-Ну почему, Эда, почему? - Кода ворвалась в завечеревшую комнату с рëвом.

- Что беспокоит тебя, юная моя душа?

- Мне будто и места нет среди них. Я совсем незаметна, что бы ни надела. И танцы мои неуклюжи. На что все эти романы с красавицами да балами, если читала я о ботанике и писала несметные кучи цифр. Скажи, дурна я собой? Дурна?

- И вовсе не дурна. Услышь меня, Кода, сердце твоё и голова краше любого лица на проклятых этих балах.

- Не видно только...

- Чего не видно?

- Сердца не видно, Эда. Не видно его совсем никак! Не нужно им оно, слышишь ты меня?... Ты прости, что напала, как зверь. Я статуэткой, знаешь, хочу, белоснежной ходить на приёмы, да голые нежные плечи, с отливом розовым щёки, чтоб видно, что смущена. Тогда все к ногам моим, правда ведь?

- Самого главного ты, как они, не видишь, но что там, вздор спорить на ночь глядя.

- А я, пока через сад бежала, слышала, как ты пьеску доигрывала на свой лад! Ты мне дашь слово?

- Хоть два дам.

- Ты покажи кусочки свои профессорам музыкальным. Никто такого не играл, а ты покажи! Да назови кодой! Дай слово.

- И бровью не поведу, дам.

Успокоившаяся Кода подставила лоб для поцелуя и, получив желаемое, убежала из комнаты прочь, к себе. От туфлей горят ноги - долой, платье шуршит и жарит – его тоже прочь. Собрала волосы как попало и с шумом бросилась на кровать. Шестнадцать лет, страшно чудесный возраст! И нет покоя, и нет ни одного ответа. Кругом то цветно, то серо, то холода порывы и вспотели от страха перемен ладони, то тëплая обволакивающая нежность и задрожало смелое сердце. Уснула Кода, лишь месяц полоской усыпал пылью ножку. А встала – и вот уже рассвет. Так ярко засветил, как в последний раз, закричал в окно «ты только запомни меня!» и криком своим поднял с постели. Кода, не обуваясь, в сорочке пошла в сад.

– Лунатизмом ли заболела барышня наша? – встрепенулся садовник Тим.

- С чего такие глупости говоришь? – спросила тихонько Кода.

- Барышню знавали с младых ногтей. И даром, что Кода, соня ещё та-а-а – протянул садовник и приставил ко лбу ладонь, чтоб солнце не мешало разглядеть пришелицу.

- Ты мне, Тим, скажи лучше, где кадушка с водой дождевой? Хочу умыться, да воды испить.

- Вот чудеса, барышня, куда же завтрак ваш плотный подевался?

- Сама не знаю, пить охота, укажи, куда мне?

- Кадушку найдёте за домом, да обуться бы вам, барышня, тенно там, росисты будут ноги.

- Уж не переживай!

Убежала, а Тиму и страшно и любо: засверкали розовые ноги, засияли и исчезли в траве.

Найдя наконец кадушку Кода окатила себя ковшом, напилась и понеслась, как была мокрая, в дом. И неужели месяца свет да вода ледяная с утра чудеса творят – кожа шёлком розовым переливается, а сорочка вовсе сухая. Села Кода у зеркала, на полу, взглянула в него и тотчас влюбилась: нежнее себя она ещё не видела ни разу. Девушка в отражении светилась изнутри, волос спадал локоном, как у Венеры с папиной фрески. Улыбнулась себе Кода и поняла, что на вечер сегодняшний не нужно было надевать ни громоздких колец, ни тучных ожерелий, лишь бы глазки подчеркнуть, да пальчики показать.

Сидела она до вечера в комнате, себя разглядывая, и к часу назначенному лишь вышла за пределы своих покоев. Матушка с батюшкой счастливы – расцвело чадо, готовая невеста стала. Одна только Эда улыбкой похвастать смогла еле-еле. Внутри всё не то, не на месте душа и хочется Коду за плечи, да вытрясти всё, что нового с ней сталось. А плечи так белы, так прозрачны, что и браться страшно.

Приехал экипаж на место встреч. Вошла Кода в залу и больше в тот вечер никто ни на кого кроме неё не взглянул. И не грустны оттого были девушки – барышня будто танцевала с каждым, кто был там. Громкий смех её в ту ночь вместо шампанского разливался по бокалам. Плечи голые прозрачнели и светились, платье голубое влекло небесным своим кружевом, руки перебирали нежно воздушные арфы.

- Эда, сыграй им!

- Я не смогу сегодня, извини меня.

- Покажи им коду, прошу тебя!

Эда покорно села за пианино и, просидев с минуту в полной тишине (конечно же, по просьбе Коды, вся зала обратилась во слух и не издавала ни звука), начала играть пьеску. Пьеска была сырая и кода её была сырая, и никому не нравилось. Она была ещё не дописана и слушали все неохотно. Кода новая всё поняла и взмахом руки запустила оркестр. Игру Эды больше не было слышно.

- Ты вчера была такой же, как эта моя пьеса, и никто тебя так и не услышал.

- Что? Вижу движение губ твоих, ни слова не разберу. До чего здесь мне весело, Эда! Дождалась!

Сестра молча вышла из зала и покинула усадьбу раньше всех. Остальные же дождались, когда устанет новая всеобщая любимица и только проводя её толпой до кареты разбежались по своим углам.

Счастливая, румяная от бесчисленного количества танцев и комплиментов новой её красоте, Кода разделась и выбежала тайком среди ночи посидеть в саду. Села на камень и долго-долго смотрела в ожидании нового дня в сторону солнечного восхода.

Кода не появилась утром в саду – Тим ни сном ни духом. И на завтраке она не появилась тоже – никто больше не воровал свежие булки на кухне. И в постели её не было – голубое платье одиноко валялось во весь рост. Вся семья и прислуга в приступе страха и горя выдвинулась искать молодую барышню.

Одна Эда не побежала на поиски. Растекаясь лежала  она на столе и единственно подвижным, что было у неё тогда – левой рукой – гладила стоящую на том же столе статуэтку. Бережно вела пальцем по ложбинке спины, всё пыталась заглянуть в застывшие уже, виновато повëрнутые вместе с головой к окну, глаза. Пышным венком спадали на белую грудь цветы, лились ручьём через бедро к спущенной накидке. Грустная, по-божественному красивая Кода неудобно сидела на пьедестале, не двигаясь с места даже тогда, когда безбожно горячее солнце опустилось на плечи. Не двигалась и Эда. Единственное, что её тогда отличало от статуэтки – это телесная живость. Когда крышка стола вздулась от слёз, тяжёлая голова медленно поднялась с давно затëкшей руки. Эда собрала остатки своей жизненной силы, дошла до пианино и опустила пальцы на клавиши.

***

Не поленитесь ближе к полуночи погнать кучера в сторону Н-ой губернии. Перед Лунным переулком остановите экипаж и в одиночку побредите вдоль дороги. Чем ближе дом, тем громче пианино. Чем громче пианино, тем дальше несётся очередная выдуманная на ходу кода. Вместо малышки Коды по излюбленным тропинкам ступает босыми ногами музыка. Летит звездой на единственный в своём роде небесный бал и там же гаснет после ослепительной вспышки. Испепеляется истинная красота под ледяным гнётом красоты обезличенной. Возносится душа и в холоде сотен безразличных лиц сыплется пылью месяца на чьи-то ножки.