Зашифрованный МИХТИМ

           

                      «Мы стоим посреди неизмеримых бездн пространства и времени. Там и тут проникают только одни догадки».

                            Из романа Ивана Калашникова «Автомат»

                                                  

ВЕСЫ ПЛАНЕТЫ ЗЕМЛЯ

За время общения с Михаилом Тимофеевиче Калашниковым не однажды мне приходилось удивляться неким странным совпадениям: на первый взгляд вроде бы случайным, неизвестно кем посылаемым знакам, смысл которых становился мне хотя бы относительно ясен намного позже... Но поистине мистическое открытие ожидало меня потом, когда его книжка «От чужого порога до Спасских ворот» уже вышла в свет…

Может, и хорошо?

Если и нынче, после нескольких лет размышлений, так и не решил, что этот любопытный факт означает, сколько невероятной всячины и откровенной ерунды мог нагородить вокруг него я тогда, в пору романтической, почти юношеской влюбленности в Михаила Тимофеевича, когда чуть ли не единственной литературой, откуда пришлось черпать информацию, были справочники по стрелковому оружию да три пухлые папки с архивом Конструктора:

   - В них всё есть, - сказал своим подрагивающим тонким голоском, - и ничего вам больше не надо: сидите тут и работайте! Здесь найдёте ответы на все вопросы…

Зато потом, потом!..

Как только после теплой на Юге зимы вместе с перелетными птицами возвращаюсь теперь с Кубани в Москву, первым делом иду в Национальную библиотеку, бывшую «Ленинку» и «листок читательского требования» заполняю без долгих поисков шифра в каталоге - поглядываю на запись, которая вот уже несколько лет переходит из одного моего блокнота в другой... Для задумчивого нашего разговора о совпадениях этот библиотечный гриф, полагаю, не нужен, так и оставим его на страничке блокнота, зато пригодится остальное, давно заученное: «Автор: И.Т. Калашников. Название книги: «Автомат». Место издания: С. Петербург. Год издания: 1841.»

Разве не над чем тут поразмышлять?

Начиная с этого любопытного и странного, конечно же, факта: мало кому теперь известный роман «Автомат» писателя Ивана Тимофеевича Калашникова, сибиряка, родом иркутянина, появился в Санкт-Петербурге чуть ли не ровно на столетие раньше, чем знаменитый нынче во всем мире автомат АК-47 конструкции Калашникова Михаила Тимофеевича - в Ижевске...

После долгих и долгих размышлений над именами авторов и названиями их детищ, таких на первый взгляд разных, смею утверждать, что совпадения этим не заканчиваются, более того - в каком-то смысле безжалостный автомат Михаила Тимофеевича является весьма неожиданным продолжением сентиментального романа... да что там, что там: как бы продолжением и всей  русской истории, и судьбы России, поверьте!

А то и судьбы Земли.

Потому-то, отдавая листок молоденьким библиотекаршам, всякий раз с печальным любопытством поглядываю сквозь проемы полок у них за спиной - там, у противоположной стены на тонких подвесках неслышно катят по роликам крашеные в серый цвет легкие металлические поддоны - «люльки» с выплывающими из хранилища книгами.

Через десяток минут появится на такой люльке и заказанный мною  старинный, начатый, скорее всего, ещё при жизни Пушкина роман о страданиях души человеческой, по виду  похожий на часто бывавшую в руках плотную записную книжку средних размеров... Но как эти люльки напоминают мне те, что с воронёными, черными «изделиями» другого, нынешнего Калашникова также медленно, также почти  торжественно движутся сквозь сборочный цех автоматов на «Ижмаше»!

   В сознании моем который год и те, и другие «люльки» - будто весы...

   Покачиваются, подрагивают...

   Что перетянет?

   Книжка о страждущей справедливости и понимания душе? Или оружие, которое, как известно, имеет свойство от всех на свете страданий излечивать? 

   Что не только мы выберем - выберет белый свет?

   «Большой дунэй», как Белый наш свет зовут черкесы.

   Или он свой печальный выбор давно сделал, и на пути, которым все вместе давно идём, та самая «точка невозврата» теперь уже пройдена?      

«НЕКАЯ» ЗОЯ АЛЕКСЕЕВНА

   … Сперва были совпадения куда проще.

   Ранней зимой 95-го года, перед тем, как уехать в дом творчества в Малеевке, где должен был надолго сесть за работу над третьим подряд «сибирским» выпуском «Роман-газеты» под названием «Огненный передел» - о грядущем разграблении черной металлургии Кузбасса – я вдруг решил зайти в Союз писателей России на Комсомольском проспекте: без определенной цели – так, вроде прогуляться.

   Точно также на всякий случай стал вдруг набивать сумку недавно вышедшими своими книжками… Давно знал, что литературным чиновникам это всегда было не слишком интересно – чужие книги, нынче – тем более, но мало ли что, мало ли? Вдруг кого-нибудь встречу – будет что подарить.

   Бесцельно заглянул в кабинет Миши Числова, вместе с которым еще недавно тянули лямку в издательстве «Советский писатель»: он – замом главного редактора по поэзии, я – заведующим редакцией «русской советской прозы».

   - О! – воскликнул при моем появлении Числов и протянул руку к сидящим за столом у противоположной стены двум скромно одетым женщинам. – Вы только спрашивали о нем, Зоя Алексеевна. А он собственной персоной - ваш Немченко.

   - Правда? – чистосердечно удивилась старшая, пожилая красавица с добрым лицом и тугим пучком седеющих волос на затылке. – Вот он, значит, какой! А то я своим студентам о великолепной его прозе рассказываю…

   - Да уж! – отозвался с насмешливой недоверчивостью. – Это где, извините, это где же?

