Пошепчем 

Спит поперёк, как обычно, уставшим щенком, 
Влипла в постель нежно-розовой мягкой щекой. 
Тусклый ночник освещает родную макушку, 
Пятку да ручки, обнявшие крепко игрушку. 
Поговорим, легкокрылое детство, пошепчем? 
Здесь, в этой комнате, знаешь ли, дышится легче. 
Только расправлю тихонечко ком одеяла. 
Помнишь, как кисточкой радугу мне рисовало? 
Кстати, теперь понимаю так ярко и остро, 
Как ужаснулись бы все подкроватные монстры, 
Зная, что́ выйдет из чистых и непорочных, 
К счастью, не всех, папимаминых сыночек-дочек. 
Знаешь, ты всё ж присылай иногда мне ответку: 
Камушек с дыркой, ракушку, воланчик, ракетку, 
Яркую пуговку на полушубочке куцем... 
Что-нибудь – милое, чтобы совсем не свихнуться. 
Да, и ещё. В этой комнате ты задержись. 
Спящий ребёнок успеет во взрослую жизнь. 

Кораблик 

Долго ли, коротко мучилась родами. 
Хрупкий кораблик тягучими водами 
Вынесло. Разве удержишь, отважного, 
Тонкого, ломкого, белобумажного? 
Лёгонький, маленький, смелый, не знаешь ты, 
Сколько ещё натыкаться на камешки 
Частые, крупные, тайные, острые, 
Сколько всего нарастает коростою. 
Буду хвататься за сердце болящее, 
Крадучись, плыть камышовыми чащами, 
Вёсла царапать густыми осоками, 
Взглядывать в небо над речкой высокое. 
Нежно-настойчиво ивовой веточкой, 
Еле касаясь кораблика-деточки, 
Буду вести. Окружая ладонями, 
Омутов ямы сокрою бездонные. 
Вспыхнет простор за последней излучиной, 
Скрипнут, прощаясь устало, уключины. 
Дальше ты сам. За седыми туманами 
Реки встречаются все с океанами. 
Эти сильнее, страшнее и строже, но 
Мамам к большим кораблям не положено. 
Старая лодка в безветренной гавани 
Тихо желает счастливого плаванья. 

Тишина 

Край опрокинутой лодки – луны над крышей, 
Белый сарайчик с курами и петухами. 
Сыплется нежный снег с коренастых вишен... 
Дедова вотчина – садик за катухами. 

«Шёл по дороге, встретил косого – зайца, 
Вот тебе от него, а как пахнет – нюхай!» 
Вынет и развернёт узелок и пальцем 
Ткнёт в загорелый бочок ржаной краюхи. 

Он доставал коробок из-под спичек с солью – 
Всё по привычке прятал её в кармане – 
Помню, сидел за мешок картошки, что ли... 
Дед не любил об этом, и я не стану. 

Чиркает спичкой, в горсти дымит папироса. 
«Ешь, – говорит, – было время, и я был молод». 
И замолкает, а я задаю вопросы. 
Мне бы о зайце, а дед – про войну и голод. 

Бабушка варит борщ – аромат зажарки. 
Что-то бурчит, мол, «бледная спирохета». 
Плавятся, хрустко твердеют свиные шкварки, 
Пыжится счастье лохматое – скоро лето. 

И на клеёнке марлей накроют дольки. 
Мёдом стекает там курага и сливы. 
Тырю тихонько, в ладонь уместится сколько. 
Бабушка: «То на узвар! Сыпь обратно, живо!» 

А на дворе тишина разлилась какая... 
Пискнет сверчок, да сдуру взлает собака, 
Слышно, как жадно кот молоко лакает, 
Кто-то посудой в соседнем звенит бараке. 

Снова луна опрокинет лодку над крышей. 
Время шагает прямо и семимильно. 
Нет больше сада, как нет коренастых вишен, 
Да на крестах уже не разобрать фамилий. 

Дед, не ругайся, тоже курю – привычка. 
Вечер сырой, я себя обниму руками. 
Кто-то вздохнёт, и не зажигалка – спичка 
Чиркнет о коробок. Тишина какая... 

