Бумажный самолетик

Никто не поспорит, что солнце встаёт на востоке,
Взъерошив лучами, изнеженный сакурой, быт,
Ожи́л самолетик бумажный, и вздрогнула Йоко*
От голоса, что прошептал в волосах "Let it be".

Как тонко, как странно любимые наши приходят,
То музыкой ветра, то легким касанием рук,
И всяк, утопающий в бездне небесных рапсодий,
Однажды получит надежды спасательный круг.

Бумагу чернилами денно и нощно марая,
В извечных метаньях - что плохо, а что хорошо,-
Пройти поэтический путь, словно путь самурая,
И выстелить строчками розовой сакуры шёлк.

*Йоко Оно- вдова Джона Леннона

Горячими альпийскими цветами

Горячими альпийскими цветами
Пылать над бесхребетностью времен,
Где смыла память тысячи имен,
Всего одно для галочки оставив,

Всего одно для галочки оставив,
Бескрайнее, любимое, твоё
Оно течет смолистым мумиё
В моей души незапертые ставни.

Моей души незапертые ставни
Ужели не удастся запереть?
Для этого придется умереть-
Два имени, два крестика на камне.

Явись цветком, бродяга разбитно́й
Обвей, ползучим гадом, позвоночник,
Таись, что согляда́тай полуночный,-
-
Твоих страстей эффект всегда побочен,-
Двуострый, как земли веретено.
 
Курту Кобейну

И когда головою пшенично-ржаной закивает со сцены Курт,
Призывая к Хель, погружая в болотную ряску и топь дивана,
Притворившись тотемным животным и бирюзой нирваны, -
Обратится кардиограмма смерти в песенную строку.

Повисаешь тенью на Иггдраси́ле, ногами кверху. И нем, и глух,
Принимая с небес зефиры субстанций, слепящих глаза, как манну,
И не важно орлом или решкой упал лягушонок души карманный,-
Всё одно - препарирует боженька скальпелем сирый и скорбный дух.

Вот тогда поделом воздастся тебе оглашенному, за дела твоя,
Словесами рыдать, читая тропарь и кондак, поминая всуе,
Поспешает Мефи́сто, крапленые карты грехов, второпях, тасуя,
Чтоб тебе, дураку, прокутившему право на жизнь, строгача впаять.

Замечтался Курт, и в жилах его забродила кровь молодым вином.
- До свиданья, - Земле не сказав, он ушел, певец и паяц пропащий.
Благолепствует звук семиструнный в трущобах и райских чащах,
-
И стихи осыпаются строчками, буквами и золотым руном.

На заборе эпох

На заборе эпох, по-евангельски, писано,
Что такое любовь, заковыристым почерком,
Подвывают ветра мезозойскими висами,
Схоронились во льдах мемуары да очерки.

Но звонок из Вселенной нежданно- негаданный,
Благове́стит в ночи первозданными трелями,
И тебя, чьи персты пахнут скорбью и ладаном,
Зацелует младенец с холстов Рафаэлевых.

И неважно, что будка сквозит телефонная,
Обдуваема нордами с Южного полюса,
Ты в нее, как с полотен, Сикстинской Мадонною
Прорастаешь, земли плодоро́дящей колосом.

Вот стоишь, неприкаянная, согбенная,
На весах злодеяния и добродетели.
В телефонную трубку вздыхает Вселенная.
-
И так громко молчишь, что тебе не ответили.
 
Я запомню январь

Я запомню январь и кривые его дороги
Покосившийся дом, где никто не живет сто лет,-
Стылый храм любви, от которой пароль и логин
Был утрачен навек, обеззвучен, затерт и спет.

Здесь тропинка вилась меж березок, осин и елей
И от счастья рыдала не выпавшая роса,
От тебя до меня, как от гроба до колыбели.
От меня до тебя, как до Пушкинской - полчаса.

Не видать окрест ни одной с огоньком избёнки,
Отогреть бы сердце, живою водой омыть,
Да на мир взглянуть глазами того ребенка,
Что в ладошке спрятал сакральную жизни нить.

Все сначала начать - с января, февраля ли, марта?
В чем милей утопать? В метелях, в пурге, в манто?
Не взобраться к Господу лестницами Монмартра,
Не увидеть заката с окнами на восток.

