Как раньше монахи чай пили…

После трех полновесных бокалов крепенького, с кипреем, чайка потянулся было налить четвертый, промелькнуло, а не хватит ли с утреца, и улыбнулся полузабытому присловью…

Ведь как монахи-то раньше, а?

Гоняли чаи, пока «ключи на поясе не становились торчком»!

Однажды, давным-давно, за дружеским чаем, это было мне сказано с щедрой улыбкой, но вместе с тем как бы в ненавязчивое, но суровое  наставление.

Говорившему и мне. Нам обоим.

Казаков сказал. В Гаграх.

Скорее всего, когда солнечным деньком в Приморском корпусе  Дома творчества сидели на лоджии его номера в добела  иссушенных за жаркое лето плетеных креслах, поглядывали на серебрившееся внизу Черное море.

   - А т-ты знаешь, старичок, как раньше м-монахи…

   А, может, не заикался. Потому что был в духе.

   О, эти счастливые, как понимаешь уже издалека, полные не то что  благости, а – благодати, минуты!

   Ведь как все вышло. В конце шестидесятых, еще на сибирской  стройке, стал  вдруг ловить себя на мысли, что мне уготована судьба романиста-«производственника». Что для кого-то (и я уже начал понимать, для кого) это не только удобно – необходимо. И очень выгодно.

   - Ну, вот и наш «паровоз»! – вырвалось однажды, когда я вошел,  у молодой сотрудницы отдела прозы столичного журнала. – Наша «палочка-выручалочка». А то наши авторы уже заждались…

   Как на неё вдруг шикнула заведующая отделом!

   Я долго размышлял потом: почему?.. Пока не понял: молодая дуреха  простодушно выдала редакционную тайну.

   Ведь к моему чумазому «паровозу» с ударной сибирской стройки они прицепили потом столичный «вагон» с модно одетыми элегантными  пассажирами…

   Не исключено, что подняло бунт провинциальное самолюбие. Или, наконец, достучалось призвание?

   Сойди, расслышал, с длинной беговой дорожки! Ты – бегун на короткие дистанции.

   Потом, почти полвека спустя, когда собирался в беломорскую Лопшеньгу, на «Казаковские чтения», не только снова нашел, но как бы заново вдумался в строки дневника Юрия Нагибина за 1973-ий год.

   В каком-то смысле, выходит, то время было особенное?

   Для нас всех.

   «… где-то в стороне от проезжих дорог, разбитых копытами  першеронов Маркова, Чаковского, Алексеева и иже с ними, - писал в «Дневнике» Нагибин, - начинает натаптываться, покамест едва-едва, тропочка настоящей литературы. «Пастух и пастушка» Астафьева, «Доказательства» Тублина, рассказы Г. Семенова, «Северный дневник» Ю. Казакова, интересный парень появился на Байкале – В. Распутин, рассказы Г. Немченко. Бог даст, к ним присоединится Беломлинская (В. Платова), лучшая из всех, великолепный взрослый писатель пропадает в Балле, все лучше пишет В. Пикуль, хороши очерки злобного Конецкого, но он может не развиться в писателя по причине узости души, и не сказал последнего слова Аксенов. А Валерия Алфеева, а сколько неизвестных мучаются вынужденной немотой по всей громадной стране. Дай только немного свободы, повторился бы золотой девятнадцатый век».

   Разве не искали мы тогда эту самую «свободу»?!

   Каждый на свой манер.

   В нагибинском списке, за который так запоздало ему благодарен,  мы с Казаковым неподалеку, «через» Валю Распутина, но кто был тогда Юрий Павлович, и кто – я?

   Но вот, словно взятая опытной рукой Великого Игрока, жалкая  моя «фигура» глубокой осенью 1972-го перемещается в опустевшие Гагры, где, сраженный русским недугом, только что упал тоже «мучившийся вынужденной немотой», отчаянно искавший свободы Мастер.

