***

Все в доме с рассвета грустит по тебе:
цветы, занавески, еловая хвоя…
Лампадка-безмолвница вздрогнет порою.
Заноет струя водяная в трубе.

Иконы и книги поведать хотят,
как знаменьем крестным себя осеняла
из сил из последних
и как устремляла
в пространство над нами взыскующий взгляд.

Ты тайну ухода доверила нам
и скатерти той, что до дыр застирала,
и складкам негреющего одеяла,
и ликам, и замершим этим цветам.

Все помнит тебя, все томится в тиши.
Все немо. Все поздним исходит приветом.
Все внемлет трудам излетевшей души.
Все полнится чистым, задумчивым светом. 

***

Недожалел тебя,
недоберег тебя,
недолюбил тебя,
недосмотрел,
недомолился я
на дню и в полночи,
не догадался, что
се – твой предел.

Недоболел тобой,
недогрустил с тобой,
недосказал тебе
свои вины.
Недоносил тебя
во кровном череве,
со левой бьющемся
со стороны.

Не насмотрелись звезд,
не провожу на мост,
не обойму у Нерльского моста.
И не дождаться мне
совета тихого,
как жить во прочие
дни живота.

***

Акафист, списанный в тетрадь
рукой прилежною твоею,
нашел в бумагах и опять
молчу, и горблюсь, и болею.

Взгляд задержу ли на бинтах –
и тут же уязвляет память. Я и не ведал, что вот так
способны вещи тихо ранить.

Как бьются пижма и полынь
в метельной зноби на сугоре!
Как беззащитно в тишь и стынь
над лесом кровоточат зори!

А как стерильны и чисты
снега кладбищенского поля!
…Изнемогать от маяты,
но вдруг открыть, что нету боли,

что нету судного огня
и что легко и небывало
Заря таинственного дня
тебя навек уврачевала.