать в любой момент. — Почему удрали из больницы, не дождавшись справки, а? Звонили, велели принять меры, — и протяжно взвизгнув, выскочила, едва увернувшись от здоровенной картохи.

— Уйди, — взревел Цоган, нащупал ещё один огурец и запулил в дверь. — Я тебе выпишу справку, помощница! Вместе со мной закопают.

Лидка, молчавшая до сих пор, встрепенулась. Уперев руки в широкие бока, свирепо взглянула на Цогана.

— С молоденькой собрался полежать? — взвилась она и закачала башкой. — Ах ты, бесстыдник! К молоденьким потянуло, кобелина. Сейчас я космы-то обоим повыдёргаю! — и, растопырив пальцы, пошла к выходу.

— Никто с ним не собирается лежать — с этим древним мамонтом, — завизжала из-за двери фершалка. — Я справку привезла ему. Пора на работу выходить, а он валяется. Вот пожалуюсь начальству, сразу выгонят! Попомните у меня! — и, приоткрыв дверь, погрозила тоненьким пальчиком.

— Какая работа? — намахнулся Сашка и опять стал шарить вокруг себя. — Как врежу, вместе с дверью вылетишь. Я лежу, уже на ладан дышу, врачи сказали, что с месяц протяну и помру, а ты изгаляешься? Уйди, зараза! — и стакан влепился в стену.

— Вы… Вы… Вы меня переживёте, — заверещала фельдшерица и, заглянув, погрозила маленьким кулачком, а потом бросила бумажку на грязный пол. — Врачебная ошибка — анализы перепутали. Сейчас разобрались,  вас можно в космос отправлять, а вы помирать собрались. Живее всех живых, чёртов бугай! Ух, — она поджала ярко накрашенные губы и ткнула пальчиком, показывая на улицу. — Живо работать, в поле пахать, пшеницу сеять, а не пузо чесать и самогонку жрать, лентяй и алкоголик! — и громко хлопнув дверью, торопливо зацокала каблучками по ступеням.

Подобрав бумажку, Лидка долго шевелила губищами, читая диагноз, потом подошла к настилу, налила полный стакан, выпила, не поморщившись и, размахивая справкой, закричала:

— Вот я и говорю, что у нас всё делается через зад, — а потом протяжно всхлипнула, обнимая Сашку Цогана. — Пусть через задницу, но всё-таки, тебя смогли вылечить.

Но Сашка отмахнулся от врачей и справки. Он свято верил, что ему удалось вылечиться с помощью его знаменитой «Цогановки». Ну, а то, что врачи наговорили… Так снизу же голову не лечат!

И Сашка опять потянулся к стакану.

^{Илл.: Михаил Нестеров}