Защитник моего брата

1.

    Валентин Распутин был тогда еще в добром здравии…

   Сидели за дружеской беседой в его московской квартире на Сивцевом Вражке, когда в гости к нему заглянул «шукшинский» оператор Анатолий Заболоцкий, давно известный мастер-«фотохудожник», заодно – коллега-прозаик. В просторной гостиной разложил на полу большие по размеру снимки Василия Белова: профессиональная привычка.

   Все трое мы долго в них, молча, всматривались.

   Василий Иванович в ту пору уже прибаливал, это было хорошо видать и на фотографиях. Я с невольным вздохом сказал: да, Толя!.. Бывало, ты радовал нас портретами более веселыми.

   - Пройдет два-три года, и мы станем такими же, – печально отозвался Распутин.

   Я стал говорить что-то такое: мол, не пророчествуй, Валя, мало ли как дальше сложится. Будем держаться!

   В голосе у него зазвучало чуть насмешливое раскаяние:

   - Может быть, в вашем Новокузнецке пили меньше, чем в  Иркутске…

   И тут, конечно же, я грудью стал на защиту родной Кузни:

   - У нас-то?.. Меньше?!

   Но Валя был непреклонен: наверняка!

   Это очень хорошо помню. Как призвал Валентина Григорьевича к «боевой ничьей»: что же это мы, по прошествии стольких лет, будем считаться, кто тогда, в 60-х, больше выпил?!

   «Когда мы были молоды», эх!.. Как назывался фильм, снятый на киевской «студии Довженко» незабвенным другом Михаилом Беликовым, удостоившим своим творческим вниманием и мою прозу… Светлая тебе, Михаил Александрович, память и царство Небесное!  

   А Заболоцкий повел подбородком на фотографии:

   - Зато теперь это для Василия Ивановича как пропуск. Такие снимки.

   Кто-то из нас двоих спросил: это куда же, мол – пропуск?

   - А вот увидите, – пообещал Заболоцкий. – На канале «Культура».

   Вскоре увидели, и правда.

   Не только мы, бывшие при этом грустном просмотре снимков Василия Белова.

   Увидела вся Россия.

   Ну, какие же все-таки, прости, Господь, мерзавцы!..

   Когда Василий Иванович был в крепости, в духе и благости, не находилось для него места на этом якобы непродажном, таком  объективном телевизионном канале…А стоило появиться и на лице, и в движении, и в жестах явным признакам болезни – вот он, любимец-то ваш. Теперь уже можно и показать.

   Любуйтесь!..

2.

   Я-то, пожалуй, недаром собрался писать о Василии Ивановиче в июле. На «макушке лета».

   Хоть отцвели уже расплодившиеся в нашем дворике под Звенигородом ирисы, которые почти десяток лет назад привез из Вологды, в самой зеленой силе был, тоже вологодский, бадан с громадными и плотными листьями. Тоже отцвел, но перед этим, когда проходил мимо этих прижившихся у нас северных гостей, все вспоминал  Василия Ивановича: какой был красивый человек!

   Видит ли нынче, как поднимаю голову, якобы рассматривая небо и облака над небольшой нашей деревенькой Кобяково, неподалеку от пушкинского «сельца Захарово»?.. Когда останавливаюсь возле прочно укоренившегося бадана, возле ворот, либо перед грядками, около шеренги цветуших голубым с желтой оторочкой «кочетков», их на Кубани – так…

   Вообще-то Белов и был, пожалуй, крепенький такой, красивый и, хоть «небольшенький», как любил Емельянов Гена, сибирский мой друг, с удареньем на третьем слоге говаривать, но боевой и задиристый кочеток.

   Так вот, наверняка догадывается, поглядывая на меня теперь уже из горнего мира, что размышляю о том, о чем с ним так и не успели договорить… 

3.

   Пролистал сейчас свой «Донской пролог», воспоминания о встрече молодых писателей с Шолоховым в 1968 году, в его Вешенской... Только и того – нашел коротенький абзац о том, как Белов настаивал: о своем разговоре с нашим хлебосольным хозяином и о том, что было после этого, напишет сам. Непременно – сам. Только сам.

   Не исключаю, что в рукописях Василия Ивановича, в каких-то его бумагах, и действительно, остались подробности вешенских событий, известные только ему, никому больше. О чем у них был  разговор с Михаилом Александровичем?  Когда за «скатертью-самобранкой» на берегу Дона – за уставленной  напитками и яствами почти бесконечной полосой расстеленного посреди июньской травы брезента – они «во главе стола»   долгонько сидели рядом. Какими откровениями делились? С какими  недомолвками… как без них?

   Но чем дольше длится отмеренный судьбой срок, тем  значительней мне кажется это появление Белова на балконе вешенской гостинички вечером, уже после банкета… Тем яростней звучит его горькая речь, обращенная к стоящим внизу, разным по чину и званию, партийным чиновникам, сопровождавшим нас в поездке к Шолохову: «Вы ограбили мой народ!.. Разорили мою  Россию!»

   Во всяком случае, так это помнится.

   - Перебрал Василий Иванович! – с нарочитым сожалением вздыхали стоявшие внизу «партократы».

   - Явно перебрал, явно…

   - Надо бы врача, «скорую».

   - Уже позвонили, едет.

   Не исключено, тут самое место поразмышлять о «писательском» пьянстве…

   Было, конечно. И не только в России.

4.

   Нашел сейчас малоформатную, в бумажной обложке, тонкую  книжечку, изданную в 1994 году во Владикавказе; «Человек с засекреченной биографией». С автором ее, пылким осетином Георгием Черчесовым, с  Жорой, стали товарищами, когда еще учились в параллельных классах в нашей школе в  Отрадной. Дружили потом всю жизнь. И студентами на факультете журналистики МГУ, и когда «распределились» потом чуть ли не в противоположные концы почти бескрайнего тогда Союза. Я – в Западную Сибирь, в свой Новокузнецк. Он – на Северный Кавказ. В родную свою Аланию.

   Непростая его, в том числе творческая, биография – это, как говорится, особь-статья, дал бы возможность Господь о ней рассказать. Но эта книжица в ряду других его больших и малых изданий стоит как бы особняком. Недаром у меня хранится присланный уже его вдовой, Ольгой, «дубликат». Оригинал, против дружеских правил, пришлось передарить. Не кому-либо – Петру Васильевичу Палиевскому. Не забывающему о своей ранней  ипостаси: «американиста».

   Суть в том, что главный герой «Засекреченной биографии…» осетин Хаджумар Мамсуров, один из самых легендарных советских диверсантов, стал для Эрнеста Хэмингуэя прообразом «испанского интернационалиста» Роберта Джордана в романе «По ком звонит колокол»…

   Так вот, в начале их невольного знакомства в республиканской Испании 1936-го года непьющий и некурящий горец буквально скрывался от находящегося в постоянном подпитии «папы Хэма». Но из «Центра» пришел неоднозначный приказ, переданный писателем и журналистом Михаилом Кольцовым: надо, Хаджумар, с американским писателем встретиться. Надо!

   И несколько вечеров подряд необычайно любознательный американец приходил к Мамсурову с объемистой коробкой, которая содержала немалое количество бутылок красного вина. К утру он опустошал их. Единолично.

   А не знавший страха «македонский продавец апельсинов Ксанти» ночь напролет мучился. Неужели все эти малопонятные для него вопросы – ради того, чтобы зачем-то  выяснить: как пахла пыль на дороге и как пахла трава, когда он лежал перед мостом, который собирался взорвать?!

   Думаю, хватило бы и этого свидетельства о незабвенном американском прозаике…

   Но вот еще одно. Помнится, журнал «Америка», который в «шестидесятых» прошлого века не так-то просто было достать, опубликовал эксклюзивный, как бы сказали теперь, рассказ о пребывании в Москве другого заокеанского классика. Джона Стейнбека.

   Рассказ был о том, как писателю удалось уйти от «хвоста» всесильного КГБ и раствориться в московской среде. Чтобы попытаться понять ее.

   В продуктовом магазине к нему подошел человек, который что-то дружелюбное говорил о деньгах и показывал ему указательный палец. Писатель достал кошелек и протянул его раскрытым. Москвич осторожно вынул из него один-единственный рубль и жестом предложил оставаться на месте. Возвратился с кем-то вдвоем, вместе они вышли из магазина и оказались в ближнем дворе. В котором несколько сидевших невдалеке мужчин резко били ладонями по столу и что-то громко кричали… поймут ли Джона Стейнбека нынче?.. Тогда было ясно, что речь идет о народном единстве, достигаемом в том числе посредством безвозмездно-азартного домино.

   Но наши трое занялись другим делом. Объединяющим, может быть, еще прочней. Чтобы не напрягать воображение и без того теперь малочисленных читателей, скажу прямым текстом: они выпили «из горла», каждый отмеченную ногтем ведущего фуршет свою дозу. И закусили плавленым, в серебристой фольге, сырком с названием поистине символическим: «Дружба». Постояли, переговариваясь больше глазами и жестами, и соединивший их в народную троицу тамада снова приподнял указательный палец: «А?!..»

   Стейнбек опять обнародовал небедное содержимое своего кошелька. И опять из него был взят один-единственный рубль.

   Дальнейший текст много лет помню наизусть: «Новые товарищи нравились мне все больше, и мы с ними повторили это достаточно много раз».

   Утром столичный наш гость проснулся оттого, что «розовощекий московский милиционер» (так было в тексте) тряс его за плечо.

   Сидевший на бетонном поребрике недалеко от своей гостиницы Стейнбек по-русски произнес фразу, которой накануне его обучили двое его «новых товарищей»:

   - Я самы лучши американски писател!

   «Розовощекий милиционер» поднес ладонь к козырьку. С радостным удивлением почтительно проговорил:

   - О, Хемингуей!..

   Разве он, действительно, понимал? Насколько глубоко дорогого столичного гостя ранит?!

5.

   А теперь представим-ка русских современников этих двух великих американцев. Наших.Участвовавших не в чужой войне, а в Великой Отечественной. Либо – в лесоповале. В Сибири или на Севере.

   Представим их сыновей, ставших литераторами, когда многих из их отцов на белом свете уже не было... Представим этих выраставших в голи и нищете  полу-сирот. Для которых потом укоренившиеся после войны «сто пятьдесят» были тем же самым спасительным средством, что «наркомовские» сто граммов на фронте или живительный глоток «бормотухи» в лагерном бараке…

6.

   (4 июня 2018 года. Вместо дневника.

   С той, прошлой «макушки лета», когда начинал писать о Василии Ивановиче, прошел почти год…Если не два.

   Постоянно вспоминал об очередной своей «незавершенке», снова стыдился… Или всему – свой срок?

   Сегодня утром взял титановую лопату с полустершейся от неподатливой подмосковной земельки надписью – на память, мол, о  нашем Запсибе… Пошел в конец участка, за покосившийся сортир, сделанный в свое время Сережей Леотьевым, младшим другом, новокузнецким поэтом-прозаиком…

   Потом квартировавшие у нас бродячие строители прокладывали тут  канализацию, заканчивали уже без моего присмотра, я должен был срочно уехать в Майкоп. И такой «свинорой» после себя оставили!

   Куда они подевали чернозем? Неужто кому-то вывезли?

   Но вот уже много лет глыбы глины зарастают такой дурниной, что ни одна коса ее не берет. А я все приступаю к этим глыбам с лопатой, переворачиваю и с места на место перекидываю, но до ума никак этот, ну будто заколдованный, пятачок не доведу.

   Несколько дней назад таджик Бахадур, старый знакомец, косил и на улице, и впереди дома, и тут. А когда закончил, наконец, почти такую же полосу неудобья за железной оградкой, перед леском, пристал ко мне: Ата!.. Дед!.. А почему бы, мол, это все не вскопать?.. Несколько раз перевернем землю: сейчас, в конце лета и в начале зимы. А весной, вот увидишь, можно будет сажать картошку!.. Почему земля пропадает?.. Такая должна давать урожай!

   Извинился и даже впервые при мне по-русски выругался.

   Сказал что-то по-таджикски, и его молодой помощник, Саид, бросился шагами мерить участок.

   - Две сотки, Дед! – доложил мне Бахадур. – Скажи, когда начинать?!

   И в глазах у него была такая тоска, которую только желанием заработать, пожалуй, не объяснить.

   Сказал им, что нет на это денег, они ушли, а я потом понял вдруг: да это ведь тоска живущего на камнях безземельца!

   Ему бы туда эти две сотки!

   Или пора отдать ему тут?..

   Вспомнил покойного батюшку Феофила, духовника Саввино-Сторожевского монастыря, не однажды мне говорившего: увидишь, мол, Гурий!.. Господь отдаст эту землю тем, кто хочет на ней  работать и кто рожает много детей. Наши не хотят рожать, все!

   Возвращаясь мысленно к разговору с Бахадуром, подумал вдруг: а ведь так точно, мол, рассуждают все те, кто так или иначе зарится на нашу «одну шестую часть света»…

   Т у т, мол, жить негде, а они т а м жируют!

   … И вот взял нынче титановую – эх, как бы для настоящих-то титанов! – лопату, пошел в конец символически огороженного участка… Хоть тут порядок бы навести! И в самом деле – не стыдоба ли?

   Глина опять задернела, не поддавалась и пришлось «карловаться». Любимое выражение покойного друга, великолепного поэта-сибиряка Саши Плитченко.

   Тут-то вдруг и пришло это, не раз говоренное мне Беловым: «Не отдавай этот окоп!.. Держи до последнего!»

   Говорил это о «редакции русской советской прозы», которой я в свое время заведовал… Но вот, выходит, дошло уже и до якобы собственной  подмосковной земельки?

   До Русской Земли – вообще?

   Перекинулся некий мостик от одного завета к другому. Стародавнему. Вековому. Самому главному.

   Показалось, что понимания этого мне как раз не хватало…

   Писателю – все в дом?

   Даже когда его грабят… Не зря ведь Валя Распутин написал свой «Пожар».)

7.

   Вернемся, однако, «к своим баранам». Как мы еще недавно говаривали.

   В каком-то одна тысяча девятьсот шестьдесят «лохматом» году в Кемерово начинался Союзный семинар молодых писателей, я уже числился в руководителях… Благополучно миновав роль слушателя на предыдущих семинарах. Ударная стройка! Она такая.

   Опять благодарить тетку Домну?

   Так вот, семинар уже начался, а я из своего Новокузнецка маленько запаздывал. Торопился через пустое и гулкое фойе Театра оперетты, когда из зала, как бы навстречу мне вышел Ярослав Смеляков… видимо, уже успел назаседаться. Или, как мы говорили тогда – «горели трубы»?

   Остановил меня, спросил нарочито строго:

   - Молодой человек! Не скажете, где здесь буфет?

