Ну, вот теперь-то и в самом деле: откуда не услышишь. И что жизнь напрасно прожита, и что надо стыдиться своего прошлого. Тем более такого, как у меня, — ну, еще бы!

А ведь все могло быть и в самом деле иначе. Ведь — могло!

Году, значит, в шестьдесят первом это было, ну да. Меня и Комсомольца, нас двоих, послали за добровольцами, за солдатами... Эх, какие тогда были солдаты! Какие богатыри! Тем более части, в которых нам предстояло раздавать подъемные, квартировали все больше в самой Москве да неподалеку от нее... Какие парни!

Но прежде надо все-таки объяснить, кто это такой — Комсомолец.

Так звали начальника комсомольского штаба с нашей стройки — с Антоновской площадки, с Запсиба. Звали, наверное, потому, что это он так обращался ко всем знакомым и незнакомым: «Эй, комсомолец!..» Может, и прав был, чего там: стройка-то наша была комсомольская и ударная... ударная, да. Ох и больно она кое-кого и в самом деле ударила, ох и больно. Кого так и совсем зашибла. И насмерть. Но тогда...

Мы ведь молодые были. Ребята, которым сам черт — не брат.

Это уже потом, лет эдак через тридцать, молодой монашек, отец Евграф, водил нас, полтора десятка сибиряков, по Троице- Сергиевой лавре — депутатам из Кемеровской области, из Кузбасса сам Святейший, Патриарх Московский и всея Руси оказал тогда уважение: на визитке своей написал несколько слов. Сибиряки сидели рядом с ним во Дворце съездов, он их и пригласил, а они уже меня позвали — вот мне, хочешь не хочешь, и приходилось, как говорится, отрабатывать: беседу с отцом Евграфом поддерживал в основном я, наш разговор был ему явно по душе, он даже чуть-чуть подхвалил меня — человек, мол, видно, не совсем конченый, кое-над чем, видно, размышляете... Ну, земляки мои, сибиряки-то, возьми и скажи ему не без некоторой гордости: так, мол, писатель же!.. Долго на стройке в Сибири жил. Наш!..

И тут голубоглазый и русый отец Евграф отшатнулся от меня, как бы крестом приподнимая широкие рукава черной шелковой рясы, которая так шла ему, совсем молоденькому, и чуть ли не в ужасе воскликнул: «Как?! Вы тоже принимали участие в этом бесовском деле?.. БАМ строили?»

Не БАМ, отец Евграф, нет. Но строил, батюшка, строил... Принимал участие в сатанинском деле, принимал — тем более, что многие из цехов металлургического завода так похожи, и в самом деле, на геенну огненную... И жарятся там в три смены, грешники, ой как жарятся!.. А меня, батюшка, сжигает другой огонь: ведь это я их звал туда, золотые горы им сулил, это — я!

Нынче в голос застонешь и слезы брызнут. Когда подумаешь о том, что мы сделали друг с дружкою и брат с братом. И что вместе с Родиной сотворили. С той Русью, которая еще недавно называлась Святой...

Но тогда, тогда!

Тогда, и верно, сам черт нам, считали, не брат, нет...

Но, может, он все-таки с придурью был чуть-чуть?.. Комсомолец. Или то было рыцарство? Почему бы и нет.

Наши девчата, в том числе и будущая его жена, Алла... несчастная Алла, у которой в Свердловске недавно убили сына, Андрея... прости, милая, прости.

Но тогда...

Тогда она захотела танцевать «Рио-Риту», все они тогда закричали (и моя будущая жена тоже): «Рио-Риту»!..

Дело было в поселке, на нашей стройке, а пластинка с «Рио- Ритой» осталась у Комсомольца дома, в Старокузнецке, где мы недавно в очередной раз что-то праздновали и где мама Комсомольца, жившая на небольшой пристани, на которой муж ее, отец нашего дружка, в одном лице, был и начальником и смотрителем, угощала нас таежными дарами — соленым хариусом и пирогами с нельмой.

«Рио-Риту»! — кричали наши девчата, и он кивнул мне: «Ну, смотаемся, комсомолец?.. На мотоцикле. А то мне скучно одному...»

Уже была готова прямая трасса, но и в начале ее, и в самом конце, почти перед Томью, стояли поперек бетонные кольца, перегораживали асфальт... Вот только дважды он и притормозил: когда надо было по колечку набок свалить и откатить — тут и там.

