Густав нервно сжимал в руках старые восковые мелки, понимая, что допустил серьезную оплошность: ему очень захотелось воссоздать иву, которую они с бабушкой недавно увидели на прогулке. Мальчишка так увлеченно закрашивал побеги, образующие пышный зеленый шатер, что не заметил, как вышел за возможные пределы своего рисунка и испачкал скатерть. Пробовал так, пробовал иначе — окрашенный воск не оттирается! Теперь на молочной ткани проступают заметные пятнышки цвета салата. Аккуратно встав со стула, Густав предпринял тихую попытку изъятия мокрой тряпочки из раковины, как только вошли две статные женские фигуры, грозно окликнув юного художника:

— В самом деле, опять ты за свое! Сколько раз говорила — прекрати вот это мне тут рисовать!

Тетка Леокада всегда была остра на язык, да еще и на дух не переносила людей творческих: как-то сложился такой внутрисемейный стереотип о представителях искусства, как о праздных, ветреных, витающих в облаках и совершенно неспособных к простой жизни и быту; может, все дело в отце Густава, который, собрав кисти и краски, бесследно пропал несколько лет назад? Этого мы не знаем, но ясно видим, что рисование считается недопустимым занятием и увлечением именно в этой семье… Да, такое бывает вполне! Несправедливо, но тяжелый отпечаток опыта иногда не дает посмотреть на какие-то детали трезво. Как винное пятно на диване… Или салатовое на скатерти.

— И сколько можно издеваться над вещами? Что ты снова намалевал?! Кружок? Ах, это у нас дерево! Интересно, но испорченной скатерти не стоит! — присоединилась к причитаниям и матушка, смотревшая на сына то ли с сочувствием, то ли с настоящим расстройством. Рисунки мальчика больно откликались в ее душе, бередив старые воспоминания о счастливых — и не очень — мгновениях. Менее всего ей хотелось пробуждать их прямо сейчас. Поэтому, чтобы не расплакаться, она будто описала круг вокруг себя и спешно вышла из комнаты, цокая каблуками.

Густав чувствовал себя несколько сконфужено, не понимая, что именно он ощущает: стыд, вину или неловкость. Замечания от родственников он получал не впервые, несмотря на то, что всегда отличался послушанием и кротостью. Поэтому после ссоры он вынес коробку с мелками на улицу и оставил их под соседской лавочкой, только бы еще раз не испытать этих чувств, обволакивающих практически целиком — это были не просто потрясения маленькой души, но нечто большее, серьезное, тяжеловесное, отдававшееся не то покалыванием, не то мелкой дрожью где-то в груди.

Он более не рисовал, никогда и нигде; детское внимание так легко переключить на что-то другое, но мальчишка то и дело отмечал, как можно было бы поинтереснее изобразить то, что он уже увидел, на кусочке бумаги или холсте: маленький прудик и едва проклевывающиеся на нем кувшинки, резвого кузнечика, хитрую ящерку, деловитую сороку или серьезно-задумчивую тетку Леокаду, варящую рассольник на обед. Только что-то останавливало его, а что именно — он пока понять не мог; еще не время, да и ребенку некогда заглядывать в то, что спрятано глубоко внутри.

***

— Фотографируешь? — стеснительный Густав, уже перешагнувший порог юности, присел на брусчатку, наблюдая за незнакомой девушкой, которую он видел уже десятки раз, но все не решался заговорить с ней.

— Да, лучше способа запечатлеть окружающий тебя мир пока не придумали, — открыто и по-доброму ответила девушка.

Густав отметил про себя, как нежно опустилась на веснушчатую щеку прядь ее каштановых волос. И пока он пребывал в раздумьях, внезапно понял, что незнакомка ожидает его ответа!

— Я думаю, что такой способ все-таки есть… — неожиданно выпалил он. — Можно ведь нарисовать то, что ты видишь. Тогда в изображении будет ясно отражено чувство, которое завладело твоим разумом именно в этот момент. Разве это не ценно?

— Умение передать то, что видишь — это великий дар, и такому дару сопутствует поистине большой труд. Я только учусь фотографировать, но и рисовать бы мне очень хотелось — девушка бесхитростно улыбнулась. — Меня зовут Агнесса.

— А я — Густав.

И молодые люди рассмеялись, единовременно почувствовав себя неловко и оттого еще более забавно; спустя час они простились, договорившись обязательно встретиться вновь у этого же самого места.

