Когда тётя Тагуи, которую вслед за мужем-украинцем все звали Тася, из статной красавицы окончательно превратилась в сгорбленную старушку, её всё ещё можно было узнать по глазам. В них давно не осталось опасного огня, притушенного царственно спокойной линией бровей, да и брови с годами обернулись реденькими кустиками, а губы потеряли лукавый изгиб. Однако если тётя Тася, опираясь на палочку, выбиралась во двор – благо квартира была на первом этаже – и по причине близорукости истово вглядывалась в каждого встречного, то глаза её, по-прежнему золотисто-карие, хотя уже с белками в красную сеточку, всё ещё излучали знакомое сияние. Это сияние, да ещё пряная армянск­ая мелодия голоса со знакомым: «Здравствуй! Ну как поживаешь?» – моментально взрывали всю мою взрослость и с треском ломали целые десятилетия.

И сразу вокруг душистым ковром расстилалась трава, по краям двора кудрявились виноградом две беседки, где можно «постучать» в домино, а между ними – скамейки, чтоб посудачить «за политику» и «за урожай». Для тех же, кого по младости не заботили ни политика, ни урожай, росли здесь крепкие корявые абрикосы и стройные гладкоствольные вишни, за скамейками установлены были песочница и качели-разлетайки. Дальше шли грядки, над которыми парили разноцветные иголочки-стрекозы, а толстые трутни простодушно давались в руки и щекотно жужжали в кулаке. И оставалось ещё много укромных мест для пряток, строительства шалашей, шитья кукольных нарядов и просто – чтобы расстелить одеяло и поваляться на траве, разглядывая белые, как мороженое, островки в нерушимо голубом небе. А рядом тётя Тася расстилала клеёнку и вываливала на неё целый ворох лёгких серо-коричневых завитков – шерсть из огромного, ежегодно распарываемого и просушиваемого одеяла. Мимолётно улыбаясь нам сверху вниз, она ловко взбивала и переворачивала шерстяные волны лёгкой пластмассовой лопаткой, и весёлые каштановые прядки вокруг её лица походили на эти завитки.

А в открытую дверь подъезда виднелась дверь её квартиры, тоже распахнутая, в проеме – коридор и уголок кровати, накрытой зелёным покрывалом необыкновенного блеска и гладкости. И ещё много чудесного таилось за этой второй дверью: то выглянет край огромной вазы, жёлто-коричневой с золотом, а в ней колосья с пушистыми коричневыми верхушками, то вдруг обнаружится на стене громадный красный краб с угрожающими клешнями! Привозил же эти диковины из каких-то таинственных мест дядя Петро, муж тёти Таси, старший инженер с завода «Вымпел».

Надо сказать, в нашем доме вообще жили люди незаурядные: хирург из первой горбольницы, для соседей просто Васильич, или знаменитый на всю область легкоатлет дядя Данила Кавун, одно время собиравший нас, детвору, на утреннюю зарядку… Некоторые из них вели таинственную, окутанную легендами жизнь: например, директриса английской школы, которую можно было видеть лишь несколько секунд рано утром, когда она величаво выплывала из подъезда и усаживалась в голубой «москвич», выведенный её мужем из гаража – кстати, единственного на весь дом. А вот тётя Тася, наоборот, по утрам запросто распахивала свою дверь для проветривания, так что всякий мог наблюдать срез её квартиры от коридора до балкона и любоваться блестящим, без единой складочки, зелёным покрывалом кровати на фоне прозрачной белизны гардины.

Когда же мы забросили прятки и «колечко», устремившись в училища и институты, в новые компании, в турпоходы и кавээны, дом нашего детства остался где-то на задворках бытия. Весьма вероятно, что женщины там по-прежнему развешивали на верёвках бельё и солили огурцы, а мужчины ездили на рыбалку. Но мы, хоть и здоровались при встрече, с трудом различали их фигуры со своих космических высот, интересуясь теперь исключительно вопросами устройства вселенной, смысла жизни и секрета вечной любви.

К тому же подоспели перемены и в окружающем мире. Все вдруг облачились в золотое и малиновое и принялись наперебой «ускоряться» и «перестраиваться», обзавелись визитками и барсетками, а потом как по команде приобрели игровую приставку «денди». Одновременно нас накрыла лавина иноземных словечек от «окей» до «баррель», но всех победила приставка «супер», выбившаяся даже в самостоятельное слово: «Ну, ты как?» – «Да всё супер!» Многие близорукие в то время прозрели и стали отчётливо различать логотипы проносящихся мимо иномарок, включая гоночные на скорости триста километров в час. Терпкий привкус свободы с оттенком криминала и запретных доселе удовольствий ударил в неокрепшие юные головы, а также в головы вполне зрелые, тронутые сединой, – иногда, впрочем, старательно закрашенной. И, от души хлебнув свободной жизни, посмаковав её кто сколько мог, мы в конце концов очутились кто где; и хорошо если это «где» располагалось в замученной жизнью хрущёвке с кухней шесть метров или в переделанной из гаража съёмной «студии»… Ходили, правда, легенды о счастливчиках, обитающих в теремах о двух этажах из итальянского белого кирпича; носились даже слухи, что кое-кто с такой скоростью рванул за рубеж, что опомнился не то в Швеции, не то в Австрии, где и поныне питается здоровой пищей и нисколько не скрывает русское происхождение…