Все остальное время я тоскливо думал: где же мы «не впишемся»?.. Может, около старинной, поставленной казаками из Томска крепости на самой горе?.. Куда мы врежемся?.. В эту старую церковь, в которой венчался Достоевский и где еще недавно, перед тем как ее окончательно забросили, был хлебозавод?.. Или в какой - нибудь из углов поставленного уже во времена Кузнецкстроя каменного Форштадта?

На ходу я ему так ничего и не сказал — теперь вот думаю: может, лишь потому, что он бы наверняка и еще прибавил газку? — но когда вылез из люльки с этой самой «Рио-Ритой» в руках, первым делом сказал: «Извини, старик!.. Извини, Комсомолец!.. Я ведь уже падал с мотоцикла у одного сумасшедшего, у Славки, у Карижского. Так что — хватит. Больше с тобой не поеду, Комсомолец!»

А через несколько дней он сказал: «А на паровозе?.. Со мной? Поедешь?»

«Снова за пластинкой?» — спросил я.

«Не, на этот раз за танцорами... Видишь, на стройке одни бабы. А женихов не хватает. Вместе доедем до Москвы, миллион получим, а там по воинским частям разъедемся — женихи уже ждут!.. Чтоб мы им ручку позолотили. Перед дальней дорогой в Сибирь: к едрене фене».

Болтал просто?.. Или никогда ни во что не верил?

Или — предвидел. Уже тогда? Что из всего из этого выйдет.

У него был русый «ежик», выпуклый лоб и бесстыжие глаза — серые, но имеющие свойство белеть чуть ли не до такого же цвета, какого он бывает у готовой «для прохождения дальнейшей службы в котелке», как он сам не однажды на природе говаривал, вареной рыбы...

Мы поехали.

Я вообще-то, признаться, думал, что насчет миллиона — это он сильно загибает, и пустой чемодан берет потому, что решил, видно, в Москве прибарахлиться: перед свадьбой со своей Аллой, подружкой моей невесты... Тоскливо думал: может, тоже бы не мешало?.. Даже в столицу еду в чужой рубахе и в чужих штиблетах... ну, не в чужих — в дружеских, а все же, все же... В долгу как в шелку. Разве можно жить на эти сто двадцать рэ в многотиражке? А гонорары еще когда будут! Большие, конечно, это само собой, о-очень большие гонорары, но вот когда, наконец, когда?!

Нет, не загибал: с пустым чемоданом мы отправились в старый банк на Неглинке, там отсчитали нам ровно миллион — что правда, то правда — ну и чтобы не забирать его через окошко — это ведь без хорошенького транспортера умаешься! — Комсомолец передал чемодан поверх стойки, и оттуда вернули нам уже полный...

Штучки его начались, как только мы вышли во дворик с железными воротами, — он вдруг сунул мне чемодан так небрежно, что мне пришлось подхватить его чуть ли не обеими руками:

— На, комсомолец!.. Понеси чуть. Не каждый день ведь будешь таскать деньги чемоданами... так?

— Это точно! — отозвался я, тоже начав это осознавать.

— Не носил до сих пор?.. А, комсомолец? Миллион в чемодане?..

— Не-а!

— Вот видишь, комсомолец! Как тебе повезло.

— Не говори, старик!

— Ты ведь можешь потом воспоминанья написать: «Как я нес миллион в чемодане». Ведь так, а?

— Что верно, то верно!

— Тем более что такого больше не будет: это хоть понимаешь?

— Чего не будет?

— Чего-чего!.. Миллиона у тебя никогда больше не будет.

Я нарочно вздыхал:

— Это уж точно!

— Да уж куда точней! — серьезно говорил Комсомолец. — Единственное — это ты сможешь потом на спор выигрывать... ну, там десятку. Две. На пивко!

— Как — выигрывать?

— Ну, как: а спорим, мол, что однажды я нес по Москве миллион. В новых деньгах!

— В новых, да!

— Только как докажешь?..

— А как, в самом деле?

— Вот ты и думай: хоть шерсти клок... Хоть проценты с этого миллиона. На пивко. А то и детишкам на молочишко. На пеленки, а?.. Ты ведь понимаешь, что миллиона у тебя никогда больше не будет?

— Да это уж само собой!

— И к бабке не ходи!..

— И не гадай — это уж точно!

— Выходит, комсомолец, ты все понял?

— Что — все?..

Он уцепился мне в запястье, как бы прикрыв мой сжимавший ручку чемодана кулак:

— Рванем?