   - В Ставрополе, - сказала она. – Я там ещё недавно вела курс, - и слегка повернулась к младшей своей соседке. – Перед тем, как в наш Ижевск переехать…

   - Зоя Алексеевна Богомолова, - с нарочитой почтительностью представил её Миша Числов. – Доктор филологии и замечательный человек… если бы вы так обо мне, Зоя Алексеевна, сказали, я бы уже в лепешку разбился, но этот кубанский казачок, который столько лет притворяется сибирским медведем…

   - Да ла-адно тебе! – осадил я бывшего коллегу, начиная обнародовать свой книжный припас. – Я как знал: для добрых людей – полная сумка, вот… Какую вам, Зоя Алексеевна, подписать?

   - Что вам не жаль, все возьму, - сказала она запросто. – И не только мне, если можно. Вот моя ученица из Ижевска, без пяти минут кандидат. Это даже в ваших интересах…

   - Ещё бы нет! – говорил я с охотой. – После ваших добрых слов обо мне…

   - Как вы понимаете, это искренние слова.

   - Верю, Зоя Алексеевна, спасибо, - продолжал я и в самом деле растроганно.

   - Награда нашла героя, как всегда неожиданно, - пошучивал Миша.

   - Не скажите, - улыбалась обаятельнейшая Зоя Алексеевна. – Я ведь недаром о вас спрашивала – будто чувствовала, что встречу.

   А я размашисто подписывал одну книгу за другой: «Одинокое дело», в которой старый роман «Пашка, моя милиция» соседствовал с относительно новым – «Вороной с походным вьюком». «Голубиная связь», где была уже недавняя горькая проза и ещё горячая, с пылу да с жару, публицистика.

   Все раздал, осталась только небольшая книжица с моим портретом на мягкой обложке,  «Я – не Гавриил Попов» - из дома захватил три одинаковых экземпляра.

   - Может, вам это будет интересно? - сказала Зоя Алексеевна с некоторой загадкой в глазах. – Я живу в одном подъезде со знаменитым конструктором Калашниковым…

   - Вот как?

   Живо припомнились разговоры со старым станичным дружком Славой Филипповым:  бывший директор музея в нашей Отрадной, он работал теперь в районной газете «Сельская жизнь», но благодатную краеведческую борозду не оставил, наоборот – казалось, взялся за неё с удвоенной энергией. Звонит мне однажды в Москву: «Представляешь, какая вдруг пришла информация: оказывается, знаменитый конструктор Калашников – наш земляк. Не совсем, правда... За несколько месяцев до его рождения отец и мать переехали на Алтай… но что такое – несколько месяцев? А перед этим они долго жили в Отрадной, он мог и у нас родиться, да так вышло… Но зачинали его в станице, закваска наша, о т р а д е н с к а я… ты там при случае знающего кого порасспроси.»

   Ну, не случай, и правда что, подвернулся?!

   - А ему вы можете книжечку передать? Калашникову?

   - Ну, конечно же! – горячо откликнулась Зоя Алексеевна. – Конечно, передам.

   В автографе написал я что-то такое: хоть книжечка эта, мол, в основном – о сумасшедшей Москве,  есть в ней и строчки о Богом забытой станице Отрадной на Кубани, в которой ходит упорный слух, будто бы Вы – наш земляк. Это правда?

   Задним числом соображаю: не исключено, Михаил Тимофеевич просил перед этим Зою Алексеевну подыскать ему из писательской среды человечка, который помог бы ему с будущей книгой. И вдруг, вдруг…

   Тоже – не совпадение ли? Не знак?

   Сперва мне пришлось почти тут же забыть о возможном земляке: поджимали сроки сдачи в производство «Огненного передела», который всё чаще и чаще вершился тогда с помощью ставшего незаменимым его «АК», «автомата Калашникова», попросту -  «калаша». И вдруг жена привезла мне из дома бандероль, пришедшую на нашу Бутырскую улицу: от Михаила Тимофеевича.

   Кроме его книги «Записки конструктора-оружейника» с короткой дарственной надписью в ней была весточка от Зои Алексеевны.

   «Дорогой Г.Л.!

   Простите за задержку с письмом. В Ижевск привезла московский грипп. Месяц болела.

   Еще раз благодарю Вас за щедрый подарок – книги.

   Михаил Тимофеевич Калашников тоже благодарит Вас за дорогой подарок. Он прочел книгу с интересом, сказал мне: «Остро пишет».

   Все, что знала, рассказала о Вас, и знаменитый конструктор попросил меня сделать Вам такое предложение: не сможете ли Вы, прочитав его книгу, не только высказать о ней своё мнение, но и начать с ним работу по дополнению её, доработке, редактированию и пр.

   Он хотел бы сотрудничать с Вами, пригласить Вас в Ижевск – командировка, гостиница и прочие условия для работы будут созданы.

   Михаил Тимофеевич хотел бы переиздать «Записки» (после доработки) в Москве, чтобы книга пошла за рубеж. Он сказал: «Хочу дописать две-три главы о последних годах моей жизни, о своем личном».

   Я не знаю Ваших творческих планов (а такие планы у писателя всегда есть), но искренне посоветовала бы Вам, дорогой Г.Л., не терять возможности общения с М.Т. Калашниковым. Около него всегда рой пишущих.

   Только что вышла о нем книга во Франции, раньше – в Америке. Я уже «вижу» Вашу будущую книгу с ним: Ваше предисловие, составление, обработка текста, комментарии и пр.

   Общение с Михаилом Тимофеевичем очень приятно. Правда, есть одно затруднение: он чуть-чуть потерял слух. Но это не мешает разговорам. А сколько у него материалов, документов – это история не одной жизни, а целого государства и мира. А какой у него музей оружия!

   Его нелегко застать дома, но по телефону можно поговорить – вечером или рано утром.