Уходя, ухожу и мои не кривы дороги,
Заклубит февраль, убаюкает как дитя.
От тебя до меня, как от схимника и до йога, -
-
Головою вниз и голову очертя.
 
Сомнамбулой петляешь у киоска

Сомнамбулой петляешь у киоска,
Где льют, отнюдь, не божию росу,-
И вот, императивно и безмозгло,
С дотошностью Иерони́ма Босха,
Твой мозг живописует "Страшный суд".

И в этой инфернальной передряге,
Где всех пропойц поставят на учет,
Два демона, на весь честной народ,
С помоями опорожняют фляги
В отверзнутый безбожниками рот.

Стоишь себе, эпохами гонимый,
Промеж Екатерины и Петра,
Осталась ветошь сирая от нимба,
И ощущаешь кисть Иеронима,
Щекочущую слева у ребра.

- Тебе чего? - мычит лицо из воска,
Неандертальцем зыря из киоска.
На курьих ножках пятишься назад.
- Мне минералки и картину Босха,-
Лепечешь ты, опасливо и плоско,
Вселенскою трусливостью объят.
 
Фонарщик Шалва
(из цикла «Фонарщики мира»)

Золотом расшитый Тифлис, -
Страждущих пиитов приют,
Жизни обретается смысл
В этом благодатном краю.

Только лишь небесный овал
Стянет предзакатная мгла, -
Старенький фонарщик Шалва
Приступает к важным делам.

За день, умерев от тоски,-
Облачась в штаны и жилет,
Утлые надев башмаки,
Мотыльком взмывает на свет.

Родственников нет у Шалвы,
Одинок на свете, как перст,
Он уже как будто привык
Волочить предсмертия крест.

Но когда нисходит закат,
Улочки топя в темноте,-
В сердце у Шалвы виноград,
Золота волхвов золотей.

Нет его светлей и мудрей -
Бедного того старика,
Сотни фитильков - фонарей
Оживают в добрых руках.

А в ночи, вернувшись в альков,
Где его и кров, и душа.
-
Юную узрит Сулико,
И Земли завертится шар.
 
Мариуш из города Лодзь.
(из цикла «Фонарщики мира»)

Мариуш из города Лодзь*,
Конюхом у пана служил,
Много сироте довелось
Потрепать и нервов, и жил.

Разорился ветреный пан, -
Пролетариат, что сатрап,
Скомуниздил стол и диван,
И с резными дверцами шкап.

Мариуш, моли о нем ксендз,
Не был никогда дураком,
И работы сидючи без
Двинулся в уездный партком.

- Нам фонарщик нужен, пойдешь?
Деловито Войцех спросил,-
Жалованье, впрочем, на грош,
Но на грош и надобно сил.

В сумраке качается Лодзь,
Словно без руля и ветрил.
Ливнями прошитый насквозь,
Мариуш возжёг фонари.

Это ничего, что промок,
Главное, что жив и здоров,
Гро́ши есть на хлеба кусок,
И ночлега теплится кров.

Движется небесная лодзь,
Паруса раздув над водой,
-
А над Вислой криво и вкось
Свастику рисует Адольф.

*Лодзь - город в Польше. В переводе с польского- лодка.
 
Фонарщик Йосеф
(из цикла «Фонарщики мира)

Йосеф был умён и красив
С химией на Ты завсегда,
Всё мечтал любви эликсир
изобресть. Но вышла беда:

С кислотой взорвался сосуд,
Черт подрал его перегреть,-
Стал незряч, но в самую суть
Научился сердцем смотреть.

На дрожжах тучнеет луна,
Йосеф не мальчишка давно.
У него и сын, и жена,
На столе маца и вино.

Завязал с алхимией он -
Волшебство не вне, а внутри,
И не надо всяких Сорбонн,
Чтобы возжигать фонари.

Вечером, под вздохи Рахиль:
- Йося, осторожней, родной,-
Зажигает в сердце фитиль,
И ступает в мир, где темно.

Близится Хануки пора,
Льется благодатный елей,
И горит небесное бра
Тысячами звезд- фонарей.

И, очки надвинув на нос,
Всё одно - бедняга незряч,
Он идет, не чувствуя ног,
К первозданным тем фонарям.
 