   Я еще не отошел от своего бега с железнодорожного вокзала, торопливо сказал:

   - Еще не знаю, извините…

   Надежду в его голосе сменило, ну прямо-таки презрение. Глянул на меня – пользуюсь твоим любимым выражением, мой незабвенный друг и учитель Гена Емельянов! – «как старый солдат на молодую вошь».

   - Что ж вы тут делаете, если не знаете?..

   Виновато пожал плечами, продолжил путь к залу, откуда только что вышел Смеляков, и уже вслед мне он наставительно произнес:

   - Не с того, молодой человек, начинаете совещание!

   Они-то, старшие коллеги, отцы наши, и в самом деле, начинали с лагерной  бражки. Со ста «наркомовских» граммов на передовой. С партизанского самогона где-нибудь в Белоруссии. С трофейного германского шнапса…

   И разве мы не были продолжателями их печального опыта?

   На сахалинской путине, на вышке нефтяной скважины Ямала, на сибирской тропе…

   И разве нас это не защищало и не сплачивало?

   Все вспоминается известный случай из грешной, то смешной, а то и трагической истории ЦДЛ – Центрального дома литераторов…

   Донской поэт Борис Куликов «обмывал» свою первую книгу стихов. В подобном случае как бы даже полагалось гонорар  пропить до копейки. Чтобы везло и дальше.

   На пике загула мимо счастливой кампания Бориса прошел явно печальный, чуть не плачущий ровесник. Его окликнули, усадили за стол, налили «штрафную», велели рассказывать, кто его обидел. А когда узнали историю жившего, если не ошибаюсь, в Хабаровске грустного печальника, тоже начинающего поэта, Куликов, открытая душа, тут же решил: мол, тут же едем в Хабаровск «бить морду» обидчику.

   Кампания переместилась на Казанский вокзал, к билетным кассам. Чуть ли не всем скопом отправились в Хабаровск, и в самом деле, призвали к ответу обидчика талантливого – а как иначе? – собрата и вместе с ним вернулись в Москву.

   История эта долго была известна в ЦДЛ как «Куликовская битва»… светлая тебе, донской правдолюбец, память! И братский привет чтущим тебя твоим семи-каракорским землякам!

8.

      Однажды, когда уже работал в издательстве «Советский писатель», в кабинет вошла достаточно молодая обаятельная особа в модной шляпе и с перчатками в руке. Чуть ли не с порога весело начала:

   - Отец! Эту дорогую шубку купил мне ты! – чуть небрежно отвела полу, чтобы видней стали ноги и с нарочитым напором продолжила – Эти изящные сапожки… мне подарил тоже ты, отец!

   Она стояла уже напротив моего стола, я встал и невольно склонил голову чуть набок, словно заглядывая ей за спину.

   Она поняла и рассмеялась:

   - Нет-нет!.. Наш общий ребенок – фильм «Красный петух плимутрок». Я – Вика Токарева, – и протянула ладонь. – Виктория!

   Вечером я позвонил в Киев режиссеру Михаилу Беликову, снявшему этот фильм, который не сходил тогда с экрана первого канала телевидения, и Миша взялся ворчливо мне «выговаривать»;

   - Ну, вот. А у тебя нет ножниц и нет клея с кисточкой. Чтобы самому «нарезать» сценарий… привезти тебе ножницы? Или найдешь дома?

   Этот давний наш разговор нисколько не унижает Викторию.

   И сейчас благодарен ей за участие в дорогой душе кинокартине  по знаковому для меня рассказу. То было некое расставание с кем только не заклейменной тогда «производственной прозой». И так и не состоявшийся до конца переход в почетный ряд мастеров-«деревенщиков».

   С Беликовым мы тогда задумывали новую работу, студия Довженко уже готова была подписать договор. Там числили меня оторвавшимся от  «ридной нэньки» украинцем, Миша, как понимаю, эту частично справедливую версию поддерживал, и  хитровански предлагал мне «размовляты», ну хоть в бухгалтерии. Там разговоры куда короче, чем в любом другом месте на студии.

   Но это уже иная, не только весьма любопытная – трагическая, так получилось, тема. А судьба рукописи, с какой пришла тогда в издательство Вика, сложилась чуть ли не идеально. Недаром же на «дарственном» экземпляре своей книги с не очень удачным, правда, названием «Ничего особенного», она потом написала: «Дорогой Гарий! Спасибо тебе за то, что ты хороший писатель, красивый мужик и не вредный начальник».

   Нарушив железное правило не «обмывать» с авторами их детища, мы с Борисом Тихоненко, моим заместителем, и с примкнувшим к нам общим приятелем Сергеем Есиным даже посидели с Викой в ресторане Дома кино. Это был наш уже чисто дружеский, уважительный жест: ну, «толковая баба»! И чуть не в доску своя…

   Это ощущение нашего с Викой доброго знакомства не покидало меня потом даже в годы яростных писательских разногласий… Может, спасали родная Кубань да Сибирь, где было достаточно своих драчек? На московские там почти не обращали внимания.

   И вдруг, вдруг…

   Есть у меня давняя, чуть не со студенческих лет, подружка, которая надо мной, что там ни говори – провинциалом и бродячим философом, уже столько лет беззаветно шефствует. Для нее я, давно седой и с душевными ранами, о которых она мало ведает,  остаюсь все тем же молодым хохмачом и ёрником. Уже давно она включила меня в круг своих интернетовских сообщников, и переписка их все чаще и чаще напоминает, насколько за время,  будь не к ночи помянута, «перестройки», мы друг от друга отдрейфовали.

   Пища для размышлений сделалась нынче куда горше прежнего. И в очередной раз это чуть ли не с болью ощутил, когда стал читать присланное моей благодушной доброжелательницей интервью с Викторией Токаревой.

   Это отрывок из него:

    «Юрий Маркович Нагибин входил в редколлегию журнала «Наш современник». Этот журнал объединял вокруг себя писателей-деревенщиков, которые писали о проблемах русской деревни. Эти писатели жили в глубинке, не обращали на свой внешний вид никакого внимания. Пушкин говорил: «Быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей». Писатели-деревенщики о красе ногтей не думали и выглядели как пьющие мужики, какими они и являлись.

   Юрий Нагибин на их фоне казался заморской птицей в стае ворон. Он был красив, одевался дорого и со вкусом. Барин.

   Члены редколлегии подозревали в нем еврейскую кровь и относились недоверчиво. Юрий Маркович – русский по матери, но все-таки он был Маркович, и это настораживало. Антисемитизм процветал в «Нашем современнике» и был не полезен его носителям. Как всякое негативное чувство, он портил здоровье, выжигал талант».

   И как-то скучно мне после этих строк сделалось…

   И – грустно.

   А через год, пожалуй, уже по каналу «Культура» прошло большое, в трех частях, интервью с Викторией Токаревой. В осеннем саду на веранде небедной дачи она давала вальяжное, но очень категоричное интервью.  О том же самом. Но со многими, все больше чисто женскими подробностями. Вроде этой: что уважаемый писатель, чуть ли не классик, пять раз был женат, но со всеми своими, вспомним письма Пушкина, «женками», сумел остаться в добрых отношениях и даже иной раз собирал их, бывало, всех вместе.

   Невольно мне снова вспомнился бывший однокашник по факультету журналистики Володя Сазонов…

   В Москве на Бутырской наши дома рядом, и однажды он позвонил и спросил: знаю ли, что в только что вышедшем «Дневнике» покойного Юрия Нагибина упомянуто и мое имя?.. Нет? Тогда он готов хоть сейчас же встретиться у него или у меня во дворе, он покажет книгу.

   Вот эти строчки, которые греют меня и нынче. Идущие вслед за горькими, во многом справедливыми словами об официальной – «секретарской» как тоже говорили тогда, – литературе:

   «Но где-то в стороне от проезжих дорог, разбитых копытами першеронов Маркова, Чаковского Алексеева и иже с ними начинает натаптываться, покамест едва-едва, тропочка настоящей литературы. «Пастух и Пастушка»  Астафьева, «Доказательства» Тублина, рассказы Г.Семенова, «Северный   дневник» Ю.Казакова, интереснейший парень появился на Байкале –  В.Распутин, рассказы Г.Немченко, Бог даст, к ним присоединится  Беломлинская (В. Платова), лучшая из всех, великолепный взрослый  писатель пропадает в Балле, все лучше пишет В.Пикуль, хороши очерки злобного Конецкого, но он может не развиться в писателя по причине узости души, и не сказал последнего слова Аксенов. А Валерия Алфеева, а сколько неизвестных мучаются вынужденной немотой по всей громадной стране! Дай только немножко свободы, повторился бы золотой девятнадцатый век».

   …  А тогда, отдавая мне почитать нагибинские «Дневники», мой однокашник Володя Сазонов сказал вдруг:

   - Представь себе, в Пахре наши дачи неподалеку одна от другой: Юрия Марковича и моя. Я всегда уважительно кланялся, но быстренько проходил мимо… Мало ли о чем размышляет. Чего тут со своими вопросами. Но если бы знал, как он в последние годы был одинок… как, судя по всему, нуждался… ну, просто в   собеседнике… Я бы все бросил и около него сидел бы часами.

   У Володи был горб, печаль его со студенческих лет. Малого роста, неказистый, он всегда чуть ли не жалко выглядел, но видели бы, какое с ним случилось преображение, когда произносил эти запоздалые слова уже не своему кумиру – мне, грешному…

   Глаза его сияли искренней, благородной печалью. Весь вид его сделался даже не благообразен – величествен.

   Вот оно, подумалось, – непреходящее влияние искренней силы слова!

   В отличие от искусного мастерства, явленного мне в «театре одного актера» в далеком, полузабытом теперь году. В кабинете  издательства «Советский писатель».

   А нынче по каналу «Культура». Тоже – нам всем.

9.

   Чаще остального мне почему-то вспоминается, как Василий Иванович зашел в «Советский писатель» после возвращения из поездки по Швеции.

   Было это в середине восьмидесятых или чуть позже, уже при Горбачеве. Но главным интересом шведов, как понимаю, оставалась традиционная Россия. С благодарным, еще не остывшим удивлением от этого открытия Белов тогда рассказывал и о долгой  беседе со студентами университета в Стокгольме – договаривались о двух часах, но встреча продолжалась чуть ли не пять часов. И о пространном, на всю полосу интервью в самой влиятельной газете.

   Другое дело, что ни тут ни там русскому писателю не заплатили, без кроны в кармане возвращался в отель пешком.

   На следующий день посетовал на это в советском посольстве, и у него спросили: выходит, мол, об оплате за то и другое вы предварительно не договаривались?.. Как жаль, что вас не предупредили заранее и вы не подписали необходимых бумаг – очень, прямо скажем,  опрометчивый поступок! Ничего не поделаешь, такова  капиталистическая действительность, а вы думали?!

   К чести наших дипломатов, тут же они, как говорится, скинулись, а один из них, провожая потом писателя, сочувственно его наставлял. У всякого, мол, пишущего человека должен быть за рубежом информатор.  В каждой стране!.. Пока все эти договоры о зарубежных изданиях Советским Союзом не подписаны, вы, мол, там расскажите об этом своим собратьям по профессии. Что в этом смысле всем  надо брать пример с Юлиана Семенова.

   В каком бы уголке нашей матушки-земли его не напечатали, он туда летит и «берет кассу».  Иногда – целиком.

   …Теперь уж хорошенько не помню, в какой стране это было: сдается, рассказывал Василий Иванович, в Голландии…

   Коммунистическая газета из номера в номер долго перепечатывала «Семнадцать мгновений весны…»

   Когда, наконец, закончила, тут же появился автор и, действительно, выгреб все денежки.

   В тот же день улетел обратно.

   А доверчивая просоветская газетенка вынуждена была приостановить издание: обанкротилась.

   Что тут, и правда, поделаешь. Одна штука, если тебе помогает стойкий дух где только не побывавшего за свою жизнь бессмертного Штирлица.

   И совсем другая, когда о тебе печется все-то чудак-плотник, ни разу в жизни не вылезавший из никому неизвестной северной деревеньки.

   Привычное дело?

   Прощаясь, сказал тоже привычное для него:

   - Держи окоп, держи!.. Тем более – этот. Никак нельзя его отдавать – держи!

   Придется, пожалуй, еще раз объяснить, что это был за «окоп», и как я в нем очутился.

10.

   Первая моя книга в «Советском писателе», переиздание романа «Здравствуй, Галочкин!» прошло «со свистом»: спасибо тебе Сибирь-матушка за многолетнее щедрое покровительство!

   Потом были долгие, тяжкие мытарства с «Тихой музыкой победы», которая завершала «западно-сибирскую», «новостроечную» трилогию. Кто только и где не говорил о ней добрые, а то и возвышенные слова, но вышла она в конце концов в «Новом мире», ну уж в таком усеченном, впрямь искалеченном виде! И – под другим названием: «Считанные дни».

   И нынче вспоминаю горькую шутку Франца Таурина, заведовавшего тогда отделом прозы журнала. Как мог, я, конечно же, отстаивал чуть ли не каждую строку, и однажды в ответ на его опасения, что нам после скажут в ЦК, в запале воскликнул: «Да что ж там нет разумных людей?! Да они там будут плакать от умиления!» Умница Франц – свой в доску, тоже недавний сибиряк – со вздохом сказал: «Ох, как бы не затопили нас эти слезы!»

   Начиналась «Тихая музыка…» еще на стройке, продолжалась сперва в Майкопе, откуда было рукой подать до Дома творчества в Гаграх, потом в Краснодаре. Уже отсюда отправил ее в трудное путешествие по московским редакциям, здесь получил первые знаковые известия. Прежде иных – скоропалительную телеграмму из журнала «Октябрь», в которой меня поздравляли с «большой творческой удачей». Потом – подробную, развернутую рецензию из совместной комиссии «Большого Союза», как тогда называли Союз писателей СССР, и ВЦСПС: Всесоюзного центрального совета профессиональных союзов.

   Недурное вообще-то дело: существовал ежегодный конкурс на лучшее произведение «о людях труда». И вот заместитель председателя этого конкурса, бывший заодно заместителем главного редактора «Госкомпечати»… прости мне, мой друг-читатель обилие канувших в прошлое «бюрократических» терминов! Однако, без оглядки на опыт еще недавних времен, мы наверняка не выберемся из духовной помойки, в которой нынче пребываем не только без недовольства, а даже с «чувством глубокого удовлетворения».

   Так вот, высокий чин из «Госкомпечати» прямым текстом писал, чтобы я не ждал премии – ее получают большие литературные начальники либо их прихлебаи. А о достоинствах романа он рассуждает для того, чтобы я не отчаивался и не терял веры в себя. Я на верном пути. И времена, когда «Тихая музыка победы» будет востребована, еще настанут.