   Желаю вам в Новом году здоровья и творческого состояния, знакомства с М.Т. Калашниковым и Удмуртией.

   Если Вы примете предложение М.Т., то договоритесь с ним о сроках встречи. У него много приглашений за рубеж, в том числе от Ф. Кастро. Напишите ему.

   С добрыми пожеланиями, сердечно – Зоя Алексеевна Богомолова.

   Постскриптум: Я, очевидно, на неделю уеду в Венгрию: с 27/2 по 3/З. Возможно, буду в Москве в конце января. Позвоню Вам».    

    Письмо Зои Алексеевны перечитал, помню, несколько раз.

   А книжка вызвала у меня не то что скуку – вызвала сперва самую настоящую тоску. Сколько не принимался за неё, тут же откладывал - казалось, весь текст был вперемешку набит одним и тем же: сокращенными названиями стрелкового оружия – все эти, кроме АК-47, ППШ, ППС, РПД - и номерами обозначенных римскими цифрами съездов КПСС.

   То, что среди моих друзей-приятелей издавна иронически называлось: «и д я  н а в с т р е ч у». Очередному съезду партии, разумеется.

   Но, может быть, размышлял я, Калашников нипричем - виноват литературный записчик? Наверняка замшелый какой-нибудь полковник-подполковник из профессиональных политработников – недаром же «Записки» вышли в «Воениздате».

   Ох, и не хотелось мне над ними работать!

   Но в очередной свой приезд в Малеевку жена сообщила, что кроме других звонивших была Зоя Алексеевна. Спрашивала: ответил ли я Калашникову на его предложение?

   Хочешь-не хочешь, надо было садиться за письмо в Ижевск.

   И «Записки» я всё-таки одолел…

   «Дорогой Михаил Тимофеевич!

   Прежде всего, прошу простить меня за некоторую задержку с ответом. Я как раз был в Доме творчества под Москвой. Жена приболела, привезла мне книжку не сразу, а потом уже начало своё действие чувство ответственности – и очень увлекло Ваше заманчивое предложение, и заставило серьёзно задуматься: а моё ли это занятие? А смогу ли выполнить работу на уровне, достойном и самого Калашникова, и его знаменитого на весь мир, уникального АК?

   Ваша книжка наполнена удивительными историями и удивительными документами – воспринимать их не мешает даже нарочитая сухость. И все же в некоторой «модернизации» она, пожалуй, нуждается. Ведь там столько очень выигрышного материала, который либо не использован «на все сто», либо вообще остался в тени. Да и грустно: американский историк, значит, и пишет о Калашникове, и приезжает к нему домой, а что же мы – русаки?

   Не знаю, показала ли Вам Зоя Алексеевна книжку «Голубиная связь» - там есть большой очерк под названием «Русская работа». Конечно же, я давно «болею» этой темой: предки были кузнецы и паровые механики, сам я начинал работу на ударной стройке Западно-Сибирского металлургического завода под Новокузнецком (пробыл там с 1959-го по 1971-й) и езжу туда до сих пор – по нескольку раз в год. Наши спецы, мои ровесники, разъехались потом во все концы, так что я бывал у них и в Мариуполе, и в Череповце, и в Туле, и в Старом Осколе. Мастерство очень ценю, иногда кажется, что и мое собственное - какое есть,  умение писать - добыто вовсе не из книг, а получено как бы «из первых рук», от людей, которых хорошо знал и на чью работу часто смотрел с уважением, с любовью и с «белой» завистью.

   Что тут говорить, тем более нынче, когда вся надежда как раз на народный талант и народное чутьё – больнее всего смотреть, как у нас и то, и другое подвергнуто унижению, как оболгано.

   Впрочем, это уже идеология, но как без неё, и правда что, обойтись?! Защита Руси – дело святое, и тут, видимо, наша общая с Вами великая цель.

   Вот какой у меня расклад, Михаил Тимофеевич: в последнее время я составил для «Роман-газеты» три специальных выпуска – «Кузнецкая крепость» (о Запсибе), «Сказание о Железном Волке» (переведенный мной черкесский роман с рассказом об Адыгее в предисловии) и «Лава» (шахтерское движение в Сибири, вообще – «шахтёрская» революция). Сейчас занят четвертым выпуском: «Огненный передел». Числа 12 сдам в набор очередную часть сборника и полечу в Новокузнецк «добирать» остальное. Пробуду там, вероятно, около месяца.

   Как раз в апреле Союз писателей собирается провести в Ижевске Дни литературы. Если они не состоятся, готов приехать сам.

   Буду счастлив встретиться с Вами, поговорить, немножко ума набраться и, Бог даст, об этом написать. А там уж «толкач муку покажет», как в моей станице говорят. Убедитесь для начала, что работу осилю, - значит, возьмусь. Ведь я хорошо понимаю,  к а-  кая  это работа, и  к а к а я  честь сделать её достойно.

   Сейчас вдруг догадался, что в писательском справочнике должен быть телефон Зои Алексеевны, нашел!.. Но что-то с утречка у неё занято. Поклон ей и сердечная благодарность за дружеские хлопоты. Отправлю письмо и ей, буду дозваниваться.

   С глубоким уважением – ……… »

   Вскоре пришло ответное письмо:

   «Добрый день, уважаемый Г.Л.!

   С интересом прочитал Вашу книгу «Я - не Гавриил Попов» и был рад получить от Вас письмо. Я с удовольствием готов встретиться с Вами и,  раз «зерна начали прорастать», обсудить все вопросы нашего сотрудничества.

   Интересно читаемая книга нужна не только для россиян, но и многих иностранцев с предполагаемым переводом её на несколько языков.

   Ваше сомнение: «А мое ли это занятие? А смогу ли выполнить работу на уровне…»,  думаю, благополучно рассеется после литературно-художественного оформления первых глав книги. Зоя Алексеевна и я будем беспристрастными критиками и рецензентами этой работы.

