Переходный 

И всё-то знает, в сто раз умнее 
Занудных взрослых, философ мой. 
Смеюсь сквозь слезы, о, боги, мне ли 
Ее ругать – я была такой. 
Сидит, поджав жеребячьи ножки, 
Молчит, нахохлившись, как сова. 
Такое вот «нехочунетрожьте», 
Какие тут подобрать слова? 
Но я же вижу, что ветер вешний 
Морщинит лужи, волнует кровь 
И пухлый мальчик крылатый в спешке, 
Вспорхнув, с крыла обронил перо. 
А в колчане золотые стрелы, 
И тетивы серебристый звон. 
«Ах, пропустили, ах, не успели», 
А он, смеясь, промахнул балкон. 
Шершавый ершик, мой еж колючий... 
Ужасный возраст – хинин и мед. 
Я говорю ей: «Иди на ручки», 
И, как ни странно, она идет. 
«Скажи, “взаимно” – ведь это важно? 
И о любви расскажи еще». 
И мне в ключицу пристроит влажность 
Своих медовых горячих щек. 
Тут не поможешь, не в этом дело – 
Лекарства нет, и рецепта нет. 
Вот мы с отцом твоим эти стрелы 
Несем в сердцах очень много лет. 
Да если б я понимала в этом, 
Я подобрать бы смогла слова. 
Летает мальчик вокруг планеты – 
Звенит серебряно тетива. 
Как мостик – твой переходный, доча, 
Раскачист, зыбок и хлипок – жуть. 
Я перекладинкой лягу прочной – 
Ступай смелее, держу! Держу. 


Бузина 

Вот станция твоя. Она – тупик. 
Последний, прибывающий на первый. 
Динамик с логоклонией напевной. 
Ты, скинув кеды, чешешь напрямик 
Через пустырь. Ожиновая плеть 
Царапнет кожу, пух чертополоха 
Слетит с губы от сдавленного «оха», 
И – тишина. Оглохнуть, онеметь, 
Зажать обиды прошлые в горсти, 
Зажать до обескровленных костяшек 
И убеждать себя, что вот не страшно 
Разжать ладонь, простить и отпустить. 
Не видно, но предчувствием полна… 
За пустырем барашковые волны 
И старый дом. К нему ты, как подсолнух 
На солнца свет, всегда обращена. 
Погладь траву. Она тебя поймет, 
Пускай давно отцвел душистый донник, 
Но здесь, в глубоких линиях ладони, 
Останется его горчащий мед. 
Боса, простоволоса и земна, 
Торопишься. В твою прямую спину, 
Сморгнуть не в силах липкость паутины, 
многозрачково смотрит бузина. 


Несезонное 

Не разглядеть сквозь пелену 
Небесной зыби. 
Зима включает тишину 
Для безъязыких. 
Домов безмолвны короба 
Под белым плюшем. 
Снег – это палец на губах, 
Молчи и слушай. 
А снегу год, как ученик, 
Сдает экзамен, 
Как будто снова чистовик 
Перед глазами. 
Какой ни вытянешь билет – 
Опять на тройку. 
Цепочка букв – синичкин след 
На белом. Только 
Переписать, переболеть, переиначить... 
Засыплет снег, и шанса нет 
На пересдачу. 


И, и, и, чтоб... 

Когда вокруг такая лабуда, 
Проснуться бы лет дцать назад. В июле. 
Где бабушка закручивает гулю, 
Где в чайнике беснуется вода, 
Где хлеб по двадцать или двадцать две, 
Где в ванной мятный запах «Поморина», 
Поглубже попу утопив в перину, 
Не торопясь впустить под веки свет. 
А бабушка затеяла блины. 
Колотит венчик в тазик нарочито, 
И первый тонет в масле и шкворчит там, 
И дух такой, что полон рот слюны. 
И чтоб июль вот только начался, 
Чтоб в лето, словно в горку подниматься, 
Чтоб точно так же, как в твои двенадцать 
Далекими казались пятьдесят, 
Казалось, что у лета смерти нет. 
И чтоб сандалии из несносимой кожи, 
А если больно, чтобы подорожник. 
И верный Росинант-велосипед. 
И чтобы все еще, а не уже, 
И чтобы безайфоновое лето 
Переиюлить снова, как кассету, 
На пальце или на карандаше. 
Из двух частей прожито полторы, 
Болит спина и голова в тумане, 
И только память дергает стоп-краны, 
Но временной экспресс летит с горы. 

Зеленый лист 

Смотрела – бьется веточка в окно, 
Но у стекла нет жалости к зовущей. 
Кроила осень серое сукно, 
Вскипала пена над кофейной гущей. 
Вскипало небо, ветер щеки дул 
На молоко разбавленное смога, 
Где город вяз, как муравей в меду. 
Спит горе неделимое у бока, 
А счастью безголосому в тиши, 
Со мной, в тепле ванильно-сдобной кухни, 
Сидеть и мяту-память ворошить, 
Зеленый лист, сминая в пальцах, нюхать. 
Пусть время заступило за межу, 
Где ржа сменяет золото. Есть силы. 
Еще жива, немного покружу, 
Пока дождем к асфальту не прибило.