   Вдоволь насмотревшийся на своих сибирских собратьев, а больше на себя самого, пару лет назад «морским узлом» завязавший, я с осознанною готовностью подставляю Мастеру непродажное плечо, и он, очнувшись, наконец, стал полон искренней благодарности и вновь полон надежд…

   Одно из писем его ко мне позволю себе привести целиком:

   «Достославный мой Гарий Леонтьевич!

   Не хочется ли вам попить чайку в Гагре – у меня в комнате или в Гагрипше, а? Кипятильник есть, чай индийский – тоже.

   Море бушует, верхушки гор в облаках. Зябко.

   Зато работать хорошо, на пляж не тянет.

   Итак, может быть, до скорой встречи?

   Мандарины, груши, хурма, виноград изабелла…

   Водки и вина не употребляем.

   Вышла у меня книжка «Сев. дневник» – не попадалась? А то могу и подарить, если встретимся.

   Следующий заезд сюда числа 12 ноября.

   Всего доброго, пиши!

   1 ноября 73

   Ю. Казаков».

   Ну, как было на этот чистый, как журавлиный клик, прозрачный по осени голос не отозваться?!

   И вот – награда.

   Может, самая главная в моей жизни литературная. Может быть, самая главная вообще.

   Книжечка небольшого формата, в серенькой, как приполярный короткий денек, обложке: «Северный дневник». С надписью под фотографией Юры, где с черными очками и темной одеждой так контрастен его сияющий лик и белые руки: «Дорогому Гарию Немченко – сердечно и с нежностью. Ю. Казаков. Гагра ноябрь 1973».

   Как нам всем нынче не хватает и того, и другого!

   Братской сердечности прежде всего… уж какая там в наше фальшивое время нежность!

   А ведь тогда была.

   Или при той нашей несвободе заметней виделась? Трогательней ощущалась?..

   Теперь об этом многие говорят, но больше всех остальных упомянуть хочется кубанского земляка Юру Пахомова, прекрасного, со своим голосом, прозаика, но прежде всего – порядочного человека, морского офицера, врача по первой  профессии. Не  однажды страдальца-тёзку Казакова спасавшего. В одной из «крайних» книг Юрия Николаевича, названной пушкинской строкой «Мне грустно и легко», тоже прямым текстом говорится, что Казаков был и предтечей «деревенской прозы», и как бы ее родоначальником.

   Но временами кажется вот что. Как наши «деревенщики», пусть тот же  Василий Иванович Белов, один из самых ярких и выразительных, печалились о брошенной человеком земле-кормилице, так Юрий Казаков уже тогда оплакивал и словно отпевал сиротское одиночество преданной неблагодарным человечеством всей Матери-земли.

   Не этот ли предроковой мотив уже слышен в раннем рассказе  «Плачу и рыдаю», опубликованном еще в «Огоньке» 1963-его? Не он ли, в конце концов, звучит в «Свечечке», которую он дописывал как раз в декабре 73-его, в Гаграх?.. Не то же самое – в мученическом венце его творчества, в рассказе «Во сне ты горько плакал»?

   «Такое отчаяние охватило меня, такое горе! Но хриплым, слабым голоском звучала во мне и надежда, что души наши когда-нибудь опять сольются, чтобы уже никогда не разлучаться. Да! Но где, когда это будет?

   Впору, братец ты мой, было и мне заплакать…»

   Разве это только – о разлучении душ взрослого отца и маленького его сына?

   Или же – о неизбежно предстоящей нам всеобщей разлуке с теплым, «голубым и зеленым», миром?             

   В ящике моего стола лежит листок, подаренный Тамарой, вдовой Казакова, и сыном его Алешей: несколько лет назад на «Казаковских чтениях» в Литературном институте они были вместе. Листок этот – ксерокопия одного из первых рассказов, «Вон бежит собака», написанного в 1961 году.

   Над текстом, где многие из нас обычно ставят свою фамилию, мелким, с хорошей портативной машинки текстом рукою Юры  набито: «Господи, благослови!»