Родители же, люди тогда вполне ещё бодрые, не причиняли особых хлопот и с хозяйством справлялись самостоятельно, по субботам чинно ходили на оптовый рынок, а к празднику, к визиту деток с внуками, справляли стол с холодными и горячими закусками. Находились, конечно, уже и такие, кто безвременно покинул компанию доминошников и привержениц крючка и спиц. Но оставшиеся в противовес им ещё активнее писали стихи, посещали благотворительные концерты и бегали неторопливой трусцой вокруг футбольного поля.

Тем временем мы самую малость сбавили темп. Сперва перестали гоняться за маршрутками, тем более что подъезжали они теперь одна за другой, а такси так и вообще завели стоянки на каждой остановке. К тому же – вау! супер! – наши принялись обзаводились личными авто, в которые как-то не запрыгнешь с разбега, а будешь аккуратно забираться, стараясь не испачкать салон.

Потом заметили: нас вдруг стала раздражать громкая музыка. Некоторых сразу, других минуте на третьей. И началось: «Ой, от твоего рока уже голова раскалывается!» – «Ну-у-у-у! А зачем было тогда музыкальный центр покупать?!» И вот вам готовенькая почва для конфликтов отцов и детей, приехали! Это что же выходит: первый тайм мы уже отыграли?

Ну уж нет, не тут-то было! С утроенным рвением мы принимались куда-то карабкаться, чего-то достигать, кому-то доказывать и вообще выкладываться на полную катушку. Тем более что старички наши, даже овдовевшие, всё ещё держались. Невзирая на то, что грядки, две беседки и скамейка были давно погребены под гаражами для расплодившихся авто, они продолжали вешать бельё на верёвки в уцелевшем клочке двора. И, присев на единственную сохранившуюся скамейку, с прежним пылом вели разговоры о хозяйстве и переживали о политике. И дядя Данила Кавун держался всё так же прямо, только ходить стал помедленней и сменил рыжеватый оттенок волос на серо-пегий. И тётя Тася по утрам так же старательно расправляла на кровати хотя и местами подштопанное, но всё ещё не утратившее блеска зелёное покрывало.

К тому времени она осталась одна: дяди Петра не стало, дети давно выросли и жили самостоятельно. Конечно, навещали её, помогали и, когда понадобилось, организовали срочную операцию у лучшего в городе хирурга, воспитанника Васильича. Но и сама тётя Тася держалась молодцом, пила таблетки, правильно питалась и пусть и с палочкой, но регулярно выходила во двор. А еще – старательно сохраняла каштановый цвет поредевших волос. Была она, видно, из тех несгибаемых натур, что доживали свою жизнь по собственным правилам, не подстраиваясь ни под зятьёв, ни под невесток, но и не обременяя никого тотальным контролем. И, встречая её, мы здоровались с невольным уважением к этой стойкости перед лицом неумолимых перемен.

Впрочем, бывали мы во дворе всё реже. Разве что в миг редкой удачи – допрыгнув, дотянувшись наконец до желанной вершины, поста, звания, телепередачи! – в момент, когда можно было разрешить себе расслабиться, невзначай приходило в голову: не зайти ли в знакомый дворик? Не завернуть ли по пути после работы? Улыбнуться знакомой скамейке. Кусту сирени. Может, даже на минутку погрузиться в ту давнюю беззаботность, теперь уже точно зная: впереди всё не так уж и страшно, можно идти без оглядки!

Но бывало, наступал момент, когда что-то властно вело сюда – ранним вечером, в весенних сумерках. И представлялось вдруг явственно, словно кадры фильма: папа, совсем ещё молодой, в чёрном пальто и шляпе, возвращается домой. Он ещё и понятия не имеет, что будет когда-то именоваться «ветераном войны», что его будут поздравлять сначала пионеры в красных галстуках, а потом школьники с сотовыми телефонами на груди или ремне джинсов. Он просто идёт тихим вечером с работы домой – молодой, сильный и весёлый. В окнах горит свет, откуда-то сладко пахнет жареной картошкой, слышен таинственный шорох ветра, колышущего листву. В полутьме качаются ветви деревьев, весь двор словно колеблется, его очертания смещаются туда-сюда. Но шаг папы твёрд, ибо ему известна здесь каждая пядь, от молоденькой ёлочки точно посередине двора до бело-розовых петуний по краям клумб. Совсем недавно, на субботнике, он вместе со всеми окапывал деревья и устанавливал качели. А сейчас он поднимется по лестнице на второй этаж, где в новой квартире ждут его жена, такая же молодая и красивая, и дети, и тёща с ужином, и тесть с газетой. Сейчас он войдёт и оживит, и утвердит этот мир, без него не полный и, в сущности, ненастоящий.

…И вдруг на знакомом повороте ноги сами собой приросли к асфальту.

