Дело было 30 декабря, в день рождения супруга Коли. Начиналось всё благостно, потому что сердце грели «итоги года»: слава Богу, никто из родни не помер – это главное. А болезни, трудности – дело переносимое, с кем не бывает.

Ну вот. Сели мы. Я салатики приготовила, нарезки всякие, бутылку водки дорогой выставила. А разливаю поровну: сама, где выпью, где под стол плесну – чтоб Коле меньше досталось, а то ещё неизвестно, чем эта гулянка закончится! Подарила я ему джинсы турецкие, которые вместе и выбирали, на рынке мерили.

После застолья мы, как путёвые, как «дружная семья», пошли гулять – в богатые кварталы, где дома элитные понастроили. Прошли километра два – день чудесный, морозец лёгкий, солнце в инее играет. И кошечка наша за нами трусила, как собака, во время прогулки. Кажется, ну что ещё нужно людям для счастья?!

Пришли мы домой, тут и началось. Он – нырь в ванну, потом в туалет, потом на кухню; видно, у него где-то была припрятана алкогольная заначка, и на почве семейной идиллии он решил «добрать». Я как рявкну: «Прекрати немедленно!» А он мне философски: «А чё я такого делаю?» Нос у него повис, как слива, глаза запали, разговор пьяный: «А кому я мешаю? Я никому не мешаю». Потом началась следующая стадия – задирание: «Я вот, гляди, какой красивый, а ты – кто?» А я гляжу на этого «красивого», и думаю: «Эх ты, обезьяна обезьяной, всё за мою зарплату на тебя куплено: и рубашка, и джинсы, и носки, и трусы, а ты ещё кочевряжишься, цену себе набиваешь».

Обычно у нас такие разбирательства кончаются битьём посуды или разводом, но тут я решила быть толерантной, и не стала с ним собачиться. Говорю Коле ласково: «Отвяжись ты ради Бога, у меня завтра две елки в Доме творчества, надо нормально выглядеть, люди придут, они ж не знают, что ты у меня дома „Евровидение“ устраиваешь». Кое-как я его уложила, а сама пошла голову мыть.

Только-только из ванны выбралась – звонок. Кого ещё нелёгкая несет? Открываю, на голове у меня полотенце чалмой накручено, на лице – крем дорогой жирно намазан, глазки злые – зырк, зырк – из стороны в сторону. А это соседка, Степанида. «Ой, ты меня извини, но я хочу тебе сказать, что у Люси мать померла. А помогать я ей не поеду, ко мне завтра внучку привезут, надо подготовиться».

То есть она пришла ко мне оправдаться: похороны – не свадьба, энтузиастов мало скорбные мероприятия посещать. Но я не стала ей моральную поддержку оказывать и благословлять отлынивание от общественного долга. «Подожди, – говорю, – не пори горячку. Это дело тонкое – идти не идти, на похороны никого не зовут. Но когда у меня мать померла, я, несмотря на горе, помню всех в лицо, кто из моего дома приехал выразить соболезнования. И всегда это помнить буду. И Никита, Люсин муж, который сейчас на заработках в Москве горбатится, нас не поймёт, когда вернётся домой. А мы, если нам чего надо, к кому бежим?! „Никита помоги, Никита, подвези, Никита достань, Никита посоветуй…“ Он у нас один такой – на весь дом. Поэтому, Степанида, ты как хочешь, а я сейчас волосы высушу и поеду. Хотя ты знаешь, – тут я сделала значительную паузу, – какой у меня сегодня торжественный день!».

Степанида, видя мою решимость, покрутилась-покрутилась и говорит: «Ладно, пойду, может, ещё Веру Гапченко сагитирую да Зину Хамову. Но кто нас повезёт? Добровольцев не найдёшь – дело к вечеру, никто не поедет». Но я и тут ей путь к отступлению обрубила: «Ничего, такси вызовем ради такого случая».

Ладно, думаю, мещанские ваши души, я вам покажу, как надо к покойнице ездить! Выход на похороны – дело нерядовое, поскольку возле гроба бабки сидят, и они каждую свежую кандидатуру обсуждают, и кости потом перемывают неделю, не меньше.

Надела я костюм дорогой, дубленку длинную, берет норковый на мокрую голову натянула, сапоги зимние парадные подкремила – всё в дело пошло. Глянула в окно: клуни наши, Вера и Зина, как кубахи, с четырехугольными фигурами, уже ждут у машины. И Степанида в дверь ломится: «Пора!» Я ей опять: «Ты же знаешь, у меня обстоятельства, голова мокрая, я не могла раньше».