   Преобладающую часть работы желательно провести в Ижевске. Руководители Республики и города готовы оказать необходимую помощь и проявляют заинтересованность в ускорении этой работы.

        С добрыми пожеланиями здоровья, счастья, благополучия Вам и Вашему семейству – М. Калашников.

   9.04.96 г.»

   Несмотря на столь многообещающую переписку я, признаться, как бы отлынивал от предстоящей работы: не спешил в Ижевск… Может, это было что-то вроде предчувствия?

   И вдруг, в рабочем моем кабинете, где в квартире у нас стоит телефон, раздался звонок, и незнакомый голос, не только уверенный и строгий, но как бы даже сердитый, уже обвиняющий меня в нежелании помочь великому человеку, взялся напористо  расспрашивать, говоря обо мне в третьем лице: что происходит?.. Его давно ждут в Ижевске, и кто, к т о ждет?! Сам Калашников!.. А он тут прохлаждается и даже сообщить не удосужится: когда, наконец, намерен приехать?!

   Стал было объяснять, что пока не решил, держат дела в Москве, но говоривший чуть ли не возмутился: какие ещё дела?! Дело у меня сейчас одно: помочь знаменитому конструктору. Это – долг. Гражданский долг, да! Или я этого ещё не понял?

   Мне пришлось чуть ли не оправдываться: да понял вообще-то, понял. Тоже, мол, так считаю, да, но…

   Какие тут могут быть «но»? – возмутился незнакомец. – Конструктор велел  напомнить, что вас ждёт также некая Зоя Алексеевна… я правильно имя-отчество? Кто такая?.. Она обождёт, ладно. А Калашников – нет. Это уже решено: писатель должен отвезти конструктору генеральский китель, который тут сшили ему в специальном военном ателье… может, придется искать другой способ передать его в Ижевск?.. Более надёжный, разумеется. Или я перестану волынить - хватит!.. Когда я возьму билет? Когда сяду в поезд?

   Это я уже знал: к 75-летию Калашникова президент Ельцин привез ему в Ижевск орден «За заслуги перед Отечеством» под номером первым и генеральские погоны… Выходит, без кителя?

   Не знаю, что больше заставило меня бросить дела и отправиться за железнодорожным билетом в Ижевск: либо эта миссия, должная исправить упущение президента, либо произнесённое вскользь упоминание о моей благожелательнице – соседке Калашникова… Много ли в наше печальное время читают нашего брата, тем более, что количество литераторов вдруг многократно увеличилось? Сколькие о нас добром помнят?

   Имени Зои Алексеевны Богомоловой я радовался теперь, как проглянувшему сквозь ненастные тучи и обогревшему меня солнышку.

   Купил билет, позвонил по телефону, оставленному мне человеком с командирским голосом, и он назначил мне встречу возле станции метро «Фрунзенская».

   - Ждите здесь! - чуть не приказал, когда мы, наконец, увиделись.

   Скрылся в подъезде многоэтажного здания и вышел оттуда с пластмассовыми «плечиками» в руке: на них висел новенький генеральский китель:

   -  Доставите?

   С кителем я спустился в метро, остановился на платформе и, когда уже подошел поезд, вдруг понял, что дело мне предстоит не такое простое. Народ валил с ярмарки в Лужниках, с этого главного торжища страны - «вещевого рынка», и в вагонах было битком. Тюки, мешки, сумки, разгоряченные лица, мокрые от пота рубахи, плечистые девчата в трико, норовящие, словно в борцовском зале, взять тебя «на бедро»… Я покачивался с кителем в приподнятой руке, и тут вдруг, несмотря на вполне понятное напряжение, невольно начал ощущать на себе внимание окружающих и как бы некую тихую задумчивость: мол, кто таков? Почему с этим генеральским кителем? Купил себе? Или наоборот – продать хотел, да не вышло: просил дорого?

   Размышлять обо всём этом, видя на себе пытливые взгляды, было и горько, и чуть смешно: в сложное живем время!

   Дома я повесил китель в шкаф рядом со своими сугубо цивильными вещами, потом жена отыскала для него полиэтиленовый чехол, и назавтра мы отправились на Казанский вокзал: к ижевскому поезду. Стоило нам выйти на перрон, как навстречу бросилась женщина средних лет, заговорила торопливо и радостно:

   - Как хорошо, что я вас увидала! А мне описали, как выглядите, да и китель… хорошо, что в руке! Полковник вам по ошибке другой отдал – откуда ему знать? Вот привезли бы! Этот – на богатыря. А ведь и обмеривала Михаила Тимофеевича я, и кроила – он же как школьник худой и маленький!

   До отхода поезда оставалось ещё добрых четверть часа: вошли в купе, и она достала из сумки аккуратно свернутый кителек, размером, и в самом деле, чуть ли не вдвое меньше, а я взялся вынимать из чехла этот, «богатырский»… хорош был бы, и действительно, в Ижевске с чужим кителем! Спасибо доброй женщине: вовремя спохватилась!

   Конечно же, когда остановился поезд в Ижевске, в окно я вглядывался с особым чувством: где же там новоиспеченный генерал, каков он?

   Напротив вагонной двери, чуть поодаль от неё, стоял невысокий сухонький человек с веселыми молодыми глазами: с дружеской улыбкой посматривал то на меня, то на предназначенную ему «передачу»…

   … В первое утро у него дома я проснулся от громкого голоса где-то в глубине квартиры. Он что-то выкрикивал нараспев, и я быстренько оделся, вышел из своей комнаты:

   - Доброе утро, Конструктор! – добрые люди уже успели подсказать, что это обращение приятно Михаилу Тимофеевичу. Также как другое, сокращенное имя-отчество: Михтим. – Разрешите дослушать?