Петроградский фонарь
(из цикла Фонарщики мира»)

-Семеро по лавкам у ней,
Надо бы, сердешной, помочь.
Сокрушался дядя Матвей
В стылую январскую ночь.

На столе скоромный помин,
Помер многодетный отец.
- Подь сюды, Егорушка, сын,
На-ка петушок-леденец.

- Ты, Настасья, мать, не скорбей,
Вырастим твоих пацанов.
Сделал самокрутку Матвей,
Глядя в ледяное окно.

Вышел из барака во двор,
Жадно, второпях, закурил.
- Дядь Матвей, - захныкал Егор,-
"Глянь-ка, не горят фонари,
Папка кажный раз зажигал,
он же на все руки, ей-ей."
_
Шагом строевым зашагал
К фонарю рабочий Матвей.

Через пару-тройку минут
Захлебнулся желтым фонарь.
- Вот бы пацаненку уснуть,
И Настасья сутки без сна...

- Дядь Матвей, а тятька придёт?
Я ему секрет не сказал.
-
Пламенел, фонарь, идиот,
Лепестками в мокрых глазах.
 
Фонарщик из Вильнюса
(из цикла Фонарщики мира»
Старый город мрачен и тих,
Ветры обдувают костёл,
С веточки сорвавшийся стих
Дворник сапожищем растёр.

Нонче Гедиминас* угрюм,
Над домами тенью парит,
А луна в невидимый трюм
Спряталась. Но где фонари?

Рано утром войско сбирать,
Крепость осаждают враги.
-
А фонарщик, что с него взять,
Пьяный и не видит не зги.

Призрак Гедиминаса строг,
Сдерживает ярость едва.
- Угодишь, бесстыжий, в острог.
Альгимантас, срочно, вставай!

Молодой фонарщик вскочил,
Н'аскоро набросив пальто,
И, как Станиславский учил,
Вмиг вообразил, что он столб.

Водрузил на руку фонарь,
Ах комедиант, лицедей!
Правую включил полушарь,
Глядя сверху вниз на людей.

И застыл. Паяц, скоморох.
Старый город светом объят!
-
Гедиминас выдохнул: "Ох",-
И стремглав умчался в закат.

*Гедиминас -Великий князь Литовский (с 1315 или 1316 года до 1341г.). Основатель столицы Литвы - Вильнюса.
Боинг бумажный

В высь улепётывал звездными хмарями-
Ватами, питтами, прочими дошами*,
Боинг бумажный, с мотором из зарева,
С крыльями, между лопаток проросшими.

Белый, что саван. Псалмами отчитанный.
Пением мантры достиг просветления.
Как Иисус информацию считывал
Маленький Будда с глазами оленьими.

Движется мой самолетик папирусный,
Ближними далями, дальними близями.
Певчий дуэт из небесного клироса
Машет ему золочёными ризами.

В месте, где крылья к лопаткам припаяны,
Ангелы с демонами баламутятся,
Только Санса́ра подобна комбайну,
И колесо ее крутится крутится.

Переобуйся с живого на мертвого,
Коли хребтина скользит по булыжникам.
-
Движется мой самолетик с упертостью
чисто бумажной. Вихляет, но движется.

*Из Аюрведы: Три Доши - Вата (эфир и воздух), Питта (огонь и вода) и Капха (вода и земля) представляют собой три основных составляющих, которые образуют материальное тело человека.
 
Алия́ (Из цикла «От мужского лица»)

И когда в кругу чаровни́ц,
Паранджи заплещется шёлк,
Упаду, поверженный, ниц
Красотой твоей сокрушён.

Нянькает небес пиала́
Звезды неземной красоты,-
У тебя хранитель Аллах,
У меня - прекрасная ты.

Горный ручеек запетлял
Россыпями лунных камней,
Не сокрой очей, Алия́,
Кои спелых вишен черней.

Никогда священный Коран,
Не благословит наш союз,
Коршуном взирает султан,
Охраняя внучку свою.

Без тебя свобода - тюрьма.
Сладостен манящий восток,
Крыльями помашет Хума́й*,
Месяц задевая хвостом.

* Хумай (Хумаюн) волшебная птица-феникс, вещая птица. Считалось, что она делает царём человека, на которого бросает свою тень. Имя Хумаюн в персидском языке означает «счастливый, августейший».

^{Илл.: Олег Тимошин}