Я сперва ничего не понял, остановился:

— К-куда?

— Это мы найдем куда. Главное — с чем. Вот с этим миллионом... Рванем?

— К-к-куда?!

— Ну, че ты хлебальник раскрыл? — спросил он. — Я ведь не кого-нибудь — тебя взял... Думал, кто у нас — настоящий парень: Гарюша!.. Товарища не продаст.

— Да продавать-то я...

— Тс... тс!.. Я и говорю: не продаст. И не обманет. А баб своих потом вызовем: ну, че ты?.. Они же подружки. Поди смекнут. Сначала мою... или давай твою, если хочешь...

На всякий случай я оглянулся:

— Да иди ты, Комсомолец, знаешь куда?

— Тс! — негромко прошипел он. — Тс... обернись незаметно!

Я оглянулся:

— Ну?

— Видишь вон: серый кепон с длинным козырьком?

— Ну, вижу.

— А знаешь, кто это?

— Почему это я его должен знать?..

Он сделал вид, что зевнул:

— А я думал, что ты умный!

— В каком смысле?

— И все замечаешь...

— А что я тут должен замечать?

— Это ментуха!

— Кто-о?

— Кто-кто!.. В сером кепоне. Ментуха. Мусор. Легавый. Мильтон... Как там еще! От самого банка идет за нами. У него работа такая — сопровождать тех, кто с большими деньгами...

Теперь я поглядел на этого, в «сером кепоне с длинным козырьком» уже повнимательней: похож!.. Точно-точно.

— И думаешь, он идет потому, что боится, как бы кто у нас не отнял этот миллион? Тут — на улке. Как она?.. На Неглинной...

— А почему ж тогда?

— А ты не знаешь?

— Ладно тебе: откуда мне знать?..

— Ну, хорошо, — вздохнул Комсомолец. — Придем в гостиницу — глянешь на свою харю...

— И — что, что?

— Может, тогда поймешь.

— Да что, что мне надо понять?

— Поймешь. Вот только на свою харю глянешь...

— У тебя лучше, что ль? Харя?

— Да не знаю. Может, и хуже. Но глядел-то он на тебя.

— Кто-о?!

— Говорю же: ментуха. Он как на твою харю глянул, сразу сообразил: этот не будет даже в гостиницу заходить — сразу с деньгами дернет. И плакал этот миллион крупными слезами...

— Да ладно тебе!

— Но ты не поддался, молодец...

— Чего это я — молодец?

— Ну, не поддался, говорю. Не побежал сразу... Я ведь тебя испытывал, понимаешь?

Я отмахнулся:

— Брось ты!

Но по лицу Комсомольца никогда нельзя было угадать, говорит всерьез или шутит. Совершенно непроницаемая наглая рожа. Одинаковая всегда и везде. Говорил ли он днем с кем-то в бригаде либо вечером на танцах — лицо у него было всегда одинаково бессмысленное и одинаково вдохновенное. Хоть в Новокузнецке, а хоть в Москве — видел я это и вчера, и позавчера, когда ходили по кабинетам больших начальников: и комсомольских, и министерских.

— Слушай! — говорит. — Ты зачем сюда ехал?..

— За солдатами...

— Правильно!.. Но ты ведь уже должен был прокрутить в голове: получишь миллион. Что ты с ним будешь делать?.. Разве тебя это не смущало?

— Да нет, как-то... и не думал.

— Тогда так: ты допускаешь, что есть такие люди — в принципе?.. В отличие от тебя все обдумал. И вот у него в руках миллион — идет и дрожит. А товарищ ему шепнул: беги, комсомолец!.. И он тут же сорвался, как со старта... то есть внутренне готов был. Удрать с миллионом. Понимаешь?

— Естественно!

— Ну, вот. Значит, ты покрепче этих дерганых: беги!.. И он с миллионом побежал. На глазах у ментухи. Тут же!.. А ты... крепкий орешек! Молодец.

Я все-таки не выдержал:

— Иди ты, знаешь, куда?

— Все-таки не веришь?.. Что я тебя испытывал?

— Ну, ты даешь, старичок: я и сам такой же шутник.

— Шутник — а шуток-то пока и не видно, а?

— Да я просто как-то не успел.

— Или все-таки задумался?

— Я?! О чем я задумался?

— Давай опять с другой стороны зайдем. Почему ты не хочешь предположить, что может быть и такое: твердый паренек... вроде меня. Знает, что должен получить этот миллион. Что, он — не может какой-нибудь хитрый план придумать? Как этому миллиону приделать ножки... Может ведь?.. Такой паренек?..