   Тут вот какое дело. В заглавии этого повествования о Василии Ивановиче Белове значится мой брат, младший Валера, но по ходу дела, как говорится, я отчетливо понял, что мне не обойтись и без рассказа о нашей сестренке, страдалице Танечке.

   Родилась она в феврале сорок пятого, когда маленько оклемался после тяжелой  контузии наш отец, вернувшийся с фронта в конце зимы сорок третьего. Родилась дома, а не в больнице. Прибежавшая оттуда акушерка сказала, что шелковых ниток у них давно нет: кто, мол, нынче рожает-то?.. И  перевязала пуповину обыкновенным бинтом из марли. Почти тут же пупок ушел внутрь, на его месте образовался свищ, и редко когда прекращавшая сочиться из него сукровица испортила нашей сестренке ее короткую жизнь…

   Таня не ходила на уроки физкультуры и не ходила летом на речку, на наш Уруп, где не только купалась – больше «бесилась» и детвора, и мальчишки-девчонки годами старше…

   Конечно же, она избегала «танцев», ей нельзя было напрягаться.

   В Краснодаре, куда в сложных обстоятельствах обращалась вся простецкая Кубань, сказали, что об операции не может быть речи – надо ждать, когда Таня «перерастет критический возраст», и свищ тогда «затянет», он сам по себе закроется…

    Но чуда так и не произошло.

    В школе она получила серебряную медаль, но учиться дальше мама отпустила ее лишь в не ближний Новокузнецк. Под мою братскую опеку.

   Поступать она еще дома решила в СМИ, в Сибирский металлургический – сказывалось, пожалуй, то, что в предках у нас были известные в округе кузнецы и паровые механики. Вышло так, что сперва я споил чуть не половину «преподов», как теперь молодежь «величает» преподавателей. А  после чуть не каждый из них удивлялся: зачем?.. Стоило ли мне так стараться, если каждый экзамен сестричка «щелкала», как белка – орехи.

   Стоило, стоило!

   Потому что за мной стояла целая армия наших заочников с новостройки. Когда им было учиться?.. А отогреться и хоть слегка расслабиться после проведенного на жестоком морозе дня хотелось каждому.

   Поселилась Таня у нас и стала не только воспитательницей нашего малолетнего Жоры, которого пыталась приучить звать меня «папкой», а то и «папулькой»… Тоска по нежности? В добром расположении духа отец наш не однажды говаривал, что «папка» встарь, по-народному, означала «хлеб», «хлебушек».

   Заодно она сделалась незаменимой моей секретаршей… Как только везде успевала?!

   Шли годы, когда я как раз не был паинькой, и Танечка, бывало, тихонько подходила ко мне, когда работал, со спины обнимала и в ухо шептала: «Если бы ты знал, братик, как я люблю тебя, когда ты, как стеклышко и в белой рубашечке, сидишь над своими страничками!..»

   Только она хорошо понимала мой отвратительный с детства почерк и многое перепечатывала. «Тихую музыку» – чуть ли не целиком. Печатала она и в Ташкенте, куда «по распределению» переехала, и много лет спустя , когда ее уже не стало, доконал-таки оставшийся с времен войны свищ, я вдруг среди старых писем нашел начисто забытую ее телеграмму: «Пусть говорят, что ты порой жесток./ Своим героям ты пророчишь беды./Но знай, папулька, каждый твой листок/ пронизан тихой музыкой победы».

   Рассказываю историю «Тихой музыки…» еще, пожалуй, и потому, что толкающее руку подсознание и самому открывает: она заставила меня испытать если не все, то очень многие тяготы, выпадающие на долю провинциального писателя. Вволюшку хлебнувшего той самой «правды жизни», к которой лицемерно звала отечественная партийная пропаганда.

   Вышло так, будто всезнающий Некто целенаправленно готовил меня к предстоящей роли литературного бойца-окопника. И случай занять «окоп» не заставил себя ждать…

11.

   Саша Гангнус, бывший в ту пору редактором моей книги «Праздник возвращения птиц», привел меня к всесильной своей начальнице Вилковой, заведовавшей в издательстве «русской советской прозой». Из ящика стола та вдруг достала двустраничную анкету и протянула мне: «Заполни ее, пожалуйста, детка!»

   Последовал примерно такой разговор: спасибо, мол, Валентина Михайловна, считаю за честь, но работать у вас не готов. Она сказала: мол, знаю. Да я бы тебя и не взяла. И тебе, и мне это ни к чему. Но анкету заполни, Саша все тебе объяснит. Мне некогда тут с вами. Идите, идите!..

   Гангнус взял анкету, мы пошли в крайнюю, в тупичке, «чайную», с  электрическим самоваром, комнату. Похохатывая особенным своим, «деревянным» смехом, Саша взялся втолковывать: мол, помоги «мамане», ну помоги!.. Она к тебе хорошо относится. А тебе-то – что стоит?.. Для чего это?.. А вот для чего. Тут ее, как волчицу флажками, обложили анкетами «цековских» дочек – директор-то пришел из ЦК! Заполняют у него в приемной, а то прямо на уголке стола в кабинете… Мамане надо от них как-то отбояриваться. Станет твою анкету показывать: вот, мол, у меня кто стоит в очереди. Зрелый прозаик. Сибиряк. С богатым жизненным опытом. Твоя  ударная стройка будет для Мамани как крепость… чего рот-то раскрыл?! Давай-давай!

   Отнесли мы анкету, а через какое-то время, когда я уже успел о ней позабыть, домой мне позвонил Толя Голубев, зам директора «Совписа»: можешь ко мне зайти?

   Почему бы и нет?

   Зашел, а он: ты, мол, анкету для Вилковой заполнил, было дело? Теперь она у директора, он хочет с тобой поговорить.

   Снял трубку: к вам можно, Владимир Николаич?.. По поводу анкеты из редакции русской прозы, да… 

   Вообще-то я слегка удивился. Когда Голубев был главным редактором журнала «Смена», то в разговоре со мной был не только строг – прямо-таки суров. Когда несколько лет назад Алик Лиханов представил меня как возможного литсотрудника.

   А тут вдруг – ну, Сахар Медович, да и только!

   После я годами пытался разобраться в этой интриге. Когда они – только кто в точности? – так ловко обыграли старую литературную бандитку, опытнейшую Маманю.

   «Решил поглядеть на вас! – прямо-таки засветился радушием Директор. – Стало любопытно, почему такие необходимые нам кадры стоят в очереди… Рад, что не ошибся – и посмотрел на Голубева. – Ну что, Анатолий Дмитрич. Ты прав. Подписываю приказ…»

   Склонился над какой-то невидимой мне бумагой, а Голубев протянул мне руку: «Поздравляю тебя с новой должностью. Ты – старший редактор. У твоей любимой Мамани…»

   Я почти выкрикнул: «Ни в коем случае!»

   Горячо и, конечно же, малопонятно для них взялся объяснять, что эта работа не для меня, что дома у меня, в конце концов, лежит путевка в   Кисловодск, билет уже куплен, а на обратном пути я хотел бы заехать в родную станицу.

   «Значит, сколько вам на все это надо?» – спросил Директор очень терпеливо и благожелательно.

   Ответил ему, как говорится, механически: «Полтора месяца. Как минимум».

   «Даю два! – сказал он щедро-сговорчиво. – Исправляю число в приказе… Ну, вот: сразу после нового года выходите на работу. Счастливого пути!»

   И так по-братски обнял меня, что я потом и в Кисловодске, и уже на Кубани не однажды припоминал: какой простецкий мужик!

   А о своей новой должности забыл начисто.

   До той поры, пока в середине января «восьмидесятого» домой мне не позвонила пожилая «кадровичка» и принялась, ну так заботливо упрекать: это почему же мы не идем за зарплатой, а?.. В бухгалтерии говорят: может, он такой богатый, что наши полторы тысячи ему ни к чему?.. И автор тоже вас ждет. Очень порядочный человек. Хотели дать ему другого редактора – нет, уперся. Готов, говорит, сколько угодно ждать. Это м о й, говорит, редактор, знаю по его книгам. Он адыгеец, Евтых, а живет в Москве. Автор ваш. Аскер Евтых такой… наверное, о нем слышали?

   Страдалец Аскер Евтых!..

   Столичный изгнанник, которого злые силы отлучили от его теплой родины!

   Да и с деньжатами у меня... Финансы поют романсы… судьба?

   «Они тебя взяли «под меня», детка! – сразу, как только вошел в ее кабинет, воскликнула Маманя. – Через полгода ты будешь сидеть вот на этом месте!»

   Ну, такой бред!..

   Я как-то очень по-деревенским развел руками: «Да что они – совсем дураки?!»

   Она ответила горько: «Дураки, детка! Самые настоящие дураки. Они думают, что ты будешь работать, а не сбежишь через год!»

   Как раз через год я стал заведующим редакцией. А всего отработал в издательстве почти восемь «перестроечных» лет.

   С Евтыхом сразу подружились и до конца его жизни были «закадыками», это его, Великого Черкеса, слова.

   После этого не хочется «опускаться на землю», но именно он открыл мне глаза на «Совпис», в том числе – на существовавшую до той поры «норму» взяток: за сборник рассказов – две тысячи рэ, за повести и рассказы – три, за роман – четыре.

   Как тут бедному Директору, пришедшему очищать «авгиевы конюшни», было не поставить на неиспорченного Москвой парня-сибиряка с ударной стройки?

   Тем более перед этим я, не сработавшись,  «ушел от Лиханова». Не знаю, как нынче, а тогда это была, может быть, лучшая рекомендация.

   И – началось!

12...

   …  Всего только какие-то пятнадцать минут из жизни заведующего.

   Только что от меня вышел огорченный – в очередной раз! – автор, принявший за явную бездарность два «отлупа» от старшего редактора Анатолия Стреляного. Который отвечал у нас не только за рукописи о модной в то время «Продовольственной программе». Отвечал, считай, за всю публицистику.

   «Привел» его в редакцию Саша Гангнус. До этого Стреляный работал в «Комсомолке» и прославился вот чем. Если он сомневался в правдивости  публикации кого-либо из своих коллег, брал несколько дней «без содержания» и за свой счет ехал в любой конец страны. Разбираться. Ну, не сволочь, действительно?!

   Так вот, вышел от меня огорченный автор, я позвал Стреляного и говорю: Толя!.. Когда перестанешь портить мне жизнь? И так он уже два письма мне принес: как писатель гроша не стою. Литературный чиновник. Держусь за свое место до дрожи в руках – посмотреть, как я без него бы себя чувствовал и кто бы меня тогда стал печатать?! А ты опять завернул его гениальные очерки о качестве бумаги и об отсутствии в магазинах хороших скрепок!..

   Ты что делаешь-то? Когда угомонишься?!

   Подойди-ка сюда, будем смотреть в окно, он сейчас из подъезда выйдет, предложил Толя. Наша редакция была на третьем этаже.

   Вот он вышел, и Стреляный начал свой «репортаж». Смотри, мол, какая на нем дубленка!  У тебя такой нет и не будет. К машине идёт. У тебя такого «авто» тоже нет и не будет. Сел… А куда он поедет? Поедет в Тарусу. Там у него двухэтажный особняк, о каком ты даже не мечтаешь… А все почему? Потому что под дубленкой у него погоны. Ее видать, а их – нет. У тебя тоже на твоем пиджачке никогда таких погон не было и не будет...

   И вдруг он переменил тон: а ты никогда не думал, почему это тебя «контора» не любит?

   Партийная, имеешь в виду? – я спросил.

   Нет, «контора глубокого бурения», – он ответил. – Чем-то ты им не угодил… не размышлял на эту тему?.. Поразмышляй на досуге.

   …Только теперь вот и начинаю. Размышлять.

   А ведь поводов было, а – поводов!

   Навестил меня как-то почти девяностолетний,чрезвычайно расстроенный Федор Моисеевич Пудалов. Редактор Галя Блистанова оставила его в кабинете и вышла: дедушка-меньшевичок и без того ей упекся.

   Вот он печально и говорит: я, мол, слепну! Боюсь, что книгу свою, если она когда-нибудь выйдет, не увижу – только и того в руках подержу.

   Заплакал, и я подсел к нему, обнял за плечи, стал утешать: книга, мол, и действительно стоящая, но моего мнения для цензуры мало, придется новый вариант, который вы с Блистановой подготовили, снова посылать в Институт. Был тогда такой: «марксизма-ленинизма»…В пятый раз? – спрашивает. Да, а что делать!..

   Тут, как всегда по-хозяйски, в кабинет вошел кэгэбэшный куратор издательства, поднятой ладошкой издалека поприветствовал, устроился за длинным столом напротив. Прислушался к нашему с «меньшевичком»  разговору и почти тут же кончиками пальцев начал мне «семафорить» в сторону двери: мол, хватит слушать, гони его!..

   Когда я, наконец, проводил Пудалова, то, как бы в продолжение безмолвного разговора жестами, сказал куратору: мол, конечно, гнал бы я старичка!.. Если бы знал, с каким срочным государственным делом ты нагрянул.

   Ах, вот оно что, ответил он в том же тоне. Давай тогда заглянем в вашу «чайную»!

   Пошли с ним в дальнюю комнату, и куратор повел рукой на приоткрытые дверцы многочисленных книжных шкафов, на полках которых теснились пузатые папки с рукописями. Спросил: видишь, мол, как они хранятся – ну, не бардак тут у тебя?!

   И нынче испытываю удовольствие от нашего тогдашнего диалога:

   - Барда-ак! – охотно согласился. – Самый  настоящий!

   - А ты об этом не думал? – спросил он чуть ли не грозно. – Что половина этих рукописей может выйти раньше в Париже, чем у тебя тут?

   - Какое это было бы для всей редакции счастье!

   - Смотри, дошутишься!

   И по сю пору я так и не понял… Кто из нас всех, ну, всех-всех… от мала до велика…  и в какой «конторе»… в конце концов, «дошутился»?

   В очередной раз сдал Россию-Матушку.

   Но через два-три года, когда я уже хлопнул дверью в издательстве и дворами шел от Нового Арбата до нынешней Поварской, тогда еще – улицы Воровского – возле задней двери издательства увидал гору разноцветных пузатых папок. Явно знакомых. С рукописями из нашей «чайной» комнаты.

   Шнурки на многих были развязаны – ну, бардак, он и в Африке бардак, куда от этого?.. Из некоторых половина «бессмертных творений», «нетленок», как мы их тогда называли, вывалилась в небольшое болотце рядом. Другие папки были совсем пусты.

   Постоял рядом, невольно склонив голову. Как будто прощался…

   А могли ведь выйти в Париже, в Лондоне или даже в Нью-Йорке!

   Из двери вышла незнакомая, средних лет уборщица с неизменным ведром,

   Явно было видать, что хотела выплеснуть из него на горку «нетленок», но увидала меня и решила слегка пополнить лужицу рядом с нею.

