О грусти говорить, о счастье, о любви...

Балаклава

Всё просто, Боже мой, ну как всё просто!
Пучком из лыка выбелен забор,
Ватажка кур, толкущихся на просе,
Очеловечивает прицерковный двор.

Тут лики на иконах – просто лица,
И храм – не храм, а светлый божий дом,
Где по утрам по чистым половицам
В рубахе белой тихо бродит Он.

И батюшка в застиранной бандане, 
В линялых шортах, дергает сорняк.
И здесь неудивительно, когда мне
Поставить свечку разрешат «за так».

Тут зной душист, как шардоне в бокале,
И хохотом заходится мартын.
Минуты спят, свернувшись на причале,
Как, осовев от праздности, коты.

Да, все так просто: рыба, соль и ветер.
В оправе скал горит аквамарин,
И как живой стоит у парапета
Вернувшийся, задумчивый Куприн.

Останешься, смирившийся и кроткий,
Без парусов, с поломанным веслом.
Привяжешь сердца ссохшуюся лодку
К вот этому всему морским узлом.


Жук

А я врачу говорю: «Поймите!
На месте сердца завелся жук.
Вы пропишите покрепче нити
Жука за лапку я привяжу».
Что коробок для жука – темница
И отпустить не могу – умру.
А жук, бедняга, всё копошится –
Кладу ладони себе на грудь.
Поверх очков глянул врач с укором:
С тахикардией шутить – ни-ни!
С наклоном вправо, легко и скоро
В рецепте пишет «стальная нить».
А врач-то молод, меня моложе,
Но взгляд такой, ну как будто внутрь.
Как будто кто-то его тревожит
И кто-то силится улизнуть.
Бумажку сунул. Еще вопросы?
Притих и руку к груди прижал,
И в рот из баночки ссыпал просо:
«Простите, время кормить стрижа».
Я выхожу на порог больницы –
Пластают ласточки дождь слепой.
Кудрявый май в тополях резвится,
И жук расправил подкрылки. Стой!
Смотри, как золотом город выткан,
Ну как не жить, не хотеть любви?!
Вяжу (лети!) золотую нитку –
Ты только лапку не оторви…


Поэт

Снимите микрофон. Я говорю в людей. 
Меня услышат те, кому дано услышать,
Кто слышит тихий звук, с которым по воде
Расходятся круги. Пожалуйста, потише. 

Так голых проводов касаешься легко
И вот уже звенишь струной на тонкой деке.
И замыкаешь цепь собой, проводником,
И пропускаешь боль сквозь сомкнутые веки.

Да, искренность хрупка и, уличенный в ней,
Впадает в страх любой,
Застигнутый с поличным.
Я не страшусь молвы и не боюсь камней –
Страшусь не донести, боюсь косноязычья.

О грусти говорить, о счастье, о любви...
И выдох мой длинней, чем вдох. Не все – другая.
Дыхание вернут, в меня шепнув: «Живи!»
Я говорю в людей,
подспудно это зная.


Ёмое 

Стрелочные охи-ахи 
Деревеньки-города 
В ряд ажурные девахи 
В коромысленном размахе 
Вдаль уносят провода 

Речь-вода толчется в ступе 
Да гудки покой язвят 
Зашуршат пакетом руки 
Перезвоны-перестуки 
Подстаканниковый звяк 

Хлеба темного кирпичик
Сало с перцем по краям
Нет сословий и различий
Да в купе не до приличий
Неприкаянная я

От вокзала до вокзала 
Между разных адресов
Где бывала что сказала
Стало-было-было-стало
Рельсу плющит колесо

Как ты скорый скоро гонишь
Хочешь время обмануть
Покурить бы нам всего лишь 
Проворонили Воронеж 
Где стоянка пять минут 

Сало с перцем водка с хреном
Разудалое «фюить!»
В перемены входим с креном 
Перемены перемены
В тамбуре нельзя курить

Мчится двадцать первый скорый
Воронье да воробье
На просторах. На заборах
Элементами декора
Х да П да ёмое…


Ваганьковская

Глаза ее черней чернил,
Коса ее длинней, чем Нил.
По шее в завитки волос
Мой взгляд вертлявой змейкой полз,
Стекал по мраморности лба,
Чуть задержавшись на губах, –
Что как предчувствие цветка –
Спадал в раскрыл воротника.
И там, в колечко свитый, он
Завис. Тут камушек-кулон,
Цепочки тонкой ручеек 
Его остановили. Чье 
Ты счастье или же печаль?
Оцепеневший, я молчал.
Недостижимый эдельвейс,
Откуда ты? Зачем ты здесь?
Автобус был вонюч и сыр, 
Людской заплесневелый сыр
Враждебной массой тела прел,
Дождливый бушевал апрель.
Сомнут, сорвут, затопчут в грязь...
Хотя, наверное, я зря.
Часпиковый, несытый пёс,
Пригладив на загривке ворс,
Послушно лег у ног твоих,
Обласкан красотой, притих.
Все. На Ваганьковском сошла.
И понял я, что дело швах,
Что пусто место у окна,
Где только что была она, 
Божественна, чиста, грустна...
Моя последняя Весна.

25.12.2020