*** 

Удивительно пахнет дождем – 
воздух соткан из влаги и воли, 
жадно дышишь и веришь с трудом, 
что сугробы мы перебороли. 
А зима бесконечной была, 
опостылело это убранство – 
как посмертная маска бела 
затвердевшая корка пространства. 
Девять месяцев – гипсовый гнет, 
воздух в струнку, деревья ни шагу, 
и казалось, что кончится год 
и земля под снегами умрет, 
не всосав животворную влагу. 
А теперь – до ростка, до комка 
глинозема – все дышит весною, 
и течет, как ночная река, 
в отраженьях асфальт подо мною. 
И безумный, казенный, любимый 
город, вырванный из-подо льда, 
и машины, летящие мимо, 
одуревши, не зная куда, 
в гром, в жару, где сирени в пыли, – 
все омыто прозрачной водою, 
все омыто водой молодою, 
властным запахом мокрой земли. 

1976 г. 

*** 

Земля моя, моя родная, 
в снегу, бетоне и стекле – 
а все-таки такая земляная, 
как и положено родной земле. 
Все, что в тебя вминали сапогами, 
что грейдера отвалами скребли, 
открылось в нас, нет – больше – стало нами, 
живою памятью земли. 
Что ждало нас? Бредовая наука, 
ночной кошмар, облипший наяву, 
полупустых аудиторий скука, 
профессора со стажем ГПУ. 
По вечерам неряшливость прилавка, 
свет неживой струится со стены, 
в мясном отделе часовая давка – 
глаза опущены и скулы сведены. 
А слева за окрашенной решеткой 
в нетопленом отсеке угловом 
теснятся мужики за водкой 
и прячут шкалики за рукавом. 
Где родина, где купола златые, 
концерты, выставки, разъездов кутерьма? 
Продмага три ступеньки ледяные, 
над входом лампочка, на улице зима. 
Так как же эта черная громада – 
оранжевые окна в вышине – 
удерживается от распада, 
глядит хоккей из Ленинграда, 
когда гореть пристало ей в огне. 
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 
Но если кровь течет не как руда – 
твердея, каменея, пламенея, 
перегнаны сквозь сердце вместе с нею, 
встают в былом величье города. 
Тогда над деревцами, колеями, 
бетонными коробками жилья 
восходят храмы, блещут куполами, 
безгласыми гудят колоколами, 
и это – память, это кровь моя! 

1979 г. 

*** 

Ах, как весело ходят выродки, 
как уверенны и умны – 
пишут письма, приводят выкладки, 
все им видно со стороны.

Только мертвые смотрят прямо – 
штабелями, к скелету скелет – 
горбунов прирожденных яма 
выпрямляла десятки лет. 
Правоведы, пророки свободы, 
вдохновенных безумцев синклит – 
на груди материнской породы 
каждый с почвой воистину слит. 
Под землей, повторяя размер 
красной карты СССР, 
черноземная толща жирна – 
распростерта родная страна. 
В терпеливом молчаньи своем 
думать выучился чернозем, 
но за годы над ним наросли 
два вершка бестолковой земли. 
Продираются корни насквозь – 
вниз, где тело страны разлеглось, 
вниз, где соки сохранены 
беспримерной богатой страны. 
По древесным артериям – ввысь, 
где вершины, шумя, раздались, 
где наплывы листвы вековой 
над снесенной, сожженной Москвой. 
Это музыка чернозема, 
слабый, ширящийся размах – 
не тревожьтесь, услышат дома 
накопившееся впотьмах. 
Это солью и болью знакомой 
распирает аорты раструб – 
не тревожьтесь, услышат дома 
шелестенье истлевших губ. 
С этим шумом не будет слада, 
этим листьям века шуметь. 
Тут особого слуха не надо, 
надо только сердце иметь, 
чтобы билось в горячем теле 
в лад с землею и с кровью в лад. 
Ищут выродки в ЦДЛе 
сердце – там не зарытый клад. 
Ищут делатели халтуры, 
прославители грязных дел. 
С кем вы, деятели культуры, 
инородцы из ЦДЛ? 

1977 г. 