   Дружелюбно поздоровался – спасибо тебе, сибирская школа! Сочувственно спросил:

   - А что теперь на месте редакции «русской прозы»?

   И она тоже будто посочувствовала:

   - Какая-то комиссия по правам человека…

   Ну, тогда ясно. Уж она-то, и точно знает, эта «комиссия», кто и на что имеет право!

   Кому Париж… ах, Париж!

   Недаром в старой, еще дореволюционной России, добавляли: «Там угоришь!»

   Ну, вот. А тут – дома.

13.

   … Но перед этим, дорогой друг-читатель, я надолго оставил тебя в кабинете, где тогда еще находилась «Редакция русской советской прозы»…

   Не всегда русской, как я после горько пошучивал. И уже – не советской.

   Такой вот приходилось держать «окоп».

   Но теперь-то впору воскликнуть: хотя бы – такой!

   Уж не был ли наш Василий Иванович провидцем?

   - Спасибо, старичок, «расшнуровал» мне глаза, – поблагодарил я Толю Стреляного на наш (это отчего-то хорошо помню), новостроечный, манер. Кивнул, пожалуй, на папку с рукописью Карема Раша, которую перед этим он положил на мой стол. – Хочешь сказать, что одолел и «Парад», и «Саладина»?

   - Да, конечно.

   - И как нам этим духовным богатством распорядиться?

   - Решай! – словно разрешил Стреляный (кем и по какому поводу «стреляный» – тут я не пойму и доныне). – Хочешь осчастливить Суслова – издавай! Нет – руби безжалостно.

   - Так вопрос ставишь?

   Он будто что-то вспомнил:

   - Отдай-ка мне ее еще на недельку, а?.. Хочу, чтобы сын мой прочитал, ему будет интересно.

   - Ну, вот. А моим сыновьям, выходит – нет?

   Он уже взялся за уголок папки, но я положил на нее ладонь:

   - Разжег во мне любопытство, разжег. Оставь. Сам сперва прочитаю.

      … Не знаю, был ли, и действительно, счастлив «серый кардинал» Политбюро Суслов, но тысячи доблестных «мушкетеров» по всей стране наверняка радовались.

   Выпускник Ленинградского университета, курд Карем Раш, которому его преподаватели, знаменитые филологи, пророчили блестящую карьеру языковеда-исследователя, сперва основал  в Новосибирске фехтовальный клуб «Виктория», а после решительно сменил «вечное перо» ученого на шпагу яростного, умелого публициста. Поддерживающего потом распадавшийся  Советский Союз в самые горькие его, самые печальные дни…

14.

   (2 сентября 2019 года

   Вот сколько времени прошло. Вон как я затянул с рассказом о Василии Ивановиче. Были свои причины?

Или, скорее всего, зрел «овощ» до своего срока…

Без дела не сидел, столько перелопатил всякой работы, в том числе, может быть, и необязательной… не так нужной, что ли.

Но и – просто необходимой. Как рассказ «Чеченины». Который бросил на середине… когда к нему вернусь?

А время летит.

Еще одно искушение явилось. В образе Юли Хрущевой.

С тех пор, как ушла из жизни, стала появляться, когда подумаю о ней, в некоем таком ясно видимом внутренним зрением солнечном круге…вот и сейчас, как дитя в ладошки захлопала: сперва – мол, так, так!.. А потом вдруг стала построже: ну, ладно, мол. Пусть – так.

И одолевают знаки о ней. Один за другим.

Отыскался вдруг номер журнала «Юность» за 1962-ой год. № 3.

Мартовский.

Почему – с отдельной строки-то?

Всегда помнил, что примерно в то время «Юность» снизошла до моей «персоны», напечатала. Единственный раз за все долгие годы. Но это ведь не меня они тогда напечатали  – Ударную стройку.

Но подробности забыл начисто. Теперь думаю: уж не Олег ли Дмитриев все это организовал?.. После своей поездки к нам. В Сибирь, ну как же!

   «Подающий надежды» молодой поэт.

   Но в номере «Юности» пошел тогда рассказ Левы Лебедева о целине. В котором я, тогда – по прозвищу Гарри Смит, а все больше просто Смит –   краешком выведен в образе бригадира Митьки. Ну, не похоже ли? Смит – Митька. Одного корня!

  И опубликован очерк Юлы с кем-то из «апээновцев». Было тогда такое: «Агентство печати «Новости». А, может, и сейчас есть?

Ну, и в самом конце – я, значит. Очеркишко «Профессия – романтики».

Не изменяю старой «профессии» до сих пор?

Как Юлка – уже в горнем мире: тут же взялась меня, видишь ли, редактировать… опять в своем солнечном кружке улыбается, да так щедро!

Начисто забыв об этом номере «Юности», эту троицу участников целинной «митькиной» бригады я потом, через много лет, собрал в романе «Красная  Машина».

Но Олега там нет. «Отдарился» я уже в двухтомнике «Рождении Огня», только что.

А вчера вдруг нашел в компе: «Осенний роман». Заголовок под  этим шифром – «Чебула, или Осенний роман с внучкой вождя».

Около сорока страниц. А я ведь уже забыл, что когда-то написал это… продолжить бы!.. Опять искушение?!

   Или это подсознание само переплетает сюжеты и образы – также как природа переплетает в земле корни трав и деревьев… И борются, соседствуя один с другим, и – выживают!

   А как иначе выжить теснимой отовсюду русской словесности?

   Тут, к тому же – размышления одного ряда: о Державе. О прошлом ее и будущем.

   Поездка наша на целину случилась, по-моему, в самом начала сентября. Почему-то помнится: 5-го. 1957 года.

   Но нет, Василий Иванович, нет – не поддамся я очарованиям юности!..

   Когда Юля Хрущева, в резиновых сапогах и в телогрейке, подметала ток с буртами алтайского зерна посредине. И радостно махала ладошкой нашей бригадной поварихе Нине Буденной, подъезжающей к нам на одноконной телеге с бачками наваристого своего борща да каши с грибами, за уши не оттянешь… было-не было?..

   Но об этом – коли Бог даст, потом.

   Пока же – «Защитник моего брата»… или лучше все-таки – н а ш е г о, а не м о е г о?

   И Юла в солнечном кружке своем одобрительно закивала. Умница. Человек государственный. Державный.

   Пожалуй, большинство из нас были тогда державниками. Факультет на Моховой, в старом здании, располагался как раз напротив Кремля. «Через дорогу». За Манежной площадью.

   В перерыве между лекциями сидишь на скамеечке, болтаешь с приятелями, а перед глазами – зубцы кремлевской стены…

   Те самые, в которые мы пообещали потом друг дружке «вцепиться зубами»: чтобы остаться в Москве.

   Но я этот дружеский уговор – как раз с Олегом, с Левой, еще с несколькими «нашими», нарушил. Уехал-таки в Сибирь.

   Студенческая поездка на Алтай и наш с Юлой «осенний роман» как раз и решили дело… да что там, – судьбу!)  

14.

   Здесь, вместо очередной главки этого повествования, решил поставить одну из своих баек «про писателей». Она вошла в книжку Маркова (и – о нем)  «Волчьи норы», которая стараниями его детей вышла несколько лет назад к столетию их знаменитого отца и деда. Когда то – нашего  главного литературного начальника.

   О той же поре и об истории сборника «Северянка» говорится в моем рассказе «Писательские союзы тонкого мира», одним из главных героев которого стал Валентин Распутин… Повторяюсь?

   Должен сказать: н а м е р е н н о. «Повторение – мать учения». А урок, преподанный нам «перестройкой» мы так пока и не выучили.

   Хоть когда-нибудь удосужимся?

   А пока – текст байки, посвященной Георгию Мокеевичу. И не только ему.

КАК ДАЖЕ ГЕОРГИЙ МОКЕЕВИЧ НЕ СУМЕЛ НАМ ПОМОЧЬ

   Тогда это было в моде: «дружить с трудовыми коллективами». Называлось это: «крепить связь с жизнью».

   Вот мы и задружили.  И стали ее крепить.

   МЫ – это комиссия по рабочей прозе при Московском отделении  Союза писателей, в которой мне предложили председательствовать. Издательство «Советский писатель». И редакция журнала «Наш современник». По русской привычке – троица.

   ОНИ – управление «Череповецметаллургхимстрой». Главной заботой которого на ту пору стала «Северянка». Крупнейшая в мире домна.

   Начальником строительства был старый мой, еще с сибирских времен, товарищ. Николай Яковлевич Лущенко.

   Для начала он, честно сказать, поупирался. Вон, мол, как хорошо мы с тобой посидели на зорьке с удочками, когда приезжал один. И как они потом, когда оравой приехали, набрались на банкете и сколько друг на друге рубах порвали. Оно тебе надо? А мне?!

   Не вышел еще из моды и анекдот. Как жалуется на трудные обстоятельства кубинский вождь Фидель Кастро и как ему наши  говорят: «Надо, Федя!»

   И я попросил Лущенко по-братски: надо, Коля! Сам виноват – это ты и свалил москвичей своим северо-сибирским гостеприимством. Увидишь, все образуется.

   Очень уж мне хотелось с череповчанами дружить!

   Во-первых, жаль было моих сверстников, из тех, кто прокисали в Москве и большого общего дела ни разу в жизни не видели. Во-вторых, жаль себя. При виде суконных чиновничьих ликов съедала в Москве тоска по вольной волюшке. По Сибири-матушке. И по горячей работе. На «ударной стройке».

   Теперь вот частенько думаю: может, временами ностальгия съедала и его?

   Маркова.

   Как иначе истолковать слова Шорора, которые он проговорил, когда вручал мне предисловие Георгия Мокеевича к сборнику «Северянка»?

   «Настоятельно велел передать, что он вас хорошо понимает…»

   Не станешь же уточнять: в каком именно смысле?

   Слава Богу, что поддержал. Пообещал написать вступление и – написал. Сборник, в котором будут опубликованы рассказы и очерки ведущих на ту пору авторов, пишущих «о людях труда», получился на славу и выйдет с предисловием уважаемого писателя и самого большого литературного начальника. Не подарок ли работягам, которые уникальную домну строили?

   Как не почтить нынче тех, кто тогда откликнулся на мой крик души и раз-другой-третий съездил в гости к создателям «Северянки»?

   Многие из них обитают теперь в ином мире: Николай Воронов. Иван Падерин. Анатолий Шавкута. Аркадий Савеличев. Владимир Мирнев. Леонид Кокоулин. Вячеслав Шугаев. Эрнст Сафонов. Анатолий Афанасьев.  Владимир Еременко. Составивший сборник  Валерий Рогов. Станислав Пастухов, «Золотое перо» из «Правды».

   Другим с благодарностью хочется пожелать добра и здоровья в мире этом: Юрию Галкину. Владимиру Крупину. Владимиру Муссалитину. Руслане Ляшевой. Георгию Овчаренко, тоже бывшему «правдисту».

   О судьбе остальных, участвовавших в «Северянке» хороших  писателей, я попросту не знаю: такое нынче неотзывчивое ни на радость писательскую, ни на беду жесткое время.

   Насколько тогда мы были отзывчивей! И внимательнее друг к дружке. И – добрей.

   «Держите нас в курсе, - сказал мне тогда Владимир Яковлевич Шорор, отдавая двухстраничное предисловие Маркова, озаглавленное «Глубинная связь». – Как понимаю, книжка должна выйти ко дню пуска? Георгий Мокеевич пообещал, что вместе со всеми тоже постарается поехать в Череповец. На  торжество…»

   И как-то чуть ли не жалобно добавил: «Я тоже бы вместе с ним… С большим удовольствием!»

   Как мы теперь посмеиваемся: «С чувством глубокого удовлетворения»?

   Но ни того, ни другого не случилось.

   Перед этим мне пришлось и в шутку и всерьез оправдываться  перед Василием Беловым: извини, мол, что разбойничаем в твоих вологодских владениях. Но – с благословения твоего старшего  земляка  Викулова (Сергей Васильевич руководил тогда «Нашим современником).

   В том же духе Белов отшучивался: а ты извини, что не было  времени в твоем пролетарском сборнике поучаствовать. Но я тебе, прости мне это слово, делегировал достойного собрата – Савеличева Аркадия. И подсобника Брагина Александра… А будешь делать «колхозный» кубанский сборник – тогда кликни!

   Но на митинге по случаю пуска домны, на который он приехал вместе с первым секретарем Вологодского обкома Купцовым, Василий Иванович дал волюшку характеру. Поворчал всласть. Ну, и где же, мол, этот твой хваленый сборник? О мастерстве и о мастерах. О русской работе. С предисловием Маркова. Из-за того небось и задержка, что Марков не успел его написать?

   В ответ мне приходилось бубнить нечто маловразумительное: железная дорога, мол, подвела. Не пришел вагон с книгами. Куда-то не туда заслали диспетчеры. Ну что, мол, Василий Иванович, поделаешь – бывает!

   И «Северянку» в изобилии увидал только несколько месяцев спустя. По пути в родную станицу. В Краснодаре.

   В новеньком книжном магазине в центре города.

   Великолепно изданный, в красочной суперобложке, сборник   стоял на прилавках по всему периметру длиннющего торгового      зала.  Сомкнутой, что называется, шеренгой. Как римский легион – один с другим встык.

   - И покупают его? – горько спросил у продавщицы.

   Она понятливо улыбнулась:

   - Несколько книг украли. Прямо отсюда, с выставки. Уж больно  красивые.

   Ну, еще бы!

   Валера Рогов столько бился, пока не уговорил, наконец, дать  «Совпису» свои акварели  ленинградского художника Владимира Ветрогонского. Народного художника РСФСР. Академика.

   Знаменитого «Ветрогона»

   В то же время, когда в Череповец приезжали и мы, бродившего с этюдником вокруг домны, облепленной сварщиками, будто гигантская елка сверкающими игрушками. Ну, вся – в «бенгальских» огнях!

   А как потом старался делавший макет, оформлявший книгу издательский наш художник Дмитрий Мухин, всеобщий любимец Дима!

   Когда я вернулся с Кубани, дома у нас зазвонил телефон, и уверенный мужской голос насмешливо спросил: «Ну, что – полюбовался своей «Северянкой»? Видал ее в Краснодаре?»

   Простодушно воскликнул: « Почему она там оказалась, странно?»

   «Как это – почему? – был ответ. – На родине главного забойщика. Заведующего редакцией. Председателя, как она там, рабочей комиссии… ничего странного!»

   «Да кто это говорит?»

   «Так я и сказал тебе – кто!»

   … Шел 1986-ой.

   Уже не первые, уже – уверенные шаги делала перестройка.

   В какую сторону?»

15.

