Я зашла в озеро по пояс, и холод тут же стянул все тело. На деревянных ногах зашагала обратно, к смеющемуся папе. Ему-то ледяное озеро точно прохладная лужа, а нам с тетей и ногу окунуть было до смерти страшно. Он хохотал, смотря на нас, а мы шутливо обижались на него, веселого и дрожащего после второго захода.

Сибирское лето никогда не любило шорты и майки, и чем выше мы поднимались, тем суровее оно становилось. В конце концов дошло до курток. Мы с папой, оба словно комнатные растения, приученные к кубанскому теплу, нет-нет, да недоуменно поглядывали друг на друга, мол, погляди-ка, куртка в середине июля, чудеса да и только!

А Риту, мою тетю, наши взгляды очень веселили. Она мне представлялась снежной королевой, и ее имя в моей памяти всегда стояло рядышком с Сибирью. Каждый ее приезд домой, на Кубань — это орехи, грибы, мед, Иван-чай и много-много всего закутанного в полотенца в огромных пакетах.

Мы заселились в домики, пожарили грибы на костре и, измотанные, поплелись спать. Заглядевшись на звезды, я остановилась у беседки. Небо
здесь будто падает на тебя — только успей присесть и накрыть голову руками, до того глубокое и необъятное, что живот сводит от страха.

— Да, звезды здесь — красота...

Тетя сидела в беседке и отчего-то смотрела не на небо, а на меня. На мой вопросительный взгляд махнула рукой:

— А, насмотрелась уж. Тут небо острое, дома мягче, теплее...

Я сначала и не поняла, что значит "дома". Много лет она жила в Сибири, много лет приезжала "домой" только погостить на несколько недель. Но глаза мне все рассказали. Этот взгляд я видела каждый раз в день перед отъездом тети обратно, в сторону пробирающего до костей холода. Она скучала. Уже тогда, думая об отъезде, она начинала тосковать, а здесь, далеко от дома, ее сердце не выдерживало разлуки. Как же я раньше не замечала... Будто вставший не на свое место кусочек пазла, она сидела здесь одна, среди этих лесов, гор и озер, любящая солнце и легкие платья летом. Любящая свою семью и дом.

— Вы, наверное, скучаете... — Неуверенно подала голос я.

И она заплакала. Совсем как маленькая, закрыв ладонями лицо, сгорбившись и покачивая головой. И я увидела, как ее коротко постриженные волосы падают на спину длинной курчавой косой, как на коленках вспыхивают, как салют, синяки и ссадины от долгих поездок на велосипеде за подсолнухами, как пальцы окрашиваются в ржавые следы от неспелых орехов и чернеют губы от шелковицы. Два слова упали на стол беседки. Два слова взлетели и помчались, огибая горные хребты, через реки и озера, за сотни, тысячи километров, на юг, на юг нашей необъятной.

— Хочу домой.

И в этих словах, горьких и отчаянных, столько непонимания, будто вот-вот встрепенется, посмотрит по сторонам, мол, как я здесь, почему, что же меня тут держит. И действительно, недоуменно посмотрела на меня, словно я все понимаю, умею объяснить. Как смотрят дети на взрослых, на меня смотрела маленькая девочка Рита, до слез скучающая по маме, вечно шумному двору, ораве детей и беспрестанно лающим собакам и, наконец, по полям, морю, теплу. Скучающая по родному поселку, по Дому.

Я обняла ее, большую и такую маленькую, и стала укачивать. Вот, думала, мое тепло, прямо из родного края, бежит по загорелой от ежедневного солнца коже, прямо к вам, к вам, забирайте сколько нужно, чтобы хватило на все ледяные горы и озера, на все дождливые и снежные дни. У меня этого родного тепла на всю планету хватит.

И пока плакала, она обещала вернуться навсегда, твердила, что никакая Сибирь ее не удержит. То говорило ее сердце, как стрелка компаса указывающее на Дом, и я верила ему, верю до сих пор.