   - Пожалуйста! – позволил он добродушно. – Это Сергей Есенин. Я часто вспоминаю его с утра, такая своего рода разминка… 

   Небогатырского росточка, сухонький, крепкий, был он только в шортах и босиком: приподнял руку около груди, повёл седым хохолком, и слегка прерывистый его голос зазвенел ну, так по-мальчишески:

   - Я никому здесь не знаком, а те, что помнили меня, да-авно забыли!

   Нет, недаром швейцарцы во время его поездки к ним первые уловили в Калашникове явное сходство с Суворовым: даже внешнее.

   Собираясь к нему в Ижевск и решая, какие вещички с собой захватить, рассуждал я примерно так: мировая знаменитость… генерал теперь… человек достаточно пожилой. Конечно же, ему наверняка придётся по душе некоторый, скажем, здоровый консерватизм. И я взял с собой шерстяной спортивный костюм, синий, с белыми лампасами: покупал его десяток лет назад перед поездкой на чемпионат мира по хоккею – тогда ещё в ФРГ… А он теперь с весёлой хитрецой спрашивал:

   - А не жарковато вам будет?.. Может, и для вас шорты поискать? Кажется, у меня есть и безразмерные, на резинке. Всё-таки удобная штука, а? Чуть ли не единственный ощутимый плод так называемого «нового мышления» - надо пользоваться!

   Впрочем, в тот вечер оба мы были, что называется, при параде: в квартире этажом выше нам устроила настоящий приём моя «сваха», познакомившая нас с Калашниковым Зоя Алексеевна Богомолова: известный литературовед, талантливая писательница, заведующая кафедрой русской литературы Государственного Университета Удмуртии.

   Как она нашему нарочито торжественному приходу с традиционным букетом и большой коробкой конфет радовалась!.. Ну, ещё бы: в её чуть ли не сплошь  уставленной комнатными цветами гостиной с многочисленными, явно подаренными  авторскими картинами на стенах, где она привыкла встречать и своих учеников- аспирантов, и местных «начинающих», и уже маститых литераторов из разных городов и весей страны, её знаменитый  на весь мир сосед будет читать главу с интригующим названием «Мой черный ящик» - тайное тайных, доселе неизвестное ещё никому: о раскулачивании семьи Калашниковых в самом начале тридцатых годов, о «спецпереселении» с Алтая на Север, о своём побеге из ссылки…

   Как Зое Алексеевне хотелось и поддержать в своём доме высокий салонный дух, и заодно хорошенько попотчевать гостей на свою не столь щедрую профессорскую зарплату!

   Казалось, она это излучала всем своим благородным обликом - в просторной комнате, одновременно похожей на оранжерею с диковинными цветами и со вкусом подобранную картинную галерею, возникло трогательное ощущение и взаимного понимания, и взаимной признательности, которое становится самой благодатной почвой для человека с рукописью в руках: работай, сеятель!..

   А сеять было что: настолько искренен, настолько сокровенен и вместе с тем настолько бесхитростен был рассказ о трагедии русского крестьянства, а, значит, - и всей русской Земли, что Калашников не выдерживал. И без того прерывающийся его голос вздрагивал вдруг куда явственней, он начинал комкать платок, который всё время держал в руке, складывал машинописные листки и снимал очки…

   Красивое лицо Зои Алексеевны, полное осеннего очарования и мудрого спокойствия, одухотворялось вдруг таким откровенным сопереживанием и таким высоким сочувствием, каких, и правда, давно не видел в своём оболганном, замордованном народе… а ведь как он добр, как щедр, как талантлив! И жив, несмотря ни на что и вопреки всему – жив!

   Само собой Зоя Алексеевна суетилась на кухне и возле стола одна, нам не было позволено помогать даже по мелочам… Потом уже она покажет большую общую фотографию, на которой среди нескольких десятков всё больше молодых мужчин либо юношей в казачьей форме – донской, уральской, кубанской – снялась и она, единственная из женщин: чтящая свой род и свою историю оренбургская казачка в строгом «профессорском» костюме.

   Вот она, думал я потом, ниточка, некогда связавшая её с Северным Кавказом, соединившая со Ставрополем, и подспудно обозначившая, может быть, путь к моей прозе…

   Но разве не скрепляла она их соседский союз с Конструктором?

   Кому, как не истинной казачке с уважением относиться к оружию?               

   А Михаил Тимофеич сказал мне потом однажды:

   - Буду очень доволен, если вы всё-таки докажете мне с документами в руках, что я казацкого роду-племени…Ваш товарищ в нашей станице всё продолжает там свои архивные поиски?

   Когда-то, в горькие годы изгнания, часть казачьей интеллигенции, бедовавшая у братьев-славян в Праге, придумала символ будущего – они в этом не сомневались! – казачьего возрождения: «Слово. Меч. Перо. Техника».

   То Слово, которое было вначале, и было - Бог. Меч, прежде всего, - меч духовный. Перо – как непременное его продолжение: умение постоять за себя и в устной речи, и в  письменной. А техника – настоятельная необходимость идти в ногу со стремительным  временем: чуть ли не все первые русские летчики были казаки из разных земель, и воинские звания носили казачьи.

   В счастливые свои минуты в Ижевске я размышлял: может, близкое соседство  профессора литературы, красивой, умной, обаятельной женщины, и конструктора безотказного оружия – это и есть тот символ, о котором мечтали изгнанники гражданской войны?..

   … Но вот Зоя Алексеевна в очередной раз вышла зачем-то на кухню, и из прихожей раздалось вдруг такое растерянное и такое женское: ах!..

   Тут же громко хлопнула дверь, я быстренько поднялся, шагнул было в прихожую, но наша хозяйка уже входила в гостиную:

   - Можете представить? Так была рада вам, что не только забыла замкнуть дверь – вообще открытой оставила!