   Она все набирала ходу, «перестройка», и в том же 1986-ом или в начале 1987-го года в «Совпис» к нам заглянул «постоянный», как о таких говаривали, автор: Артем Захарьевич Анфиногенов.

   Отношения меж нами были самые добрые. Три года назад стотысячным тиражом вышла его книга «Мгновение – вечность». Теперь, таким же тиражом, готовилось переиздание.

   Часто встречались не только в издательстве. Оба были секретарями Московской писательской организации, и видались, бывало, на всякого рода литературных играх.

   - Как быстро меняются времена, это вы знаете, – начал он не только деловито – напористо. – И я пришел спросить вас напрямик:  с кем вы сегодня?

   Настроение мне, видимо, еще не успели испортить, был в духе.  Посмеиваясь, громко отчеканил:

   - Как всегда – с великой русской литературой!

   - Понимаю, – сказал он без улыбки. – И тут я вас всячески поддерживаю. В этом смысле мы все – с ней. Но я- о другом. И вы прекрасно понимаете, о чем я. Поэтому придется повторить: с кем вы все-таки?!

   Хорошо это помню, как «валял Ваньку», так это называлось на нашей стройке. В тоне у меня прибавилось радости:

   - Только с ней, родной. Только с ней!

   Вошел кто-то из секретарш, «младших редакторов». Из-за спины у нее выглядывал тоже хорошо знакомый писатель, и я ладошкой позвал: можно-можно, давайте сюда.

   Анфиногенов крепко тряхнул мою руку, негромко спросил:

   - Не пожалеете?

   С языка у него будто готово было сорваться: мол, так и передать?

   Летчик-фронтовик, боевой офицер с выразительным лицом и прямым, глаза-в-глаза, взглядом, в ту минуту он был, конечно же, бескомпромиссным парламентером.

   К его чести, через несколько лет он позвонил мне домой  и куда добродушней прежнего, как бы даже с оттенком невольной вины, заговорил:

   - Так вы уже поняли, Г.Л., что волей судьбы мы с вами стали рекомендателями одного и того же будущего члена Союза писателей?

   Еще не знал, но сразу сообразил: так и должно быть. Речь шла о высоком «чине» из Космических войск, и только потом я узнал, что он чуть ли не мой станичник. Но проза его была дельной: почему же человека не поддержать?

   И советчики были у него тоже дельные: действовали согласно  обычной в то время практике «противовесов». Ну, как бы двух сапог: правого с левым. Позволявших без лишних хлопот войти в тогда еще общий Союз писателей СССР.

   - И еще я хотел сказать, – продолжил по телефону Анфиногенов. – Тогда… при нашем разговоре у вас в редакции я и подумать не мог, во что все это выльется… что творится?!

   Тоже известная система: «не знал-не ведал», «и подумать не мог», «кто бы позволил себе предположить».

   Но Анфиногенов, не сомневаюсь, был искренен.

   Уже нынче заглянул в его биографию в Интернете. В Википедии значится: «В 1993-ем подписал «Письмо 42-ух», о чем незадолго до своей смерти сожалел».

   Или это – из той же, как говорится, оперы?..

  «Не знал-не ведал».

   Так или иначе, но в черные списки наших либералов попал я не с легкой – с  твердой руки Артема Захарьевича Анфиногенова. Некогда крепко державшей  штурвал боевого самолета…

   И как тут не вспомнить другой «штурвал»?

   Шоферскую «баранку». Которую всю войну сжимал в руках Владимир Ильич Красильщиков. Тоже один из авторов «Советского писателя». Член парткома Московской писательской организации, также участвовавший во всех этих общественных играх. Считай, друг.

   Говорю так еще и потому, что был у нас некий общий «момент истины».

   Женился наш младший сын, потребовалась квартира, и Аскер Евтых, отношения с которым становились все крепче и доверительней, чуть ли не буквально взял меня за то место, где у человека кадык – «закадыки» же!

   Подавайте, мол, заявление в новый писательский кооператив, тоже недалеко от метро «Аэропорт». Старую квартиру на Бутырской оставите сыну, а сами со своей «майкопчанкой», с Ларисой въедете в просторную однокомнатную. Зачем вам больше?.. Зато мы станем соседями.

   Старший мой друг Аскер!..

   Сдается, иногда он специально звонил нам в тот час, когда меня не было дома. И тогда они с Ларисой чуть не часами говорили по телефону. О своем любимом Майкопе.

   Подыгрывая ему в разговоре о писательском кооперативе, сказал: станем жить рядом, и в этом разноплеменном «большом ауле», в Москве создадим свой малый аул. Черкесский. Мне больше не придется носить вам калмыцкий  чай в литровой банке – будете, наконец, приходить к нам в гости…

   «Обещаю! – сказал он горячо. – С адыгейским сушеным сыром».

   Мечты-мечты!..

   В кооперативе с решением медлили, и по совету Аскера я обратился к Красильщикову, он жил как раз в этом доме.

   Владимир Ильич ответил с дружеской укоризной: «Что ж вы мне сразу не сказали? И я бы вам сразу отсоветовал. Затевать это – дело безнадежное. Там квартиру вам не дадут».

   Естественно, я спросил: это почему же?

   Он был конкретен дальше некуда: «Наши будут против».

   Два таких разных соплеменника…

   Но мы ведь все – разные.

   Правда, в конце восьмидесятых-в начале девяностых прошлого века все было конкретней и куда резче.

16.

   Начались эти длинные и многолюдные сборища «краснокоричневых», как тогда называли и настоящих патриотов, и – к ним примазавшихся. Само собою, что было много и соглядатаев. Как без них?

   Больше всего отчего-то запомнился митинг в громадном спортивном зале «пограничной», на окраине Москвы, Сетуни. Какие кипели срасти!... Как горячо клеймили ораторы и скрытых, и якобы явных  масонов, жидомасонов, сионистов!

   Либералов, да.

   Которых с тех пор стало ничуть не меньше, а куда больше.

   Но речь не об этом.

   Об одном достаточно спокойном, но с внутренним жаром  собрании, которое проходило… как он – теперь?

   Бывший Колонный зал Дома союзов. Принявший в свое время эстафету от Дворянского собрания Москвы.

   За столом президиума сошлись трое из участников этого моего повествования. Еще когда рассаживались, Василий Иванович как бы между прочим негромко сказал мне:

   -  Хороший у тебя рассказ вышел. В «Литературной России».  Только зря ты там, как твой маленький брат обкакался…

   - Так он же там совсем кроха, Вась! – возразил торопливо – Он сорокового года, а немцы пришли в станицу…

   - Тише, товарищи, начинаем! – раздался обращенный к нам голос ведущего вечер председателя.

   - Все равно нельзя! – категорически отрезал Белов. – Брат!

   Кто-то держал место для него, кто-то меня ждал. Сели в разных концах длиннющего, в два традиционных ряда, президиума.

   Может быть, оттого-то и не запомнил других подробностей этого  собрания «красно-коричневых» в центре столицы, что размышления мои Василий Иванович направил тогда в иное русло.

   Рассказ «Гуманитарная помощь 1942-го года» был о том, как наша станичная родня переживала оккупацию, как зачастил к нам один из немцев, то приносивший то кисловатый, обернутый фольгой хлеб, то одаривавший конфеткой либо печеньицем самого младшего из нас – меньшего моего братишку Валеру. Кто постарше, соблюдали строжайший наказ: или ничего у «ганса» не брать , или говорить «данке» и быстренько убегать с гостинцем в руке: «Не дай Бог – сразу кушать!» Но маленький Валера тут же все «тащил в рот», за что потом получал от мамы  хорошенькой «духопели». В конце концов и он приучился сжимать челюсти и держать руки за спиной. Как ни старался «ганс», Валерик  держался как партизан на допросе, и, желая братика выручить, я однажды выболтал то, что нам сквозь слезы внушала мама. Вы, мол, его отравите, дядя, а что мы скажем нашему папке, когда он вернется с фронта и спросит: а где мой младший сынок?!

   Когда, наконец, до «ганса», дошло, зарыдал так, что сбежались все наши, а он из кармана френча вытащил несколько фотографий, и настала очередь родни «понимать по-немецки»: вот это был его дом. Это развалины, которые остались после того, как в него попала английская бомба. А девочка в гробу – его дочь. Такая же маленькая, как наш Валерик… разве может он его отравить?!

   И снова настал наш черед: плакать и утешать «ганса». Повели его в дом, усадили за стол, и бойкая двоюродная бабушка, моя крестная, «мамаша» даже сбегала к кому-то из соседок за стаканом  самогона. «Раки».

   Он был об искренности, мой рассказ. Об истинном величии народной души, намеренно унижаемой в начале девяностых  официальной «гуманитаркой». Все больше из Штатов да Германии. Которая тогда еще была «Западной».

   Наши инвалиды и ветераны «Великой отечественной» шли получать пайки солдат Бундесвера, а в состав продуктов для их гражданских соотечественников будто нарочно входила непременная чечевица.

   Невольно заставлявшая вспоминать о той самой «похлебке» из нее, давно ставшей общепризнанным символом предательства…

   Казалось бы: ну, что на этом фоне значил вроде второстепенный штришок? О том, как младший братишка, постоянно в «сорок втором» голодный, добрался до чего-то малосъедобного и после обкакался? По нашему, по станичному – «вклался»...

   В перерыве собрания мы остановились с Валентином Распутиным, и я ему попечалился: мол, представляешь?.. Вместо того, чтобы похвалить рассказ, и дело с концом, Вася взялся внушать, что в прозе можно, а что нельзя… отобрал радость!

   - Ты что, не знаешь Белова? – уже одним только тоном утешил Распутин. – Ворчун – он всегда ворчун. Уж какой-нибудь изъян да найдет.

   Ну, как нарочно!..

   Увидавший нас рядом Василий Иванович одарил дружелюбной  улыбкой, приветственно приподнял пятерню, но от дружеского  этого жеста остался, в конце концов, только назидательно приподнятый указательный.

   Василий Иванович будто продолжал мне доказывать: мол, все равно – так нельзя.

   Бра-ат!..

17.

   Сколько я потом вспоминал наш коротенький, так и неоконченный спор с Беловым!

   В сущности – о проблеме в наших текстах дозволенного. Тем более, что поводов вспоминать с тех пор все прибывает и прибывает.

   Кто-то из хорошо знавших академика Петра Капицу, ведшего некогда известный цикл телевизионных передач, подтверждал, что, расставаясь с «голубым экраном», теперешним «мусорным ящиком», Петр Алексеевич назвал его нынешнее руководство «преступным сообществом»…

   Нынче это и ежу понятно, что называется, – разница только в формах выражения этой расхожей истины.

   Меня интересуют простонародные доказательства.

   Не исключаю, что для меня это давно уже стало штампом: мол, две полуглухонькие старушки, два божьих одуванчика, ехавших в  соседнюю станицу, печально рассуждали о нынешних нравах, и одна из них…

   Но что делать, если так оно было?

   Одна из них «по секрету – всему свету» печально говорила другой: « Ить как раньше?.. У своёй хате совсем маленькая унучечка посикать просилась шепотом… А нонче здоровенная девка у станице на площади при усех орёть: «Сыксуальна!»

   И смех, и грех…

   Прости, Василий Иванович!..

   Уже из иных далей…

18.

   А с моим братом Валерием они потом встретились. Уже в конце девяностых. В Краснодаре.

   Где почти легендарный тогда губернатор «батька Кондрат» щедро принимал участников выездного пленума Союза писателей России...

   О том, как Белов воспринял «Гуманитарную помощь 42-го года», рассказал Валерию еще тогда, сразу же. По телефону. И в наших с ним последующих «литературных беседах» при встрече в Краснодаре либо в Москве Василий Иванович именовался не иначе, как  «защитником». В моих речах – полу-иронически: мол, «твой защитничек». Любивший творчество Белова брат говорил чуть не с придыханием: «да, мой защитник!»

   И вдруг такая возможность – повидаться.

   Когда позвонил брату и сообщил о предстоящей поездке в Краснодар, он тут же категорически заявил: «Сейчас же расскажу Алле. Стол за нами.  Как моя жинка готовит, ты знаешь. А ты моему защитнику так и скажи: мол, казаки!..  Выкрадут с любого совещания-заседания… или как оно там у вас. Семинар?.. Встреча с читателями?.. Так, а где ты еще найдешь таких, как Алла, читателей. Или я не прав?!»

   И то, и другое было правдой. Но правдой было и то, что «выкрасть» Василия Ивановича мечтала не только моя родня.

   Уже в Краснодаре, по телефону из номера гостиницы я принялся  полушутливо упрекать брата: неужели, мол, хочешь пополнить ряды этих гнусных «прихватизаторов», да. В горький для Отечества час лишить своих земляков возможности и увидать, и услышать одного из самых любимых писателей. Ну, защитил он тебя, все так. Но разве он только тебя тогда защищал?.. Или – всеобщее наше русское братство? Которое как раз теперь и страдает… и переживает, скорее всего, свой решительный час… ну, и так далее, и так далее.

   В Краснодаре всегда останавливался у брата, но нынче не стал  отрываться от своих, просто не мог. А расписание было как никогда  жестким. Говорили, что «батька Кондрат» пообещал адыгам через два дня лично доставить всю группу на границу с Республикой. Для общего праздника. Лучший друг черкесов, ну как же!

   - Алла спрашивает, для кого она тут старалась? – в голосе брата слышались прямо-таки начальственные нотки, он тогда еще не ушел со службы. И прямо-таки пахнуло станицей, когда продолжил. – Натаганила, как на маланьину свадьбу!

   И раздался страдающий голосок Аллы:

   - Думали, он же не один будет, Белов…

   -Да! – громко подтверждал брат. – Да!

   - Может быть, сложить все в коробочки? – чуть не плакала Алла – И котлетки… и «синенькие»…

   Я прямо-таки кричал в трубку – для нее:

   - Чтобы черкесы потом потешались над Васей?.. С его котлетками…

   С ней там, и правда, была чуть не истерика:

   - Да где они еще найдут такое мясо, твои черкесы?! Валера выбирал – весь Сенной рынок поднял на ноги! Для самого дорогого гостя!

   - А забыл, какое у Аллы «сатэ»?! – все также начальственно спросил брат.

   О, родная Кубань!..

   С местными писателями Валерий не только дружил. Бывало, помогал.

   Как там точно?.. Председатель территориального управления курортами профсоюзов. А «территория» – не то что, у Олега Куваева. Под Магаданом… Нет!

   Черноморское да Азовское побережья. Плюс «континентальный» Горячий Ключ. Не фунт изюма!

   Недаром же давно – и Заслуженный врач, и Отличник здравоохранения. И – академик. Каких-то там лишь просвещенной Москве известных наук.

   И все же ему пришлось с такой ситуацией смириться.