Придя домой Густав ясно понял, что готов теперь основательно переосмыслить свою жизнь и увлечения; в отрочестве он спасался чтением книг, подвижными играми и созерцанием, но ощущал, что ему чего-то недостает — ведь созерцание обязательно должно было перетекать в созидательное действие, но порыв к нему оборвали, зарубили на корню еще в самые младые годы! И как быть, если и вернуть все хочется, и заново себя отыскать, и страшно заодно? И лежать болезненным в постели, ощущая себя чужеродным — будто бы — насекомым в мире людей, давно себя понявших, тоже надоело.

На следующий день Густав спешно отправился на блошиный рынок, там приобрел треснутый остов, лен и уцененные масляные краски. Кисти нашел уже дома — повезло; остались от предыдущего хозяина съемной квартиры. Долго смотрел на художественные принадлежности, все не решавшись начать, подходил к подрамнику, помещал холст, снова отходил…  Но так и не начал. В расстроенных чувствах заснул под утро, проспав недолго — встреча с новой знакомой была назначена к полудню.

***

— Рисовал? — сразу после приветствия, Агнесса спросила Густава, будто бы знала его всю жизнь, и перед ними не стояло никаких преград и неловкости молчания.

— А ты фотографировала?
Он перехватил ведущую роль в разговоре, отчасти сделав это от стыда за собственную нерешительность; показать себя вдохновленным ему хватило смелости, но воплотить свой творческий порыв в жизнь — пока что нет! Очень не хотелось обнажать душу здесь и сейчас, еще и в таком неприглядном для этого виде.

— Конечно, и как только проявлю пленку — сразу же тебе покажу. А ты мне покажешь свои рисунки?
Агнесса засмеялась. Густав впал в панику, но виду не подал.

— Вот преодолею творческий кризис и сразу же примусь за работу! — протараторил он, будто пытаясь убедить самого себя в том, что только что произнес.

— Я буду ждать! Мне кажется, ты отличный художник. Знаешь, по тебе это даже видно. Ты много мечтаешь и часто о чем-то задумываешься, уходишь куда-то вдаль, когда говоришь, петлишь, можешь вспылить, что-то вспомнив...

Ему стало жарко и стыдно, но природу этих чувств пока что выявить не удалось. Проведя девушку до дома, Густав тут же побежал к себе и достал все краски, слегка свалявшиеся кисти, водрузил холст и в состоянии сильной тревоги начал работу.

Рисуя, он пытался как бы замазать мысли, обрывки гневных фраз тетки и оглушающую меланхолию матери; не мог понять, отчего же, почему так не любили его рисование? Действительно ли он так плох в этом? А может, дело и вовсе не в нем?

Закончил через день или даже два; масляные пятна выглядели не так привлекательно, как Густаву хотелось бы; пейзаж походил больше на пространственное изображение чьей-то мигрени при алкогольном делирии. Очевидно, что картина была откровенно плоха, но ему казалось, что он сделал что-то невыразимо важное. Хотя бы для самого себя. Он сломил преграду, нет, даже дамбу из ощущений, которые закладывались в него с самого детства; на этих кирпичиках кусающего смущения, замечаний и нареканий строилась защитная стена, не дававшая творческой мысли просочиться наружу. И стена эта наконец пробита. Пусть неумело, странно, неуклюже. Но это нужно было осуществить — сейчас или никогда!

Густав поджал губы. Руки непослушно задрожали, и скользкая от вспотевших ладоней масленка едва ли не прокатилась по полу, но снова-начинающий художник смог ее удержать.

Он заплакал.

***

— Рисуешь? — раздался звонкий женский голос. Подойдя, наклонившись вперед и упершись в затылок художника щекой, украшенной щедрой россыпью веснушек, девушка повторила вопрос, и показалось, будто в комнате что-то зазвенело, точно маленький колокольчик.

— А ты сфотографировала то, что хотела? — послышался в ответ голос мужской, и в его тоне прослеживались заботливое участие и ощутимо переполняющая ласка.

— Конечно, а ты у нас даже академический рисунок осваиваешь самостоятельно?

— Стараюсь, Агнесса. Как видишь, стараюсь.

— Я успела сбегать и пленку проявить, когда сможешь посмотреть?

— Подожди меня немного, я скоро подойду — улыбнувшись, сказал Густав, провожая взглядом жену, которая, задержавшись немного где-то около дверной арки и рассматривая результат усердной работы мужа, скрылась за занавеской и зашумела посудой на кухне.

— Счастье, когда тебя понимают, — подумал художник, отойдя от треноги и мягко взглянув на набросок; перспектива на удивление хороша. Озерцо, ракитник, каменная скамья. И ничуть не портят — уже реальную — обстановку даже акварельные капельки причудливых цветов, застывшие где-то на паркете.

Те самые. Салатовые.