Падал снег. И в целом было романтично. Я сидел в выделенной мне комнате, грел чайник в вяло текущем времени и смотрел на огромную лопату, перегородившую входную дверь. Она упала давно – мне было сложно подняться с кровати. А вдобавок не очень-то и хотелось. Ноги держали с трудом, а “Звёздочка” уже не бодрила – только пробивала своим воинственным запахом забитый нос, который мигом холодел от огромного количество поступающего воздуха.

В комнате с перебоями горела керосиновая лампа, а я, как мог, старался поддерживать её жизнь. Целую ночь не хотелось проводить в холодной темноте, но и жить вместе с тусклым светом хотелось не больше.

Всё ближе подходила ночь, восьмой час вечера – время моего выхода на работу. Чайник закипел, я быстро осушил стакан с кипятком и зачем-то запил его водкой. Должно быть, хотелось верить, что их союз позволит не замёрзнуть на улице. Наверное, в чём-то я всё-таки прав, потому что холодную рукоять лопаты мне сразу удалось нащупать чёрствой ладонью.

На улице было тяжело: говорили по радио о -7 градусах, но я не верил – ноги ломило на все -20. Снег покрывал дороги во дворах с таким интересом, словно был в этом городе впервые. Но лютый холод, вместе с которым он пришёл, - умелый путешественник. Всегда заглядывает в колодезный двор в одно и то же время.

Вот и сегодня пришёл 16 ноября. В тот же день, что и в прошлом году.

Я отбрасывал лопатой комья снега с леденеющей дороги. Люди проходили и с каким-то жалобным видом глядели на мои красные – без перчаток – руки:

- Евгений Степаныч, вам не холодно? – Спрашивало лицо из лисьей куртки.

- Нет, мне не холодно, - говорил я, но меня редко кто-то слушал до конца. 

- Евгений Степаныч, долго вам ещё работать? – Спрашивала девушка в атласной шубе.

- Нет, совсем чуть-чуть, - отвечал я.

Хотя работы было ещё на пару часов.

Люди в разных нарядах то появлялись, то исчезали в дымном снегу. Одна лишь моя шапка-петушок, кажется, блистала красным посреди всей белой мерзости, а чёрное пальто, на фоне тёмно-синего неба, скрывало меня от множества людей, которые пытались найти Евгения Степаныча в темноте моей одежды. Уверен, меня вычисляли только по странной красной шапке, но и она с годами начала отдавать какой-то зелёной тоской.

Я же продолжал чистить дороги от снега, а люди продолжали елозить около меня. В свете вечной луны они здоровались со мной и пропадали. Мне лишь приходилось отвечать на это то ли ласковым киванием, то ли смущённой улыбкой и наблюдать за тем, как, пропадая в подъездном мраке, тихо начинали оживать их многочисленные квартиры. 

В колодезном дворе их было чересчур много. Но я стал привыкать; смотрел вокруг себя и пытался дать отчёт в том, что жизнь всё-таки имеет смысл в бледных окнах. Тут-то, под снегом, чего стоит жизнь человеческая? Откопают посреди вечной мерзлоты – ты разве первый, кто тихо умирает на улице? Я вот чётко знаю, что ни я первый, ни я последний.

Однако я старался разглядеть дворовые окна, или вернее сказать, они старались разглядеть меня. Каждое из них горело особым светом: одно разгоралось слепящее-белым, словно в больничном коридоре, другое напоминало светило застойным брежневске-жёлтым, а в некоторых отражался природный блеск аристократически-белой луны. Я же помогал этим окнам, вставая под грубыми фонарями – теперь они ещё лучше видели немощного старика, что лишь угрюмо прятал собственный взгляд в образовывающиеся сугробы, которые сам же, с помощью тяжёлой лопаты и коченеющих рук, создавал.

Этот старик бегал по черенку пальцами, словно пытался нащупать в темноте выключатель. Меня всё больше пугали окна, ведь ни в одном я не мог найти себя. Кто этот человек в отражении? Разве я? В идиотской и старой красной шапке? Мне хотелось найти хоть что-то, но кто-то вечно мешал – то проходящие люди, то завывающий ветер, что призывал вновь и вновь совершать атаки на очищенные мной дорожки, то…

Но к ночи стало тихо. Не было ни шуб, ни взглядов. Даже природа и та тихо засыпала в большой советской стране. Мне чудилось, что колыбельная здесь всегда будет самой успокаивающей песней:”День нелёгкий был –/и вот приходит ночь,/Чтобы ему помочь/Набраться новых сил”, - бубнил я под красный нос, не замечая, как одно за другим темнеют некогда светлые окна.

Они затухали медленно и плавно. 

Закончив работать, я в сотый раз посмотрел вокруг себя. Окна переставали светить; во всём многообразии этого человеческого колодца было темно. Одни лишь фонари и одна лишь луна смотрели на меня – а значит, что я не был одинок. Мне хотелось рассмотреть своё окно в той маленькой комнате, что была выделена старику, как награда за его работу, но все они, казалось, были тёмны.

И только одно слабым огоньком горело вдалеке. Всё тот же четвёртый этаж – его взгляд трудно спутать. В нём упорно светил маленький огонёк керосиновой лампы, оставленной мной. Не то чтобы я хотел это делать – просто забыл выключить. Своими шагами я разбрасывал вновь нападавший снег с лёгким хрустом, продолжая глядеть в собственное окно, которое сегодня, кажется, увидел впервые.

Ни луны, ни белого снега  - лишь маленький рыжий огонёк от случайно оставленной лампы, да и он, увы, угас под моим тяжёлым взглядом. А значит, мне снова нужно возвращаться в тёмную и холодную комнату, в которой единственным источником тепла будет накалившийся чайник. Я вскипячу его, а чтобы уснуть, налью ещё один стакан водки. И многим кажется, что это не жизнь. Но если каждая из комнат в этом дворе такая же холодная и тёмная, то мне теперь совсем не страшно возвращаться в свою.

Там весь я. И тот маленький огонёк, что упорно ждал своего старика с окоченевшими руками и идиотской красной шапкой.