   Мне было хорошо известно и было радостно знать, что уж  несколько лет брат фактически шефствует над одним из самых известных в Краснодаре поэтов – Виталием Бакалдиным. Давно не отдающим должное заведению, некогда в честь него прозванному: «Бакалдинка». Буфету в одной из гостиниц в центре города.

   Теперь Виталий Борисович – общая наша судьба! – куда чаще посещал больнички да поликлиники, и брат частенько присылал для него свою служебную «волгу». Больше не потому, что его старший брат был с Виталием в самых сердечных отношениях, нет. Алла могла чуть ли не часами читать наизусть поэта своей студенческой юности… Пишите стихи, дорогие собратья по перу – ну, кто вам будет цитировать прозу?!

   Теперь они поменялись местами: Валерий и Бакалдин. Шефство над братом взял Виталий Борисович.

   То в зале, где выступали гости, Валера смиренно соседился с ним в первом ряду, то поддерживал его, когда в перерыве они вместе спешили к тому или иному участнику пленума.

   На фотографии, которая висит теперь на стене в одной из комнат краснодарской квартиры брата – в «большой хате», как раньше в нашей станице Отрадной говаривали – они втроем: Белов, Бакалдин и брат.

   Что касается меня, в углу снимка – затылок и плечо.

   То самое, на которое в Сибири, на нашей «ударной стройке»,  десятилетиями опирались все приезжавшие к нам знаменитые фотокорреспонденты.  «Мастера советского фото». Как  говорил о себе незабвенный Юрий Дмитрич Багрянский. Из «валидольного», радовавшего «кремлевских старцев», глянцевого журнала «Советский Союз».

   Доля «массовика-затейника»!

   Как я о себе часто думаю…

19.

   А родная Кубань на этот раз является в это повествование в образе Виктора Лихоносова, с которым мы некогда, ну будто поменялись судьбами – так в роддоме, случается, невольно подменяют детей.

   Он из городишка Топки под Кемерово приехал учиться в Краснодар и «распределился» потом в Анапу.

   Я из своей Отрадной «поступил» в МГУ и после выпуска рванул в Новокузнецк. Тогда еще Сталинск.

   Сейчас вдруг подумалось о том, что какое-то время, не исключено, самое горячее после войны и в некоем смысле самое  авантюрное, наши ухари-монтажники, которые мотались от  «пуска» в одном конце страны до «сдачи объекта» в противоположном, называли его Нью-Кузнецком…

   Не прижилось.

   Нынче мы – старорусская Кузня.

   Кузница Победы.

   (Ох, тут же вспоминаются Барнаул-Борнеаполь, Анжеро-Судженск с приставкой «Лос», город шахтерских «ангелов». И, конечно же, Междуреченск-Междуричмонд, выпустивший из недр своих черных дьяволов «перестройки»…

   Простите, земляки!

   Особенно проходчики с шахты «Шевяковой». Сгоревшие под землей в декабре 1992-го. Этот пожар был настолько страшен, что огонь, бушевавший на глубине 381 метр, пробудил дремавшие зимой травы и цветы – на таежной поляне растаял глубокий снег и расцвела мать- и- мачеха…Простите меня земляки, потому что настоящие дьяволы сидели в чистеньких кабинетах в Белокаменной.

   Невольно вспоминается «солнечный Краснодар», так и не принявший прежнее название Екатеринодара. На что столько сил положил Лихоносов.

   Но об этом, даст Господь, в следующем… очерке? Эссе?

   Очерсэ.

   Нынче ведь у нас – ни слова «в простоте».

   А пока… )

   Пока просто перепечатываю  свою давнюю журнальную статью. Из «Родной Кубани:

БЕЛОВУ - ИЗДАЛЕКА...

   Кто достаточно близко знаком с Василием Ивановичем Беловым, хорошо знает, с какой неохотой тот дает интервью либо соглашается на “беседу”... Но вот и мне пришлось его уговаривать: а что делать? Настояли в редакции журнала “Российская Федерация сегодня”, в которой я трудился тогда  “обозревателем по культуре”.

   Настоять-то настояли, но когда Василий Иванович после долгого ворчания в мой адрес свои ответы прислал-таки,  с публикацией стали медлить: и то, мол, не совсем так, и это - не этак... Дело нынче до боли знакомое: и в патриоты очень хочется, и в кассу два раза в месяц за авансом да за получкой -  не меньше... 

   Каково мне было Белову все это объяснять, каково с ним потом встречаться?!

   Но в чем только родная Кубань не поможет чтущему её сыну! В том числе и «Родная Кубань» в прямом смысле, только в кавычках.

   Спасение на этот раз явилось в образе главного редактора “Родной Кубани”.

   - Собираюсь к Василию Ивановичу в Вологду, - стал при встрече рассказывать Виктор Лихоносов. - На юбилей... Надо бы его непременно поздравить и в журнале. Нет ли у тебя...

   И я, ещё не дослушав, воскликнул радостно:

   - Есть. Есть!..

   Как, и  правда что, знать: может быть, для того и “понужали” меня в столичном-то, “думском” журнале уговорить Белова, чтобы через несколько лет общий наш старый товарищ лично и с легким сердцем отвез потом опубликованную им беседу писателю-юбиляру... С самыми сердечными, самыми искренними, дорогой Василий Иванович, пожеланиями ворчать на грешных своих соратников никак не меньше тридцати лет: и всё в добром здравии, и всё, несмотря ни на что, - в крепости духа!

«Лад» эту публику никак не устраивал»

Беседа с В.И.Беловым

Г.Н.:  Не стану объясняться в уважении к тебе и к твоим книгам, дорогой Василий Иванович: всегда читал тебя и всегда почитал. Но вот недавно, во время очередной книжной ревизии, так сказать, взял твой «Лад» и долго потом не выпускал его из рук. Написанные в семидесятые годы, твои «Очерки о народной эстетике» были не только памятником былой целесообразности и крестьянского быта, и вообще русской жизни – они  наверняка были и общей нашей надеждой. Но вот нынче как будто специально все делается « по принципу наоборот»…

В.Б: Гарий Леонтьевич, у меня нет даже маленького желания затевать разговор о моих книгах. Пусть бы о них говорили критики, либо журналисты, если им невтерпёж. Лишь давнее наше знакомство помешало мне отказаться от разговора с тобой. А что за журнал за твоей спиной? Да, «Российская Федерация»… Кто же из олигархов платит за такое роскошное оформление и за солидный тираж? Если у тебя журнал для губернаторов и законодателей, то не лучше ли бы и говорить нам о законах, а не о литературе? Согласен с тобой: литература тоже явление общественно-политическое. Но грязные события в мире делают разговор о ней если не бессмысленным, то каким-то мелким и даже несколько неуместным…

В центре Европы опять раскочегарена война. Того и гляди, пожар опять дойдет до нас. Культурнейшие европейские народы, видя покушение на Югославию, молчат, либо открыто поощряют бесстыжих немецких вояк и трусливых, но агрессивных американцев. Неужели в таких условиях ты можешь говорить о народной эстетике? Впрочем, бомбы на Белград еще не летели, когда ты обратился ко мне с вопросами…Отвечу на эти вопросы, но пользуюсь случаем публично сказать, что натовские поджигатели войны- мерзавцы, что мое к ним презрение безгранично…Европы, которую так любил Достоевский , для меня больше не существует. Европа натовская вызывает отвращение… Какая разница между гитлеровцами и  натовцами? Разницы нет!

Книга, о которой ты  говоришь, написана через четверть века после Великой Отечественной войны. В той кровавой борьбе с фашизмом вместе с миллионами  русских и сербов погиб мой отец. Почему я выделяю русских и сербов? Потому что именно они понесли наибольшие жертвы, потеряли больше, чем те же англичане или немцы, затеявшие войну. Миновала еще четверть века, и вдруг перестроечная печать по какой-то извращенной логике обзывает фашистом уже меня, русского, автора книг «Лад», «Все впереди», «Кануны» и прочих. Книги изданы тиражом восемь миллионов, в том числе и в Европе. Да разве я один оказался в «фашистском» звании? Гайдары с чубайсами перекрасили русских в фашистов, то есть в гитлеровцев… Когда и как началась эта дьявольская подмена? Давай вспоминать… Уже в 70-х годах, когда вышла моя книга, перестроечную «демократическую» братию этот «Лад» никак не устраивал. Русофобам нужен был разлад, но отнюдь не лад. Ортодоксальный академик Николаев публично громил меня и мою книгу. Менее ортодоксальный критик, директор престижного столичного института Афанасьев обвинил меня в идеализации народного быта, в патриархальщине и т.д. Позднее он совместил проректорские и критиканские обязанности с обязанностью разрушителя нашего государства, стал одним из главных закоперщиков депутатской группы, приведшей к власти Б.Н.Ельцина. Да, Гарий Леонтьевич, «Лад» эту публику никак не устраивал! Их устраивал только «разлад» народной жизни. Но и этот разлад, отраженный в книгах моих старших друзей, таких, как Александр Яшин, Федор Абрамов, критиков тоже не больно-то устраивал. Таких писателей считали они очернителями хрущевской действительности. Вспомним и более раннюю пору, вспомним, какой ценой Шолохову удалось опубликовать «Тихий Дон». Так было всегда, начиная с гражданской войны. «Комиссары в пыльных шлемах» быстренько обернулись искусствоведами, критиками, режиссерами. Православное мировоззрение, русский народный быт, его вековые традиции – все это ими оплевывалось и годами целенаправленно разрушалось. Нынешняя демократическая власть всего лишь завершала этот процесс. Как завершила? Если говорить о моей родной деревне, то постепенной и полной ликвидацией русского крестьянства. На юге Троцкий свирепствовал, казаков расказачивал, и на севере он же. Раскулачивали, расстреливали, ссылали вкупе со Свердловым, затем Яковлев (Эпштейн) начал раскулачивать и ссылать. Даже слово «русский» было ненавистным для эпштейнов и троцких… Сталин тоже прикладывал к этому руки, пока не одумался и не понял, что войну без крестьянства страна проиграет…

Г.Н.:  Получилось так, что книга как бы сама прежде всего раскрылась на том месте, где ты пишешь: «Нельзя забывать, что в старину многие люди считали Божьим наказанием не бедность, а богатство. Представление о счастье связывалось у них с нравственной чистотой и душевной гармонией»… Мог бы ты прокомментировать эти строчки с точки зрения нынешнего нашего житья?

В.Б.: Гарий Леонтьевич, да что тут комментировать? С любой точки зрения - нынешней или какой другой – разрушение устоявшегося народного быта выглядит мерзко. По-настоящему православные люди и теперь считают богатство дьявольским искушением. Поговори с верующим человеком в городе или в деревне, и ты сам в этом убедишься. Однако же «Лад» православной  жизни вовсе не поощряет нищенство…  Все дело в том, своим ли, праведным ли трудом богатство нажито. Эту коренную особенность народной жизни «новые русские», на мой взгляд, начисто игнорируют, а банкиры считают ее нашей дурной чертой…Большевики, которых теперь изгнали, в деле искоренения национального духа, бытового и трудового разнообразия нивелировки, не годятся в подметки нынешним демократам-реформаторам. Речь ведь не только о русском быте и русских традициях. Традиции народов, населяющих нашу Родину, искоренялись комиссарами не менее яростно, и я считаю это одной из главных причин нынешнего обилия национальных суверенитетов. Космополиты ведь иной раз действовали весьма хитро, смешивая национальные традиции либо замещая и путая их. Но вмешиваться в национальные привычки, освященные веками, безнаказанно нельзя. Преступно и совмещать или силой менять национальные традиции, как бы они ни казались нелепыми западному или какому-либо иному иностранцу. Космополитизм дорого обошелся национальным особенностям всех народов.

  Приведенная тобой фраза о богатстве связана больше с православной верой, с христианским мировоззрением.

Г. Н.:  Мне очень симпатично то, что чуть ли не первый раздел твоего «Лада» называется «Подмастерья и мастера». Как припомнишь теперь все то издевательство над русским мастером, которое учинили «прорабы перестройки»! И, тем не менее, каким-то чудом оно продолжает  жить. И в моем «стальном граде» Новокузнецке, и в твоем Череповце, который       немного знаю и  очень люблю. Обращаюсь к тебе как к мастеру: что, на твой взгляд, мы должны нынче делать, чтобы не перевелись-таки на нашей   Руси настоящие работники?

В.Б.: Нынешние прорабы перестройки отнюдь не оригинальны. Эти перестройщики и переворотчики присутствуют в России давненько. Помнится, как преследовалось кружевоплетение, как объявились классово-чуждым элементом валяльщики валенок, сапожники, кузнецы, мельники, мастера гармонного дела и т.д. Искоренить профессиональное мастерство проще, чем его возродить. Господа перестройщики знали об этом…

Возрождение ремесел начнется, если Россия преодолеет разруху и  поголовное стремление к урбанизации, на что я надеюсь.

Окрепнет государство, восстановит и народ свои трудовые традиции, со всем этим явится и мастерство, граничащее в наших народных промыслах с искусством. Подлинных мастеров даже в нынешних условиях довольно  много.

Г.Н.: Есть в книжке раздел, который называется: «Начало всех начал». С подзаголовочком: «Искусство народного слова». Извини, процитирую: «Дело в том, что слово приравнивалось нашими предками к самой жизни. Слово порождало и объясняло жизнь, оно было для крестьянина хранителем памяти и залогом бесконечности будущего». А теперь давай припомним речь нынешней улицы - хоть в городе. Давай припомним, будь он неладен, этот «ящик», из которого раздаются слова, которых и в подворотне не услышишь. Слог нынешних книжек…что нас ждет, в конце концов? Если слово, и действительно,- «сама жизнь»? И как можно остановить этот процесс почти всеобщего разложения?  

В.Б.: Да, я с тобою согласен: «ящик» занял в нашей жизни слишком много места. Зомбирование широких народных масс продолжается с дьявольским упорством и последовательностью. Что такое зомбирование? Заглянем в новейший справочник иностранных слов, выпущенный издательством АСТ(автор-составитель Е.С.Зенович). Увы, слова «зомбирование» там нет… Зомбировать- значит околпачивать, обдуривать, затуманивать не только голову, но и сердце. Так я понимаю этот термин. И то, что этого словца в новейшем словаре нет – сей факт, видимо, тоже входит в процесс зомбирования. Бог знает, что нас ждет, когда почти все средства телевизионного  и печатного оболванивания находятся в руках, скажем помягче, не совсем чистоплотных. До всеобщего разложения пока еще далековато, но процесс разложения надо прервать. В этом и состоит наша с тобой задача. Писательская, между прочим, задача!