Говорит 

Я без тебя бы совсем, говорит, пропал. 
Что без тебя мне красоты планеты этой? 
Так, собирал бы в копилочку зиму, лето, 
Осень, весну, но не жил бы, а прозябал. 
Прячу улыбку – серьёзен, как никогда, – 
Палец к губам: «Тихо-тихо! Разбудишь внуков», 
Перехватив, чуть касаясь, целует руку. 
В чайнике так уютно кипит вода. 
Свет проникает в кухню в дверной проём. 
Молча глядим друг на друга и знаем точно – 
Перевернули бы колбу часов песочных, 
Чтобы не раз пережить эту жизнь вдвоём. 

Мотыльки 

Грустно смотрит в окно индевелое, щурится горько. 
Ночь на улице колкая тонко звенит декабрём. 
И тихонько так: «Серые в детстве кружили над зорькой, 
А теперь, поседевшие, мечутся под фонарём». 
«Ты о чём? – подхожу, – ты зачем подскочила с постели?» 
Становлюсь за плечом, всё в узорах морозных стекло. 
«Мотыльки, – говорит, – посмотри, мотыльки прилетели! 
Отпусти меня к ним! Мотыльки – это значит тепло». 
Память к ней милосердна. Стирает, что было недавно. 
Нет там имени, адреса, боли, сегодня, вчера. 
Память ей оставляет прошедшее, ставшее главным, 
Тяжесть старых альбомов в такие вот вечера. 
Я сведу её вниз, мы чуть-чуть постоим у подъезда. 
Тихо падает снег, и ещё далеко до утра. 
Я держу её нежно, но крепко над мертвенной бездной, 
Где нет имени, адреса, боли, сегодня, вчера. 

Стрижи 

Послушай, посиди со мной немного 
И помолчи, мне нравится молчать. 
Я выпросила пять минут у бога 
И с чертом сторговалась – двадцать пять. 

Мы гости тут, закинутые сети, 
Сквозь пропускаем мелкие слова. 
Ты, может быть, так сразу не заметил: 
Под нами не сминается трава. 

Мы – повторенье многих повторений, 
Мы – выученный, пройденный урок, 
И строки наших всех стихотворений 
Другие перекроют вязью строк. 

Из призрачности снов в прозрачность яви 
Переступаем, вечна лишь она – 
Немая, безымянная октава, 
Правдивая, как данность, тишина. 

И я сейчас, уйдя от словоблудья, 
Притворства, лицемерия и лжи, 
Прошу тебя: сиди, дождя не будет! 
Смотри, как высоко звенят стрижи. 

Ампутация 

А вот и я. Простишь ли гостя позднего? 
Но ты не спишь, а я не в силах ждать. 
Услышала, вернулся ты из Грозного, 
Где похоронены твои отец и мать. 

Не суетись, отстань от холодильника! 
Я выпью кофе. Может, покурю. 
Да фотки посмотрю в твоём мобильнике. 
Не предлагай, я крепкого не пью. 

Я помню их. А был ли на Андреевской? 
Там на Кубинской старенький мой дом. 
На «ямах» ветер вспушивает верески... 
Нет-нет! Не плачу. Просто в горле ком. 

Ты не нашёл могил? Сравняли холмики? 
И дома нет? Давно уже пустырь? 
Я в интернете всё искала ролики... 
Не повезло. Ну что ж. Неси пузырь. 

Мне память ослепительным накалом и 
Фугасной вспышкой светит бездны снов, 
Как смотрит скорбно каменный Гикало и... 
И двое с ним на трупы пацанов. 

Как на вокзале с хохотом и матами, 
Держа под дулом моего отца, 
Прикрывшись вороными автоматами, 
Девчонку унижали три «бойца». 

Мне не забыть, как выглядит агония... 
Пусть обошлось и в прошлое стекло. 
И как всю ночь в проходе меж вагонами 
Стоял отец, упёршись лбом в стекло. 

А ты сейчас об обновлённых улицах, 
О небоскрёбах, площадях... Есть тост! 
Мне удалось не спиться и не скурвиться. 
Я пью за человеческий компост. 

За тех, на чьей крови растёт боярышник, 
Вскипает пеной по весне кизил, 
За то, что даже если в хлам состаришься, 
Чтоб никогда о них ты не забыл. 

Посмотришь, мы здоровы с виду вроде бы. 
Но мы-то знаем, друг мой, инвалид, 
КОГДА нам ампутировали родину… 
Вот нет её, а всё болит, болит...