— Ну, такой-то уж и конечно сможет!..

— Смейся-смейся!.. Но, пока идем, пораскинь: а не тот ли это случай? Когда и в самом деле человеку надо поверить.

— Это тебе-то?..

— А может, я всю жизнь всех запутывал, а? Как раз для этого случая? Ради этого миллиона. Чтобы мне его однажды доверили...

— Любопытно, гм...

— Еще бы не любопытно! И потом...

Комсомолец, нахмурившись, замолчал. Я не выдержал:

— Так-так... ну, и что там у нас — потом?

— А ты поразмышляй! — сказал он. — Тебе что: каждый день украсть миллион на двоих предлагают? Или — первый раз в жизни?

— Естественно — первый!

— И последний. Это ты понимаешь?

— В общем, да!

— Про цыгана помнишь?

— С нашей стройки?

— Нет, с шахты.

— С Абашевки, что ли?.. Или с нашей, что рядом?

— Да нет, слушай. С любой шахты... ну, как он наверх вылез... Вылез наверх и говорит: пиши мне, начальник, две смены сразу!.. Это почему?.. А потому, что в шахте я, считай, два раза был: первый и последний!

Я похихикал.

— План у меня есть, — сказал он. — Четкий. А ты, пока идем до гостиницы, тоже размышляй... Не тяжело тебе?

— Д-да нет, не тяжело... Тем более что минуты, и правда что, — исторические...

— Дошло-таки до него, наконец, — обрадовался Комсомолец. — Дошло!

Ночью резко зазвонил будильник, который Комсомолец выпросил у дежурной.

Я бросился к столу, на котором он стоял, и первым делом рука моя наткнулась на пачки денег. Даже на ощупь я понял, что посреди стола лежали горой... Схватил, наконец, часы, перевел рычажок. Сначала включил лампочку над своей постелью, но уже и при ее слабом свете увидал, что кровать Комсомольца аккуратно заправлена, а самого его нет.

Тогда зажег верхний свет.

Конечно, он специально так сложил пачки, как бы аккуратно вывершил горушку: и правда что — куча денег!

У подножия ее, придавленная отдельной пачкой, лежала записка: «Комсомолец! Я выбор сделал: ухожу в сторону моря. Искать меня бесполезно. Тебе оставляю ровно половину: можешь пересчитать. Поступай, как знаешь. Но ты, надеюсь, не будешь сукой? Не продашь меня, скотина? Не заложишь? Будь! Комсомолец».

Ну, не скотина ли сам?!

Я бросился в коридор, еле нашел спавшую за витражом с рекламой гостиницы дежурную.

— Товарищ-то? — переспросила она, позевывая. — А, товарищ велел передать, что, побежал...

— Побежал? — попробовал я добиться от нее того, о чем она наверняка не могла знать. — На самолет, может? На поезд? Или же просто — побежал?

— Да не все ли одно? — спросила она. И сама себе философски ответила: — Все едино!

Деньги я, конечно, на всякий случай пересчитал. На самом деле, пожалуй, для того, чтобы хоть чем-то занять себя до утра... А что, пытался я придумать, что делать мне потом — утром?!

С моими-то пятьюстами тысячами все ясно. Я поеду раздавать солдатам подъемные. Добровольцам.

Что он-то, и в самом деле, надумал? Комсомолец. Как мне-то потом быть? Когда следователи это дело начнут «разматывать»?

Совершенно непроницаемая ведь наглая рожа. Хоть на рабочем собрании в автобазе, а хоть на дружеской пирушке лицо у него одинаково бессмысленное, одинаково вдохновенное. Чего-нибудь этакое как завернет-завернет!

«Ты что, надрался?» — спросишь. Потому что — ну, ни в какие ворота! «Хы!» — дохнет на тебя зубною пастой, пахучими этими мятными таблетками — «Холодком».

«Наконец-то, Комсомолец, умное слово произнес!» — скажешь в другой раз.

«Это он — по ошибке», — засмеется комсорг, Карижский. И подбородком поведет на Комсомольца, который уже успел «отрубиться»: «Не видишь? Вдребадан!»

А еще он плакать умел... Как бы это поточней? Слезы у себя вызывать. Лить их. Нарочно.

Сам рассказывал — мол, еще в институте: начнет давиться слезами и любая недотрога вздохнет и сама начинает «молнию» на юбке расстегивать.