   Человеком Юрий Павлович был верующим, и от этого, не сомневаюсь, и тот особенный свет в душе, который озарял его короткие, как бы имеющие отношения к волхвам, тексты, и та дополнительная душевная нагрузка, без которой не может быть истинно верующего…

   Теперь вот думаю: скорее всего, это от «отца-эконома» из Троице-Сергиевой Лавры Казаков услышал старое присловье: как раньше монахи чай пили.

   В больничке поселка Семхоз по Ярославской дороге, что  недалеко от Абрамцева, где жил тогда Юрий Павлович, они оказались в одной палате. И  подружились. И наверняка потчевали друг дружку лучшим в те поры индийским чайком – «со слонами».

   Конечно же, они обменялись телефонами. Нет-нет перезванивались. И однажды отец-эконом, не знаю, к большому сожалению, доброго его имени, пригласил Юрия Павловича на общую монастырскую трапезу. В честь актера Андрея Мягкова, блестяще сыгравшего Алешу в «пырьевском», по Федору Михайловичу Достоевскому, фильме «Братья Карамазовы».

   Об этой торжественной трапезе слышал от Казакова не однажды. Искушение велико, но не стану пытаться рассказать о ней Юриной прямой речью.

   Как наш общий с Казаковым товарищ, писатель Константин Гердов из Гагр, Котэ, давно теперь постаревший Котик, бывало, убежденно советовал: «Включи подсознание!» Так и я теперь обращаюсь к вам с просьбой: «Включите воображение!»

   Просторная и благолепная трапезная главного на нашей Руси монастыря. За длинным-предлинным, щедро накрытым столом, согласно не вчера заведенному порядку уселись монахи в черных своих одеждах.

   Чего только нет среди красочно сервированного изобилия!

   И жареные поросята с гречневой кашей, и красная да белая рыба, и красная да черная икра. Жареные гуси да рябчики. И всякое, на вкус каждого, соленье: капустка, огурчики-помидорчики, грибки…

   И – ни единой бутылки на столе.

   Многих ли из крепких духом героев не посетит не только земная – прямо-таки богопротивная мысль: такая закуска пропадает!

   Как в торопливости жизни сожалеем обычно: «такая закусь!..»

   На этой не очень высокодуховной мысли, заранее омрачающей предстоящее торжество, делал упор, рассказывая о трапезе, и Юра.

   Как он тогда, в монастыре, невольно заскучал...

   И вдруг потом услышал все нарастающий, сначала неясный, шепот, постепенно превращающийся в общий, достаточно громкий речитатив: «Прости нас, Господи, согрешим!.. Прости нас, Господи!»

   «… согрешим… согрешим… согрешим…»

   И вдруг увидал, что каждый из монахов, скользнув пятернями по бокам, достал из-под одежд и выставил на стол пару богопротивных, но так в сей миг желанных бутылок. С нею, проклятой…

   И вот уютно, сытно, тепло. И вроде – ко Господу поближе.

   Выпил рюмку еще – и вроде уже совсем близко.

   А наутро просыпаешься посреди духовных развалин мира...

   Вдруг это - самый болючий нерв нынешней нашей жизни?

   Хорошо видимая граница между раем на земле и адом на ней. И – невидимая межа в бескрайнем будущем странствии наших душ…

   «… души наши опять когда-нибудь сольются, чтобы уже никогда не разлучаться. Да! Но где, когда это будет?»

   Пожалуй, коли Бог продлит мои дни, попробую потом рассказать и о своем, так рано разлучившимся с нами семилетнем сынишке Мите, о котором, тогда трехлетнем, мы так часто беседовали с Казаковым в осенних Гаграх.

   Может, то было общее наше предчувствие?

   Так же, как считаю общим предчувствие полного исчезновения искренности и пришествие затопившей мир фальши и повсеместного обмана.

   Всех. Во всем. Всюду.

   Предчувствие нравственного тупика, в который завели нас управители мира… ладно!

   Чего только в голову не придет за утренним чайком из  высушенного кипрея, который издавна называют у нас «иван-чай».

    Старинный «копорский» чай.

   

02.08.2021