Русский язык деятельностью прессы и телевидения уничтожается не менее яростно и последовательно, чем народные бытовые, трудовые и профессиональные традиции. Это уничтожение тоже началось не сейчас. Вспомним, с каким трудом издавался словарь Даля, как шельмовался словарный состав «научными» пометками типа «местное», «провинциальное». Под видом очищения языка выкидывалась из употребления образная русская фразеология и целые гнезда слов выбрасывались. Одновременно словари разбухали от всяческой, якобы незаменимой иностранщины.

До сих пор считается некультурным говорить на нормальном русском языке, а в литературу  уже проникла гнусная мода на мат и всевозможные похабные обороты. И демократические редакторы с удовольствием пускают в печатную продукцию подобную языковую плесень, и даже как бы  борются за богатство русского языка. Прочитав страницу, где писатель начал материться, я закрываю книгу и бросаю ее под порог…

Г.Н.: Попытаемся войти в прекрасно описанный тобой «Жизненный круг»: «Младенчество», «Детство», « Отрочество», « Юность», «Пора  возмужания»… Сам писал о детях и для детей. И не могу без боли в сердце размышлять о том, что нынче творим с нашими детьми, с мальчишками и девочками. Простится ли нам когда-либо этот грех? Уж все вроде было в нашей истории – «раскулачивание», «раскрестьянивание». Нынче же идет поистине сатанинское «расчеловечивание». С пеленок. Сызмала. Можем ли мы ему что-нибудь противопоставить. Что?

В.Б.: Ты спрашиваешь, простится ли нам этот грех? Но кому «нам», Гарий Леонтьевич? Надо же различать поклонившихся бесу матерщинников, циников, разрушителей и осквернителей прекрасного русского языка. Их нельзя путать с поборниками подлинной культуры, отстаивающими божественное призвание слова. Тут все ясно и даже просто.

Г.Н.: После опубликования в нашем журнале беседы с Валентином Распутиным, где он кроме прочего рассказывал о том, что ты восстановил в своей Тимонихе церковь, один наш общий знакомый буквально кричал мне: мол, кому это надо, ну кому?! Школе надо помогать, с нее надо начинать – причем тут церковь?

В.Б.: Люди, не допускающие существование Творца, прожившие жизнь в атеистическом обществе, никогда не поймут, кому и для чего нужен восстановленный храм. Они никак не хотят понять, что школа-то ведь тоже восстановится, если восстановится храм. Да и не только школа, а еще кое-что… Полемизировать же с атеистами не хочу и не буду, тем более публично. Помните наш выездной пленум в Краснодаре, где мы слушали доклад главы краевой администрации Николая Игнатовича Кондратенко. Мне было стыдно до розовых щек за корреспондента, который спросил у губернатора, верит ли он в Бога. Не надо отвечать на такие вопросы! Как говорят нынешние бюрократы, такой вопрос «некорректен». Это все равно, что спросить, как человек с женой спит – валетом или головами в одну сторону.

Г.Н.: Недавно я взялся перечитывать сборничек Анатолия Передреева... какой был поэт! Там есть стих «Баня Белова». Молодец – скольких ты в свою сторонку, в родную Тимониху приглашал! Так вот, Анатолий писал: жив, несмотря ни на что в деревне народный дух! И нынче жив? И в России?

В.Б.: Анатолий Передреев был в поэзии предельно точным и предельно искренним. Как, впрочем, и Николай Рубцов. Обоих поэтов я считал своими друзьями. Потому еще при жизни моей матери и привозил обоих на мою родину. Может ли жить народный дух в деревне, которая уничтожена? В Тимонихе остались всего две старушки. В соседних селениях и того нет. Пусто. Есть ли там русских дух? Не берусь говорить «нет», но сказать «да» тоже боязно. В России же этот народный, то есть русский дух, разумеется, еще жив, тут у меня нет никаких сомнений. Особенно это мне стало ясно после моего двукратного посещения Кубани и после знакомства с ее губернатором. Если народ наш опомнится во всех краях и областях после угарной поры, скинет паутину лжи и выберет себе таких предводителей как Николай Игнатович Кондратенко, то Россия безусловно встанет на ноги и распрямится.

Г.Н.: Мы с тобой познакомились на Дону, во время первой поездки молодых писателей к Михаилу Александровичу Шолохову. Поездка эта – разговор  особый. Я все мечтал собрать книжку воспоминаний участников той поездки. Геннадий Машкин первый прислал мне очень любопытный  текст: начало положено. Но я пока не о том. Нынче чего только о Шолохове не говорят. Причем – как бы между делом, как бы походя. И все больше - вещи, прямо скажем, обидные. Мог бы ты сказать буквально несколько слов о своем отношении и к творчеству Михаила Александровича, и к его личности?

В.Б: Что значил в молодости для меня Шолохов и что значит он для меня сейчас, я все скажу когда-нибудь подробнее. И о моих встречах на Дону тоже. А пока могу лишь защитить Михаила Александровича от гнусных обвинений в плагиате.

Г.Н.: Вернемся к твоему «Ладу»… дай Бог, чтобы к нему часто возвращались у нас на родине - книжка этого стоит. Там есть и такая подглавка: «Помочи».  Имеется ввиду та самая толока, о которой так любят говорить теперь и столичные политики: артельная работа за угощенье, а бывает, за так, за доброе слово. Бескорыстна помощь соседу, другу, вообще – и ближнему соседу, и дальнему. Горят у тебя руки по этой общей работе: во имя Отечества. Надеешься ли, что будешь еще востребован, как многие другие русские и  национальные писатели, о которых нынче предпочитают не говорить, которых бесстыдно замалчивают?

В.Б: Руки-то горят, да что от этого толку? Толока толоке рознь. Вон натовская Европа тоже устроила помочи по уничтожению югославского государства. Тоже работа артельная… С чего они ополчились на сербов и почему Россия поступает по предательски к дружественной православной стране?

У меня руки и впрямь горят: взять бы автомат и в Сербию…  Но опять же, как говорится, руки слишком коротки. А что значит быть «востребованным»? Тут я тебя не совсем понял. Пушкин говаривал, что слова литератора суть его дела. Замалчивание моих дел отнюдь не обидно. Даже полезно. Чем больше обо мне говорят,  тем для меня неприятнее. Даже тогда, когда хвалят…

Г.Н.: И последнее: вспомним, что мы с тобой «беседуем» для журнала Федерального Собрания. Что ты достаточно долго был депутатом Верховного Совета и, следовательно, за плечами у тебя есть опыт политика. Что бы ты сказал нынешним политикам: и накануне грядущего тысячелетия и – накануне выборов, и «думских», и – президентских?

В.Б.: Политик из меня вышел не ахти какой, поскольку я тоже позволил себя обмануть. Конечно, депутатский опыт не пропал напрасно. Теперь политическим жуликам надуть меня уже намного труднее, но… все еще можно! Поскольку русская доверчивость и всепрощенчество сидят в крови. Гены, так сказать… И не отказался бы я дать некоторые советы политикам накануне выборов. Только не лучше ли, Гарий Леонтьевич, сказать их тебе на ушко? Скажу вслух, а тебя из журнала попросят… Мне-то бояться совсем нечего, пенсию в 94 рубля авось не отнимут. А вот за каждое место в печатном органе необходимо держаться. Солдату России окопы бросать нельзя! Трусы и жулики тотчас занимают даже самый малый окопчик…

Сколько у вас народу в редакционном совете и редколлегии? А вы до сих пор не научились склонять существительные, оканчивающиеся на «о» («Родом из Инжавино»). Не стоит ждать от журналистов более важных дел, например, по спасению России. Надеюсь, ты понимаешь причины моего тяжеловесного юмора…

Разумеется, я надеюсь, на лучшее будущее и верю, что честные выборы состоятся».

20.

   Потом настало, выходит так, время, когда Белова можно было показать, наконец, по высокохудожественному и высоконравственному каналу «Культура». Почти старичка. С явными следами соответствующих глубокому возрасту изменений.

   Потом в Вологде состоялся выездной пленум Союза писателей России, Василия Ивановича на нем не было, сказали – серьезно болен.

   Дома у него побывал якобы только Ганичев, у остальных нет возможности навестить Белова: и самому ему, и родным не до гостей.

   И вдруг, вдруг…

   В гостинице мы жили в одном номере с Александром Арцибашевым. Добрые отношения у нас были еще с тех времен, когда он работал в газете «Правда», и с тех пор они только укрепились. При Союзе писателей России Саша вел что-то вроде семинара по проблемам сельского хозяйства, и слушать выступающих на нем было так интересно, что я частенько  выбирался из своего «медвежьего угла», из подмосковного Кобякова. Вроде как – набраться ума.

   А Саша вдруг взялся за «чистую», скажем так, прозу. Это ему, слава Богу, давалось: чтобы по-братски подхваливать его, не приходилось врать. Разве этого мало?

   В Вологде мы стали еще ближе, часто садились рядом в «экскурсионном» автобусе, и это позволяло глядеть на удивительные северные места как бы «одними глазами».

   Назавтра нам предстояло прощание с Вологдой, вечерним поездом должны были отправляться в Москву, как Саша не без таинственности в голосе вдруг спросил: а не хотел бы я повидаться с Беловым?

   Этой встречи вообще-то могло и не состояться: я чуть не задушил Арцибашева в благодарном объятии.

   Стояла ранняя осень, мы долго шли пешком, и с каждым новым поворотом город открывался взгляду непременно с новой, непременно особенной стороны…

   Конечно же, золотые купола, четко врезанные в голубое небо, конечно – желтеющие деревья за коваными оградами старинных кирпичных зданий…

   Меня это трогало вдвойне, потому что будило дорогую сердцу память о промышленном, в заводских дымах, «стальном» Череповце, где так не хватало как раз этого: и вековой тишины, и сокровенного уюта.

   И еще: «северные размышления» не только заняли долгожданное свое место в невидимой душевной копилке, но и прочно соединились там в   единое целое с другими, изначально родными. Южными. Северо-кавказскими…

   Или все начиналось как раз тут?

   Поближе к якобы мифической Гиперборее.

   Мне было, ну будто предназначено именно здесь и в это время, открыть для себя, что святитель Игнатий Брянчанинов, долгое время бывший еще в девятнадцатом веке митрополитом в Ставрополе – родом из-под Вологды…

   Вот она откуда, корневая духовная мощь… что там по сравнению с ней шумно воинствующий кубанец «батька Кондрат»?

   С тихой улыбкой припоминалось еще более древнее...

   Несколькими днями раньше мне надо было отправить в город Черкесск  поздравительную телеграмму старому другу Увжуко Тхагапсову, редактору национальной газеты на черкесском языке. Чтобы не плутал по улицам в поисках почты, здешние литературные начальники охотно дали мне в помощь местного добра-молодца: сопроводить.

   И когда я уже подал исписанный бланк молодой, миловидной вологжанке, наш добрый молодец вдруг громко сказал: «А вы знаете, что в шестнадцатом веке черкесы захватили Вологду и чуть не все тут сожгли?»

   Естественно мое восклицание: «Да ты что?!»

   «Исторический факт!» – уверенно сказал добрый молодец.

   И я почти выхватил свой бланк из рук уже готовой отправить текст в южные края вологжанки.

   А доброго молодца пришлось укорить: «Что ж ты мне раньше не сказал?»

   Он спросил: «Не будете давать?»

   «Да ты что? – снова сказал ему – Как это – не давать? Придется переделать текст… Выражу восхищение. Ну, не джигиты, а?! Дальний набег у них, видишь ли… Проделать такой путь…  ради чего?! Не за «вологодским маслом» ведь тогда прискакали!»

   «Исторический факт!» – еще раз подтвердил добрый молодец.

   Пожалуй, это – во время великой Смуты?

   Когда на только что собранной воедино Руси «страны и народы», словно в бродилке, пришли в движение.

   Неужели уроков мы так и не извлекли – не повторилось бы!

   Уже с другими джигитами…

   За поворотом открылся новый старорусский пейзаж, тоже удивительный.

   Помню, как невольно вырвалось, вероятно – со вздохом:

   - И чего тут Астафьеву не пожилось?

   Арцибашев грустно спросил:

   - Не задумывался?

   … Тогда еще – нет.

   А нынче – все чаще.

   Может, применимо и тут? Мол, два медведя в одной берлоге.

   Два слишком русских, не поддающихся дрессировке медведя

   Да примем во внимание, что один лишь ворчит.

   А другой – непотребными словами!.. Не только на всю округу. По этому треклятому «ящику», бывало, – на всю страну.

21.

   У «васиного» подъезда как бы в ожидании приема стояла небольшая группа людей солидных, явно чиновных…

   Узнал в ней бывшего «первого», Купцова, но напоминать о себе не стал.

   - Мы – за вами? – уважительно спросил Арцибашев.

   Отозвался Купцов:

   - Нет-нет, уступаем вам…

   Арцибашев заботливо спросил:

   - Может быть – вместе?.. Квартиру потом найдете?

   Все, каждый на свой манер, кто насмешливо, а кто печально, разулыбались. А Купцов не без горечи сказал:

   - Да уж как-нибудь. Я переехал, а Василий Иванович вселился в эту квартиру…

   Вон оно что!

   И все они глянули на нас дружелюбней.

   Но подниматься по ступенькам ухоженной, в «сталинском» доме, широкой лестницы было тягостно…

   Эта небольшая и доброжелательная толпа все-таки собралась там, внизу, будто на похороны.

   Но в квартире словно вдруг проглянуло невидимое солнышко: да нет же, нет!..

   Потом уже я часто размышлял.

   Было это не как перед прощанием с великим земляком, нет.

   Надо было это увидеть? И – пережить.

   Было как проводы в добытое тяжким трудом бессмертие.

   И, может быть, удивительный свет гостеприимства на лице страдалицы Ольги, жены Василия Ивановича, уже был отсветом иного, г о р н е г о зарева?

   После непременного чистилища, которое ждет нас всех, ну, конечно же, великих грешников. Уж тут-то все мы наверняка в е л и к и!

   Здесь бы самое время снова поразмышлять о нашем поколении литераторов… О «детях войны». С опаленными простонародными корнями. О наших терпеливицах-женах. Тоже не имевших прежде в роду и радостного, и горького опыта. Заключенного в бытовую формулировку: «жена писателя».

   Ольге явно хотелось, чтобы наша встреча со старым товарищем была и достойной, и по возможности радостной. В глазах у нее читалось обращенное к нам обоим, уверенное: узнал вас мой Василий Иванович! Обоих. Слава Богу – узнал!

   В торце покрытого ослепительно чистой скатертью, длинного стола, определенно предназначенного для дружеских застолий и тоже, скорее всего, именно для этого предусмотрительно оставленного Белову прежним хозяином, одиноко сидел наш старый товарищ…

   Но странное это было, словно долгожданное одиночество…   

   В нем угадывалось не только удовлетворение от покоя и тишины вокруг.