Уже на пороге стою, и тут звонок длинный, межгород. Зачем я трубку взяла?.. Мне б идти, куда собралась, не сбиваться с дела. А это тётя Маня из Черновцов: «Ой, я знаю, у вас сегодня торжество, непременно хочу Колю лично поздравить». Я говорю: «Он прилег отдохнуть, устал». «Разбуди, прошу…» И я, дура, его подняла (как будто не знаю, чем такое общение кончается!).

Он сначала в дело поддакивал: «Да, да…», – потом пустился в воспоминания молодости (какие у тебя с тётей Маней могут быть общие воспоминания, она старше на 20 лет?!..). Степанида над душой топочет, таксист бибикает – ехать надо, а Коля бэкает в коридоре. Тогда я тайно дёргаю шнур, потому что межгород с Украиной – не дешевое удовольствие, и тем самым спасаю тётю Маню от разорения.

Стали садиться в машину. Вера Гапченко: «Я – вперёд». Ну, давай, кто против. А сама дороги не знает. Досоветовалась: мы как заблудились, как заехали на бывшую молочно-товарную ферму!.. Темь страшенная – декабрь, шесть часов вечера, ни одного фонаря вблизи нету, сугробы по пояс, сараи черные пасти пораззевали, горбыли одинокие в изгороди торчат. Кое-как развернулись, выехали с этих колдыбах (колеи разбитые и замёрзшие, как будто тут на танках ездили), тут уж я стала подсказывать.

Добрались мы, наконец, до Люсиного дома.

В хате, как и положено, уже сидело несколько бабок и Параня, завсегдатай всех торжеств и бед народных. Люся, увидав нас, растрогалась страшно и разрыдалась – акции её среди местных жителей были весьма невысоки. Потому как мать Люси пила сильно, но Люся всё равно, даже в последнее время, не оставалась в доме ночевать. Мать и померла ночью, одна, что, конечно, нехорошо и народом не одобряется. А тут Люсе вдруг оказывают честь не последние по виду люди.

Покойница лежит, обряженная, читака читает Божественное, мы по хозяйству помогаем, тут и вечора подоспела. Я думаю: буду крутиться до последнего, чтобы не сесть за стол рядом с Параней. Ну, Вера Гапченко с ней рядом и плюхнулась. А Параня, которая всегда отрицала чистоплотность, считая её свойством лодырей, сразу полезла по харчам крючковатыми когтями с чёрными окаёмами. А что, она человек без комплексов, везде берётся верховодить!

Делать нечего, кое-как помянули – кто ел, кто вид делал. И тут Параня, уже чуть захмелевшая, говорит: «Ладно, девки, вы тут гуляйте (!), а я пошла дальше». Хороша гульба – покойница на лавке лежит!..

Такие итоги года: Коля напился в драбодан, Люсина мать умерла, а назавтра я, грешница, ещё и на ёлках прыгала в Доме творчества с трудными детьми. Всё-таки как глуп наш народ: был концерт самодеятельности, и на сцену выпустили пять мальчиков, обряженных под Верку-Сердючку. С накладными грудями и в юбках цветастых. Начали они кривляться, тощими задами вертеть и притоптывать: «Ха-ра-шо! Всё будет харашо, я это знаю…» У меня прямо мороз по коже пошел, думаю: «Ужас какой! Шоу трансвеститов!» Оглядываюсь: мамашкам хоть бы что, хлопают, хохочут, умиляются, слёзы вытирают.

А потом я с новогодней бригадой по квартирам ходила. Завхоз Людмила Сергеевна с голосом писклявым (но зато она роста высокого) была у нас Дедом Морозом от профсоюза, а пионервожатая 53-х лет – Снегурочкой. Мне наш музыкальный руководитель говорит: «Вот так сказки и рушатся. Пригласили мы бригаду на дом. Сынишке, Вадику, пять лет. Он после представления спрашивает: „Мама, разве это Снегурочка? Это бабушка“. Еле-еле его утешили».

Конечно, пытались мы пионервожатую от этого дела отбить – но куда там! Во-первых, деньги какие-никакие за вызов, во-вторых – власть над детским сознанием. А власть – штука липучая, кто туда встрял – добром не уходит. Наших правителей из телевизора не выгонишь – сидят, рассказывают друг другу, какую они хорошую жизнь в стране устроили. Особенно под Новый год самовосхваление обостряется – и день, и ночь без перерыва.

Я смотрю на это «шоу» и думаю: кого вы зомбируете? Себя? Вам это не нужно. Народ? Так мы давно ни во что не верим. Остается один вариант: вещание идёт для мировой общественности, чтобы на Западе люди думали, вот, мол, в России жить стало веселей! А показать бы им без прикрас хоть один день нашей жизни, они бы, пожалуй, сразу поняли: русский народ непобедим. Потому что только мы в таком ужасе жить можем, да ещё и самовзбадриваться!..

_{Илл.: David Michael Bowers "State of the Nation"}