СИЛА ЗЕМЛИ 

А сосны опускались из глубин 
холодного, надоблачного мира, 
из волокнистых кубов синевы, 
над кронами их смерзшейся в кристаллы. 
А мы лежали глубоко внизу, 
на мох вонючий положив пилотки. 
Нас привели с учений на обед 
за полчаса до срока. Так нас гнали, 
что даже капитан развеселился 
и раза два кричал нам: «Вспышка справа», – 
и мы в песок валились, животами 
прикрыв от мнимой бомбы автомат. 
Раз я упал и встать уже не мог. 
Остановилось время. Капитан 
с рукою поднятой, рта не закрывши, замер. 
И так стоял он в мареве сосновом, 
и сам он стал зеленый, как сосна. 
А я лежал, лицом в песок уткнувшись, 
и теплые фонтанчики песка 
из-под ноздрей вздымались. Муравьи 
цепочкою ползли через дорогу; 
рябила тень высоких лап сосновых, 
и в облаках стояла тишина. 
Лишь сердце в теле бешено стучало. 
Когда мы к кухне пришагали, роту, 
конечно, не пустили. Отвели 
в загон какой-то около забора, 
где десять сосен создавали тень. 
Команда: «Разойдись!» Мы повалились 
на жесткий мох, воняющий мочой. 
Я запрокинул голову, невольно 
мой взгляд пошел по медному стволу, 
уперся в крону, что врастала в небо, 
вмерзала в кубы жаркой синевы. 
И как-то я почувствовал спиною, 
как тянут соки жилистые корни 
не глубоко, тут рядом, подо мной, 
под взмокнувшей от пота гимнастеркой, 
под сбитыми ступнями без сапог. 
Я прислонился головой к стволу 
и ощутил, как под сосновой кожей 
струится кровь, смолистая, живая, 
питающая хвойную верхушку 
и солнечную синеву над ней.

Я ощутил, что становлюсь корою, 
спина к земле как будто приросла, 
и кровь моя мешается с сосновой, 
и по стволу, по тайным цепким жилам, 
стремительно восходит к синеве. 
Так вот оно, могучее движенье, 
тот первозданный творческий покой! 
И на себя я с высоты глядел – 
там тело опустевшее лежало 
на жестком мху, на прошлогодней хвое, 
меня наполнив силою земли. 

1976 г. 

СКАЗАНИЕ О КОЛОВРАТЕ 

По утверждению историков, 
Коловрата не существовало. 

Серебряной стала твоя голова, 
не пора ли тебе назад? 
Татарские кони не год и не два 
на этой земле стоят. 
Не третий год, не десятый год, 
столько стоят на ней, 
что, пузо похлопав, татарин зовет 
землю твою – своей. 
Давным-давно неврастеник Ингварь 
оплакал родные тела. 
В церкви великой черная гарь 
от стольких дождей сошла. 
Жители новенькой крепостцы 
сказать бы тебе не смогли, 
где удальцы, где резвецы 
рязанские полегли. 
Столько было удач и бед – 
работа, кровь, маята. 
Только вороны с выслугой лет 
помнят про те места. 
В каком же ты пропадал краю, 
за чей ты садился стол? 
А летописец в повесть свою 
с горя тебя приплел. 
Должен же кто-то, выхватив меч, 
доспехом дивно звеня, 
мурзу настичь, до седла рассечь 
и сбросить его с коня. 
Хватаясь за сердце, писал чернец, 
криком сводило рот… 
И он изверился наконец, 
что Коловрат придет. 
Вот на границе круглой земли 
выросло войско в теплой пыли. 
Перед конями простор луговой, 
черные вороны над головой. 
Луг загудел от тяжелых подков - 
рвется к Рязани отряд стариков. 
И, соразмерив конский наскок, 
дохпехом дивно звеня, 
Евпатий мурзу до седла рассек 
и сбросил его с коня. 
Чудною властью властны слова, 
кремня слова прочней. 
Эту землю не раз и не два 
считали враги своей. 
Но снова и снова от дальних могил, 
с неведомых берегов 
отряд Коловрата домой спешил 
мечами посечь врагов. 
Земля моя мне навек дана 
в память родных имен. 
А земля врага - это та страна, 
в которой истлеет он. 

1977 г