   Справилась с собой, сказала уже полушутливо:

   - Правда, никто бы не решился войти, зная, что тут – Калашников!

   И Конструктор весело откликнулся:

   - Как же, как же!.. Все воры в Ижевске прекрасно знают, что Калашников без своего  тяжёлого ручного пулемёта в гости не ходит!

   Эта шутка, которой я был свидетелем, греет меня долгие годы: может быть, высокая атмосфера в гостеприимной квартире Зои Алексеевны была и впрямь тогда столь ощутимой, что даже на бытовом уровне  вызывала в нас лишь достойные смыслы и тонкие, изящные слова?..

   Права была Зоя Алексеевна, писавшая мне в письме, что «общение с Михаил Тимофеевичем очень приятно»: ну, ещё бы!.. К той жёсткой школе чуть ли не всенародного выживания, которую страна проходила в годы раскулачивания-расказачивания, у Калашникова прибавился долгий опыт преодоления препятствий на пути изобретателя-самоучки, а потом, уже в годы признания и громкой славы, его до блеска отшлифовали, и длительное – шесть созывов подряд – депутатство в Верховном Совете, и бесконечные поездки: сначала по необъятной стране, а после – по всему свету…

   Конечно же, Конструктор был – само обаяние, и я то и дело названивал в Отрадную ну, чуть ли не с таким же напором, с каким меня выталкивал в Ижевск настырный  московский полковник: что там, братцы, притихли? Ищете кубанские корни Михаила Тимофеевича?.. Или вам недосуг?

   Как-то однажды главного отрадненского «краеведа» не оказалось дома, трубку взяла Наташа, его жена, и стала меня почти виноватым тоном утешать:

   - Он старается, Г.Л! Он так старается. Если сложить все его маршруты, наверняка получится, уже раз десять станицу обежал… Знаете, что мне тут - на нашем базаре? В воскресенье. На «ярманке»… Идём с ним, и вдруг пожилая женщина отзывает меня в сторонку, шепчет: Наташа!.. Да не завел твой какую-нибудь кралю на нашем краю?.. И раз гляжу, как на пожар мчится, и два, и три…ты присмотрись-ка!.. Вы представляете? И в следующее воскресенье – почти, то же самое. Уже другая бабушка: ты ещё молодая, Наташа, не знаешь, как это бывает... А бережёного и Бог бережёт. Ты пригляди за своим, пригляди. А то пойди потихоньку следом: что-то он зачастил на нашу улицу!.. А улица эта в противоположном конце. Чуть отошли от этой бабушки, я смеюсь: Славка!.. Что ж они у тебя, твои девчата, так далеко живут друг от дружки?.. А он рассмеялся: да, говорит, мать!.. Мало того, что ноги бью, я уже на новых туфлях подошвы протёр: завтра понесу в мастерскую…

   Кому-то покажется, что они тут не к месту, эти мои упоминания о станичниках, но что делать?.. Я ведь и взялся-то помогать Михаилу Тимофеевичу кроме прочего потому, что – земляк. Наш, о т р а д е н с к и й.

   Будущую книжку Конструктора я себе представлял как отеческую беседу  народного заступника со своими осиротевшими соотечественниками: разве не такое тогда было время?.. Одолеваемой бесконечным враньём России нужен был

сокровенный, спасительный разговор по душам. А кто же и должен был начать его, если не известный всем человек, исповедующий то, что на Кубани считается главным: голову повесил – уже пропал.

   «Ещё не вечер, братцы! – должен был он сказать. - Ещё не вечер».

МЕДОВЫЙ МЕСЯЦ С КОНСТРУКТОРОМ

   Как он был не похож на этих богатырей в распахнутых на груди богатых кафтанах, которые царь, как  раньше водилось, жаловал лучшим ижевским мастерам русского оружия!    

   Всякий раз, выходя с Михаилом Тимофеевичем из Дома правительства Удмуртии, в столовой которого мы обычно обедали, я поглядывал на них, запечатленных на высоко вознесенной панели справа от выхода, а то просил Толю, водителя Калашникова, если  вдвоём ехали по городу, остановиться возле этой мозаичной достопримечательности Ижевска…

   Непременно выходил, минуту-другую опять всматривался…

   Интуицией чувствовал, что помогут мне потом что-то разгадать?.. Или также подсознательно пытался восстановить безжалостно прерванную когда-то в Отечестве  связь времён?..

   Как-то однажды перед обедом мы с Калашниковым вышли из дома, чтобы сесть в Толину машину, и тут нас увидала Зоя Алексеевна, которая, судя по всему, возвращалась из Университета домой.

   В милой своей манере, окрашенной на этот раз не только царственно степенной  благожелательностью, но и вырвавшимся вдруг восторгом, свойственной ей бесконечной душевной молодости, она сказала, всплеснув ладошками:

   - Боже мой, вы не представляете, как я рада, что два таких замечательных человека теперь вместе!..

   Этим её словам я сперва не придал значения: вовсе не потому, что тут же поверил в  собственную равноценность с личностью легендарного Конструктора, нет. Уж чему-чему, а бедствию завышенной самооценки подвержен не был, с лихвой хватало  других давно осознанных недостатков.

   В ответном порыве трогательного, вполне объяснимого чувства проводил Зою Алексеевну до подъезда, открыл перед нею дверь: или мы – не рыцари?!

   Вернувшись, тут же спросил Калашникова о чём-то, что нужно было для рукописи: «творческий процесс» не затихал во мне в те дни ни на минуту, то было удивительное  время. Ещё в ту пору, когда работал над переводом черкесского «Железного Волка», понял очень отчётливо: если ты щедро отдаёшь что-то другому, Господь почти тут же возмещает тебе намного щедрей. И то и другое вместе не только рождало ни с чем не сравнимое ощущение полноценной духовной жизни, но как бы даже счастье взаимной связи с Творцом: я, пожалуй, не знаю состояния более радостного и благодарного.