Никакого двора больше не было. Ни скамейки, ни сирени. Лишь кривой остаток клумбы, заросший чахлой травой, и отощавшая ёлка, в страхе прильнувшая ветвями ко второму этажу.

Серая полоса, ответвившись от дороги, огибала дом и, пройдясь перед самыми подъездами, выходила с другой стороны. Поток машин пёстрым шарфом всё туже стягивал его, а дальше стеной подступали гаражи, надвигались какие-то офисы, банки, агентства. И дом, лишённый двора, отступил, сжался, потускнел. Так вот, значит, чем обернулись наши воспоминания! Наши детские забавы, голоса родителей, запах травы! А может, ничего этого и не было никогда? Что если детство – только сон? И вся светлая красота мира – мираж, рассеявшийся с годами?

Но ведь здесь когда-то жили наши славные старички! Наши бодрые, неунывающие, всё умеющие старшие! Чем дышали они, со всех сторон окружённые потоком машин, в свои последние дни? Боялись ли открыть окно? Решались ли ступить на балкон? О чём думали, вглядываясь слабеющими глазами в щиты с рекламой моторных масел и банковских вкладов?

Нет-нет, лучше не задумываться о подробностях. Повернуться и побыстрее зашагать прочь, опустив голову…

– Здравствуй! Ну как поживаешь? – вдруг настигает такой знакомый, такой невозможный напев.

И, сияя глазами, из подъезда показывается – ну да, она самая, тётя Тася! Хотя время согнуло её, но и снизу вверх она умудряется смотреть на тебя снисходительно и ласково. Знакомые каштановые прядки обрамляют морщинистое лицо, на рукоятке палки покачивается бархатная сумка, а на ней – диковинная вышитая птица. Бисерные птичьи глаза сияют жёлтыми огнями, оперение переливается сине-фиолетовым. И при виде этой синей птицы ты наконец-то неуверенно улыбаешься и делаешь вдох поглубже. И даже каким-то чудом сбрасываешь полвека. И допытываешься детским голосом:

– Ой, тётя Тася, как вы? А, да всё нормально… А вы-то? Как здоровье? Вышли прогуляться?

Потом спохватываешься: что за идиотский вопрос! Какие там уже прогулки – с палкой, в восемьдесят восемь… девять… Постойте, да ей за девяносто? Да как человек выходить-то решается!

Но нет, она как будто не обижается. Кивает:

– Иногда гуляю, да! Но далеко ходить трудно, так я на троллейбусе. Вот в прошлый раз на девятку села – полгорода объехала. Как на экскурсии побывала. И какая красота! Какое удовольствие получила! Улицы прямо не узнать! Такие роскошные дома, такие палисадники! А клумбы, фонтаны!

В упоении она качает головой, прикрыв глаза. Свободную руку прижимает к груди. Неужто в самом деле ездила? Вот так, невесть куда, смотреть на какие-то клумбы и фонтаны? Одна, со своей палочкой, карабкалась по ступенькам троллейбуса… Хотя ей наверняка помогали. Разве можно не помочь тёте Тасе?

И ведь как по-прежнему хорош её голос!

– Сегодня вот в банк ходила, отправить перевод. Очень удобно! Раньше, бывало, на почте очередь пока выстоишь, а теперь пенсию получила – два шага через двор, и через пять минут всё готово! Родным понемножку отправляю… Только это я тебе по секрету, чтоб дети не знали! – спохватывается, улыбается просительно. – Не скажи никому, ладно? Это моей внучатой племяннице, у неё муж без работы. Бедные, так нуждаются! Да ты её помнишь, в семьдесят девятом году приезжала, звать Ануш. А вы Анечкой звали.

Само собой, я не помню никакой Анечки, тем более Ануш. В семьдесят девятом, шутка сказать! Я себя-то в то время с трудом вспоминаю. Да и вообще сомнительно как-то… старый, больной человек… Может, правда, предупредить детей? Может, у неё кто-то пенсию выдуривает? Сколько таких случаев… Но пока лучше не подавать виду. Отвлечь, поговорить о чём-нибудь постороннем.

– А я всё хотела спросить, тётя Тася, – что ваше полное имя означает? Тагуи, я имею в виду?

– Королева. Ты не знала? Тагуи – значит королева, – напевает она с горделивой и чуть лукавой улыбкой.

И вдруг как будто складываются кусочки мозаики.

Королева. Так вот оно что.

Королевские покои: блеск и невиданные чудеса.

Королевская щедрость: одарить бедных, избавить от нужды.

И королевская власть: вернуть нам веру в чудо, в синюю птицу. В то, что юность не исчезла, а просто витает, невидимая, где-то рядом.

А ещё короли когда-то исцеляли больных, увечных, слепых. Прикоснутся к человеку – и он начинает видеть мир: новые дома, клумбы, фонтаны.

И, как ни глупо, мне вдруг хочется воскликнуть: «Благодарю, ваше величество!»

Но я лишь почтительно предлагаю:

– А ещё можно в парк съездить. Там теперь тоже очень неплохо!

И она, секунду помедлив и приподняв реденькие брови, величественно кивает.

_{Илл.: Василий Максимов "Все в прошлом"}