   Благообразный, ухоженный Василий Иванович с ангельским, что называется, видом смиренно сидел перед открытой бутылкой боржоми, а в пальцах отстраненно, будто привычно играясь, перекатывал пузатенькую малую рюмочку…

   Символ полного, безоговорочного «разоружения»?

   Вот бы – всеобщего!

   Так давно ожидаемого нашими женами-страдалицами.

   Сказал Белову что-то такое: мол, братский привет мастеру корневой русской прозы от собрата, который все больше – о рабочем классе…

   - А что? – сказал он. – Рабочий класс – это очень хорошо!

   И в тоне у него не было нарочитого утешения – звучало искренно и даже будто бы радостно.

   Потом обнялся с хозяином Саша, пошел необязательный, чуть ли не о погоде, разговор, но вот выдалась полная молчаливого взаимопонимания пауза, и я, даже для самого себя неожиданно, вдруг полушутливо  спросил: так что, Василий Иванович?.. Может, пора и «обнародовать»? Что там, на Дону, было-то?.. О чем вы тогда – с «отцом родным»? Что он тебе  сказал-то? «Отец родной»…

   Еще на серединке вопроса Белов посерьезнел, как бы помрачнел даже. Сказал, помолчав:

    - Нашел я его могилу!

   По инерции я спросил:

   - Чью, Вася?

   Но он был уже в ином состоянии духа… в ином измерении. В ином мире?

   - Отца! – сказал задумчиво. – Родного отца, да… долго я искал. Годами… До-олго!.. Но нашел потом братскую могилу… помогла Царица Небесная… И даже разговаривал потом с человеком, который  помнил, что там было. В их последнем бою... не отступили.

   Ну, как описать душевную смуту, которую мне пришлось пережить!

   И стыд за свой чуть ли не игривый вопрос. Продиктованный вовсе не сердцем, а как бы неистребимым в каждом из пишущих, профессиональным интересом. Давно заждавшимся своего часа…

   И пережил вдруг новое, пронзительное осознание непростой  судьбы своего товарища. То было не то что озарение – багровое зарево, которое полыхнуло  над горькой долей круглых сирот да безотцовщины Отечественной, с «немцем», войны. Это как раз им выпало и восстанавливать разрушенную родину, и строить новые города рядом с возведенными ими великими заводами. Это у них потом, обшаривая карманы, все до копейки отобрала хищница-приватизация. Эта необъявленная, вроде бы непонятно кого с кем, война. Жаркие отсветы которой Белов, к его чести и боли, видел не издали – со своего, не покинутого им, «рабочего места». В горящем здании Верховного Совета России. В Белом, будь он неладен, доме.

   Я и тогда, в вологодской квартире Василия Ивановича, готов был заплакать, да сдерживала, видать, кроме прочего, необычная обстановка нашего печального и все-таки счастливого, что там ни говори, визита…

   Устроенного, скорее всего, вовсе не Сашей Арцибашевым – он был только, спасибо ему, подходящим человеком для исполнения высшей воли, называйте Её как хотите.

   Это хорошо помню: как щипнуло тогда в глазах...

   Но в комнату вошли двое новых гостей, достаточно молодые женщина и мужчина, литературоведы. Которым тоже уступили очередь чиновные земляки Белова.

   Внимание нашего друга, будто впавшего перед этим в забытье,  снова переключилось, в гостиной опять пошел как бы принятый в начале всякой встречи не обязательный разговор…

22.

   А заплакал сейчас, уже за рабочим своим столом.

   Заодно, выходит, – этими горькими, пре-горючими с л о в а м и . Как не заплакать?..

   Есть у моей духовной родни, у черкесов, которые когда-то разорили и пожгли Вологду, такая древняя форма выражения душевной боли и  восхищения мужеством: п л а ч.

   Когда в свое время закончил перевод первого, по сути, черкесского романа о Пушкине – «Милосердие Черных гор, или Смерть за Черной речкой» адыгского писателя Юнуса Чуяко – собственной рукою, уже в Москве,  поставил обозначение жанра: роман-плач. И друг мой тут же откликнулся благодарной телеграммой.

   И разве нынче нам всем, кого называли прежде «единый советский народ», а теперь – «россияне», понимашь, не о чем плакать?. И – не по ком?!

   Что там – древние времена с библейским «Плачем Иеремии», что более поздние, дорогие нам «Плач по русской земле» и «Плач Ярославны»…

   Никогда не уходит из памяти лесковское, из «Очарованного странника»: «И даны мне были слезы дивно обильные. Все я о родине плакал…»

   Но у моего поколения – и своя боль, и – свой плач.

   Наш отец вернулся с войны в самом начале 1944-го. С тощим вещевым мешком за плечами, обросший, в черных очках, постукивал самодельным  костыликом по земляному полу хаты, где мы с братом сидели, укрывшись подстилками с давно остывшей печки. Я что-то закричал, Валерик громко заплакал, и он выронил палку, пошел к нам с беспомощно расставленными руками: «Дети, я ваш папка!»

   Но через год-другой он слегка оклемался, на его палке, ставшей послушной  лошадкой, которой отец дал имя Контузия, Валерик в темных очках гонял по улице, и осколок от немецкой мины добил отца уже в семьдесят шестом. Когда он успел нас «выкормить-выучить», как тогда говорили о вернувшихся с фронта отцах счастливых семейств.

   К этому времени я успел хорошенько поездить по стране и насмотреться столько горькой безотцовщины не только в станичной школе да в  университете в Москве… Душа переполнилась, когда она, эта безотцовщина, стала валом валить к нам на стройку эшелонами дембелей-добровольцев, все больше из тогдашней ГДР, Восточной Германии, куда отправляли тогда служить самых достойных… Какие были ребята!..

   И чувство справедливости, привитое мамой, выросшей в бедности и сиротстве, обернулось во мне ощущением невольной вины перед своими  сверстниками. Оно не только не покидает меня и нынче – неудержимо  растет.

   Главным героем первого моего романа стал спасенный в войну  детдомовец, не терпящий фальши заботник-бригадир, бескомпромиссный «артельщик». Залетные  вожди ударной стройки считали его рвачом и горлопаном, который даже не помышляет, представьте себе, вступить в ряды ленинского комсомола!..

   Где вы, шустрые ребятки, начавшие потом создавать липовые   кооперативы и первыми скупать у простецов ваучеры?

   И где – тысячи и тысячи таких, как наш, до нитки обобранный, так и не вступивший в «ряды» горлопан и рвач? Что он для себя, кроме «Ордена Сутолого», урвал-то?!

  …А мне и на этот раз крупно повезло.

   Мало того, что больше десятка лет прожил в «Запорожской Сечи» нашей ударной стройки –  в «лихие девяностые» по зову «красного директора» Бориса Кустова вернулся на Запсиб. И успел своими глазами повидать взлет и падение его удивительной в то время «Особой Республики».

   Моя трудовая книжка начинается записью, сделанной в 1959-ом году в редакции многотиражной газеты «Металлургстрой»: «Принят ответственным секретарем». В 1993-ем отмечено: «Принят инженером в лабораторию социологии Акционерного общества «Западно-Сибирский металлургический комбинат». «По собственному желанию» ушел с работы в 1998-ом. На пенсию.

   Перед этим спросил у одного из замов генерального директора, бывшего «комсомольского вожака» Реутова: а что, мол, Толя, если на долг по зарплате  выкуплю хоть несколько наших акций?.. Хоть память останется!

   «Да зачем оно тебе?» – презрительно поморщился Реутов.

   И на память о тех временах осталась только бумага от столичного жулья.

   О  том, что АО «Союз Гермес» принял шесть ваучеров. Мои с женой и сыновей с женами. Все наше медным тазом накрывшееся фамильное достояние…

   Почему так подробно?

   Так ведь – не кто-нибудь. Все-таки – «инженер-социолог»!

   Подсознательно доказывающий правомерность печального стиха. Из тех, что нет-нет, да вырвутся вслед за давно улетевшей в прошлое стаей юношеских.

   «На школьной парте нас несла/по небу Птица-Тройка./После войны страна была –/одна сплошная стройка./Мы выбрали с тобой Сибирь,/её простор без края./Нам в душу даль её и ширь/вошли почти играя./Но сразу не смогли понять:/Сибирь – такая доля./В ней как всегда слились опять/и Воля, и – Неволя./Из хуторов, хоть волком вой,/с заоблачных аулов,/мы перепутали конвой/ с почетным караулом./Считать обиды есть ли толк?/Бескрайни наши беды./Глядит на них «Бессмертный полк» –/ отцы наши и деды.»

   Но разве это не так?

   Коли верим в знаки и символы – не будем принимать только то, что хочется лишь нам самим видеть.

   А – им?!

   Они ведь, с портретов, тоже глядят на улицы, украшенные рекламой, ну чуть ли не исключительно – на чужом языке. Уж не решат ли, каждый в силу молчаливых своих причин, что все мы – давно в плену либо в оккупации?!

   Как старый, с до-контрреволюционным стажем, журналюга, в романтическую свою сибирскую пору  начинавший с газетных призывов к дружкам-водителям – а мы чуть ли не все тогда были сплошь кореша, дружки и собратья! – участвовать в символическом автопробеге « До Луны – без капремонта!»… так вот, значит. Предлагаю. К очередному дню Победы либо поснимать с наших зданий это  рекламное чужебесие, либо еще задолго до знаменательного праздника, задолго, повторю, во всех городах и весях объявить среди нашей без дела  шныряющей ребятни такой конкурс: как провести «Бессмертный полк» по улицам и проулкам, где нету этой чуждой душе рекламы… Ну, как бы партизанскими тропами, а что?

   Разговорился…

23.

   Ну, такой я. Живу эмоциями. Так или иначе, поступаю по интуиции.

   Или в данном случае это – своего рода социальный заказ? Откликаюсь, как раньше говаривали, на «просьбы трудящихся»?

   Несколько лет назад в Новокузнецке пришлось побывать на вечере ветеранов Запсиба. Остался и на фуршет. Со старыми дружками сидим за небогатым столом, в пол-уха внимаем речам тех, кто гораздо моложе нас, и  вдруг, вдруг…

   За спиной у меня – громкий и насмешливый женский голос:

   - Писатель наш, само собой, уже смылся!.. А то бы я тут при всех у него спросила…

   Вполоборота глянул на стоявшую бочком к нашей кампании разгоряченную ораторшу, склонился над столом:

   - Братцы, кто это?

   - Юру Шишу, конечно, помнишь, – тихонько взялся просвещать меня Багренцев, бывший директор первой в поселке школы. – Его уже нет, а это его младшая сестра. Нина…

   Сколькое за несколько секунд в сознании пронеслось!

   Вихрастый пятиклассник Юрик Щиша когда-то слыл предводителем грозной мальчишьей армии «супятчиков»… Отцы их, землекопы, плотники да бетонщики из пятого стройуправления были первопроходцами, строили тут жилье. А потом в поселок приехали эти задаваки-«мехколонцы». Со своими   скрепперами, бульдозерами, экскаваторами. Рыжий их предводитель Генка Дерибаска нагло заявил: теперь в поселке они – хозяева.

   Что тут началось!.

   Расквашенные носы, пробитые камнем головы.

   Как раз нам с директором школы, Алексеем Петровичем, и выпало их утихомиривать… Как вспомнишь!.. Моя заметка в нашем «Металлургстрое» называлась: «Супятчики» сходят с тропы войны». Но чего это стоило!

   Родителей Дерибаски не помню, а юриков отец, бригадир плотников Шиша, говорил мне, грустно посмеиваясь: ну, что, мол, с них возьмешь?.. И те, и другие родились, когда мы с войны вернулись. Каждый мальчишка тут – победитель!.. И одни теперь свой поселок отстаивают – они его, считай, начинали. А другие, ну прямо-таки обязаны его захватить…Как иначе? Война!

   … А младшая сестра бывшего командира «супятчиков» Юрика Шиши  между тем все также горячо чуть не выкрикивала:

     - Уж я бы спросила у писателя!.. Почему везде, ну – везде!.. Ни одной рекламы на русском языке, ни одного русского названия… все только на иностранном!

   Я уже встал, негромко окликнул ее:

   - Нина!..

   Она узнала, невольно поднесла ладошку ко рту. Говорил я:

   - Он смылся, писатель. Но я тут за него… И думаешь мне не больно тоже все это видеть? Ты правильно говоришь: везде и всюду!

   Она оторвала ладошку ото рта, кинула ко мне руку:

   - Почему тогда не напишете, ну – почему?!

   … Вот, дорогая  землячка-сибирячка. Вот, Нина – пишу!

   Опять наскребаю на свою голову.

   Но сколько можно,, и в самом деле,  терпеть это засилье иностранщины?! Это издевательство над родным языком?

Другое дело – Белов.

   Василия Ивановича всегда считал природным философом. С задатками  глубинного мудреца и провидца.

   И если я в своем Новокузнецке все больше довольствовался ролью этакого врача из «Скорой помощи». Под рукой у которого и было-то всего одно общедоступное народное лекарство... Либо вообще оставался наблюдателем. То Белову выпала участь человека государственного, державного. Да еще в какое переломное время!

   Ведь только завзятый хитрец или откровенный враг мог пережить его спокойно.

   А старая «шолоховская» загадка Василия Ивановича не оставляет меня до сих пор.

   К сожалению, я плохой аналитик.

   Но у одного из честных провинциальных критиков, у сибирского земляка Вячеслава Елатова, давно написавшего примечательную фразу о том, что «будущее русской литературы – её советское прошлое»… так вот, у Елатова,   бывшего школьного учителя литературы, чуть не всю жизнь обитающего в соседнем с нашей металлургической Кузней шахтерском Прокопьевске,  посреди его размышлений о «Канунах» Белова нашел недавно некое  любопытное рассуждение. Определенно позволяющее думать, что на почетном месте у нашей брезентовой скатерти-самобранки на берегу Дона, сидели не только Михаил Александрович с Василием Ивановичем.

   Незримо среди них присутствовал третий, весьма заинтересованный, собеседник. С хорошо узнаваемыми и в наше время усами и курительной трубкой в руке. Попавший на встречу Шолохова с молодыми литераторами как начинающий грузинский поэт…

   Задумывался об этом и раньше: конечно же, Шолохов и Белов не могли не говорить о начале коллективизации в России. О губительных последствиях  продналога и продразверстки. О бежавших, как всегда, впереди паровоза яростных «перегибщиках»…

   Уж не их ли с балкона вешенской гостиницы клеймил тогда Василий Иванович?

   И в ту пору по-прежнему процветавших. И нынче – прямо-таки расправляющих только с виду жалкие свои плечи…

   Так что у этих моих записок о Белове мог бы наличествовать несколько иной заголовок: «Защитник НАШЕГО брата».

2016 -2019 годы

 

09.09.2020