   Обед наш прошёл, как всегда, в «тёплой дружеской обстановке», но когда мы потом  спустились в вестибюль, произошла одна любопытная история…

   … Куда деваться! Только что пришлось встать из-за компьютера, чтобы снова взглянуть на книги, одна за другой привезённые когда-то из Ижевска. Удивительное дело, но нашлись они сразу: как будто терпеливо, все вместе, ждали своего часа.

   И тут первой окажем честь даме: вот составленный Зоей Алексеевной внушительный сборник «Восхождение», издание 1996-го года, о классике удмуртской литературы Флоре Ивановиче Васильевиче... Но её тогда заботило уже и другое. На внутренней стороне обложки её рукой написано: «Дорогой Г.Л.! С трепетом душевным дарю эту книгу о прекрасном Поэте ещё и потому, что делаю это в доме человека великого и благородного – М.Т. Калашникова, прикосновение к судьбе и творчеству которого, я верю, даст последствия удивительные – Вашу неповторимую книгу. Счастья Вам, талантливый писатель, чудесный человек. Сердечно – З. Богомолова».

   Как-то, ещё в начале нашего знакомства, она сказала мне: не сомневаюсь, мол, что вы поможете Михаилу Тимофеевичу сделать книгу, которой он достоин, а потом, присмотревшись, напишете о нём уже собственный роман. Зная вашу творческую манеру, твёрдо верю: вы просто не сможете не написать его!    

   Размышляя о Зое Алексеевне, часто думаю: пожалуй, она лелеяла эту мысль точно так же терпеливо и бережно, как растила в своей домашней оранжерее лучшие из своих любимых цветов… Есть ведь такие люди, от доброго слова которых идут в рост не только растения, есть!

   Да и не права ли черкесская мудрость: «Работаешь для другого – учись для себя»? Верность этого наставления я уже испытал, когда переводил «Железного Волка». Настолько проникся старым джигитским духом, что написал потом несколько ну, прямо-таки аульских рассказов. Не это ли ожидает меня и тут?

   Пожалуй, ещё и оттого-то хранил я эти привезённые из Ижевска книги, что годами  собирался написать роман о Конструкторе, а эти мои окрашенные теперь печалью заметки о Зое Алексеевне – всего лишь терпеливо дополненные извлечения из самого начала романа.

   Нынче, бывает, горько улыбнусь: моей книги о Калашникове скорее всего не будет, слишком много других забот, но, может быть, до сих пор неведомый мне Промысел в этом и состоял? Чтобы я написал о добрейшем, обаятельнейшем   профессоре – хранительнице и радетельнице и родной русской словесности, и всей нашей многонациональной российской литературы.

   В лихую для нас годину…

   Вспомним об этих двух «люльках», с библиотечной книгой и с бездушным  автоматом, об этих двух по всему миру весах, одну чашу  которых уже явно перетягивает грозное, безжалостное оружие… Эти мои запоздалые слова благодарности в адрес женщины с символической фамилией Богомолова, конечно же, не решат дела. Но разве каждый из нас не должен стараться поступать так, чтобы на белом свете стало хоть чуточку светлее и чище: и в самом деле, дорогие мои, ещё не вечер!

   Нашлись в моей «ижевской библиотечке» сразу три книги талантливого писателя и дельного краеведа, историка-эрудита Евгения Фёдоровича Шумилова. Первая – изданный тоже в 1996-ом году красочный альбом «Православная Удмуртия»,  подаренный Конструктором с подкупающей его надписью, наверняка подсказанной  заботницей-соседкой: «Дорогой Г.Л.! Пусть эта книга благословит нас на доброе дело. М. Калашников».

   Но не «дарственная» Конструктора снова теперь меня обрадовала – больше обрадовал забытый было стих Игоря Северянина «Предвоскресие», предпосланный Шумиловым главе «Судьба Православия в ХХ веке»:     

                                   На восток, туда, к горам Урала,

                                   Разбросалась странная страна,

                                   Что не раз, казалось, умирала, -

                                    Как любовь, как солнце, как весна –

                                    И когда народ смолкал сурово

                                    И, осиротелый, слеп от слёз,

                                    Божьей волей воскресала снова, -

                                    Как весна, как солнце, как Христос!

   Два других издания Шумилова не без помощи Зои Алексеевны я уже сам разыскал потом в книжных магазинах Ижевска: альбом «Удмуртия», вышедший в серии «Памятники Отечества» и книгу «Город на Иже» с подзаголовком - «Историческая хроника с прологом и эпилогом в 12 главах, повествующих о славных традициях и богатой истории столицы Удмуртии».

   Само собой, все три книги стали для меня не только важным – и в самом деле,  незаменимым подспорьем в работе над будущей книгой Калашникова «От чужого порога до Спасских ворот». Не уверен, хорошо это или плохо, но в силу разных обстоятельств я и нынче ощущаю на себе серую, порядком изношенную и не однажды штопаную шинель провинциального литератора… Одёжка, конечно, не очень щёгольская, зато давно привычная и удобная, а кроме прочего чуть ли не постоянно напоминающая о том, что в этом смысле я не одинок, нас таких много. Пожалуй, до сих пор даёт себя знать неистребимое родовое наследие? Закалённое жаркой  артельной работой на жестоком  сибирском холоде: спасибо тебе, родная, «ударная-комсомольская»!

   Кто-то иронически, а то и высокомерно улыбнётся: мол, как же его понять? Только что не без пыла цитировал стихи Северянина о Христе, а через два абзаца опять кланяется угрюмой «Совдепии»!