Я сперва не верил — он решил это свое искусство продемонстрировать. Немножко в иной, правда, форме.

Как-то звонит:

— Зайди-ка, не пожалеешь.

Захожу к нему, значит, в штаб.

— Пригласи комсомольца! — говорит он юной секретарше Валечке.

Вошел дожидавшийся в приемной парнишка весьма независимого вида.

— Что ж ты, Черномырдин? — душевно так начинает Комсомолец. — А я ведь слово начальнику управления давал. Уверен был — ты не подведешь.

Усмехается Черномырдин: слово-то — вот делов!

— Думаешь, мне не обидно, Черномырдин? — ведет Комсомолец дальше. — Если ты совесть потерял... Если ты забыл, что такое твоя честь... то хотя бы мою поберег: мне она дорога, Черномырдин! Что же ты, а?! Я тебе всей душой поверил, а ты, ты, ты...

Тут он слегка прикрывает глаза, и слезы ручьем бегут у него по щекам.

Смотрит во все глаза бедный Черномырдин, и вдруг лицо у него начинает кривиться все сильней и сильней, невольно трет глаза, а потом вслед за всхлипом раздается вдруг такой мощный бас: «Простите меня, больше не бу-у-у!»

Да нет, он гигант, конечно, Комсомолец... Но, неужели так-таки и дернул с деньгами?

Вдруг, и правда, потом придется отвечать ментам: не подбивал ли? Не говорил ли? Не собирался ли? А куда? Как?

Подъемные раздавал я, конечно, с тяжелым сердцем, и хоть вечерами всякий раз выпивал потом с офицерами части, но молчал, «как рыба об лед»... Ничего себе, подумают, ударная стройка: бандит на бандите! Жулик на жулике!

Когда я приехал, наконец, со своими солдатами, он давно уже был на стройке...

Я бросился к нему, рубаха у него затрещала... Нас растащили, он сел за свой стол, сначала только сглотнул, потом прикрыл глаза и обильные слезы покатились у него по щекам:

— Друг, да? Шуток не понимаешь? Друг называется? Думаешь, не обидно?

Как моя прабабушка Таня говаривала: да будь оно проклято!..

...А совсем недавно он позвонил из Красноярска: «Как жив, комсомолец? Кусаешь теперь локоток? Я-то что? У меня прадед на этой пристани работал, где потом отец, они с дружком баржу с золотишком грабанули — еще при проклятом царском режиме... Я-то перебьюсь! Ты-то как? А ведь я тебе тогда давал шанс, надеюсь, помнишь еще, надеюсь — помнишь?!» — «Заплачь! — попросил я. — Еще не разучился?» — «Чего мне плакать, я теперь смеюсь — с золотишком-то! Думаю тут — одно совместное предприятие. С япошками. Я-то перебьюсь: ты как? Не жалеешь? Или кусаешь локоть? Знаю: кусаешь теперь, кусаешь! Но я ведь ни за что бы не заложил тебя, если бы ты дернул тогда с деньгами... Ну, скажи, ну подтверди еще раз, давал я тебе шанс плавно вписаться в рыночную экономику?! Давал, скажи, комсомолец, а?!»

Давал, конечно. И зря я, правда что, тем шансом не воспользовался...

Поймали бы? Может, и нет.

У нас тогда один комсомолец обчистил магазин и в Грузию рванул, но вскоре они его сами привезли: менты грузинские. Чтобы над нашими, значит, поизгаляться...

«Возьмите, — сказали, — своего сопляка — с такими деньгами нечего у  н астоящих людей под ногами болтаться!»

А с пятьюстами-то тысячами могли, пожалуй, и приютить... По тем деньгам.

Да хоть и поймали бы? Ну и что.

Лиха беда начало! И важно было конечно же начать — еще тогда...

И посмотрели бы мы теперь, чьим именем-фамилией называлась бы теперь программа подъема экономики, и кто бы теперь где и с кем встречался, и к кому бы торопились на своих «тойотах» или там на «лендроверах», япошки...

А никто из этих, нынешних-то воротил, деревянных-то этих миллионщиков, не ездил тогда подъемные, как я, интересно, раздавать, нет?.. Любопытненько было бы узнать!

Все ведь вот подшучивали над нами, хохмили, посмеивались, «покупали» при каждом удобном случае... Но ведь продали-таки потом! Ни за понюх табаку. Всех!.. Чохом.

1989