   Кланяюсь!

   И понять это просто. Если ощущать себя русским и любить Россию: просторное и вольное, на сто народов-братьев, Отечество…

   … В 1961-ом году на нашу Антоновскую площадку, тогда ещё чуть ли не пустынную, приехали два выпускника ВГИКа: будущий режиссер Вадим Виноградов и оператор Никита Хубов. От нас им предстояло вернуться с дипломной работой на одну из непременных в ту пору тем: «Великая стройка коммунизма». Вместе с одним из литсотрудников газетёнки «Металлургстрой», где я тогда был «безответственным секретарём», с земляком-ростовчанином Робертом Кеслером, мы вызвались страдальцам помочь, и сценарий свой так и назвали: «ЗАПСИБ».

   Какой на стройке ажиотаж был вокруг съёмок! Как горячо потом обсуждали фильм, впервые показанный телевидением Кузбасса!.. Как упрямо пытались его дополнить новыми – героическими, естественно, - подробностями!

   Что говорить: защитились москвичи с блеском.

   Сперва мы с Вадимом нет-нет да перезванивались, потом связь между нами прервалась… но разве это не маленькое чудо? Несколько лет назад в Подмосковье он рассматривал фотографии в доме у нашего сына, у Георгия, начинавшего «фермерствовать» врача-травматолога, и вдруг протянул ему один из пожелтевших снимков:

   - Откуда у тебя фотография этой пары?

   И Георгию только и осталось сказать:

   - Это мои мама с папой!

   Через месяц он переслал нам три кассеты с документальными фильмами Виноградова о последних днях российской Империи, о внутренних и внешних причинах национальной  трагедии. Фильмы, и в самом деле, уникальные:   вмонтированные в него потрясающие воображение архивные киноленты соседствуют с сокровенными беседами Вадима с покойным ныне Митрополитом  Виталием, главой Зарубежной церкви – как оказалось, Вадим несколько раз приезжал в Штаты к этому легендарному служителю Православия, долгие годы бывшему духовным оплотом русской эмиграции по всему белому свету.

   К последнему фильму, «Гефсимания царя-мученика», прикреплена была  заграничная, с русским сюжетом пасхальная открытка. Под красочной картинкой златоглавого храма стояла надпись на старинный орфографический лад: «Моимъ дорогимъ запсибовскимъ друзьямъ Гарику и Ларисе с любовью.» В приписке на обороте открытки кроме буквы «ять» имела место «точка над «и»: «Сии фильмы являются всего лишь продолжением того дела, которое по милости Божией было начато с Вашей помощью на Запсибе.»

   Но разве сам этот коротенький текст не является своего рода «точкой над «и»? В  одолевавших стольких из нас горьких размышлениях о закономерности нашего права на историческое прошлое, а,  значит, - права на будущее: в том долгожданном образе, в котором оно видится не тем, кто по чужому наущению всё беспрестанно  кается – кто тяжко, как ломовая лошадь, работает на одну и ту же измученную тёмной силой страну. Свою родину.         

   Давнее братское сотрудничество с создателями фильма о «великой стройке коммунизма» осталось для меня светлым пятном на темном фоне того беспардонного грабежа, которому заезжие столичные знаменитости подвергали и подшивки несгибаемого «Металлургстроя», и наши первые книжки. То была, пожалуй, самая надёжная, самая долговременная прививка от неуважения кропотливого труда почти незаметных для столицы стоиков российской глубинки.

   И вот в Ижевске тогда увидал, какую богатую «жилу» много лет разрабатывал Евгений  Шумилов… Героическая история «ижевского арсенала» живо напомнила мне и хорошо знакомую историю промышленного Кузбасса, и давно ставшие родными Череповец да Старый Оскол, и славную летопись многовекового  подвижничества Тулы, с которой к этому времени точно так же, «на местности», посчастливилось ознакомиться. Неравнодушные страницы шумиловских книг не только дополняли разрозненную мозаику той самой «Русской работы», постоянно занимавшей моё воображение, но и давали к ней некий шифр, столь многое объединяющий и объяснявший.

   Исход побеждённых в братоубийственной «гражданской» до этого представлялся мне всё больше отчаянным бегством из черноморских портов… И вдруг, вдруг: «Не собираюсь я восторженно всхлипывать о боевом пути белых ижевцев, но о душах их забубенных скажу, - пишет Евгений Шумилов в «Городе на Иже». - Как древние скифы - с женами и детьми в повозках прошли они всю Сибирь под белым знаменем Ижевской дивизии с вышитым золотом Георгием Победоносцем, разящим дракона – «большевистскую заразу»… Ижевская рабочая дивизия была гордостью и козырной картой Колчака».

   Помните знаменитую «психическую атаку» белых из фильма «Чапаев»?

   Реальным её прообразом как раз и были бесстрашные, самоубийственные рейды ижевцев под командованием генерала Каппеля, у германцев перенявшего эту жестокую науку, тоже вместе с ижевским полком, во время предшествовавшей  революционным событиям Великой войны.

   Но за рубеж ушли не только «искусники-оружейники» и «храбрые воины». Ушли лучшие из инженеров давно сложившейся старой уральской школы. Уже наслушавшийся легенд о создателе первого телевизора Зворыкине, ставшем  гордостью Соединённых Штатов, об изобретателях уникального мотоцикла «Харлей-Дэвидсон», который по праву должен бы называться «Харламов-Давыдов», я всё собирался позвонить Шумилову, чтобы договориться о конспиративной встрече с ним… почему конспиративной?

   Михаил Тимофеевич, делавший первые шаги на малознакомом ему  литературном поприще, в ту пору был не то чтобы простодушно – прямо-таки яростно убеждён, что для «литературного записчика» с лихвою хватит и трёх его папок: сиди и трудись. Без особой охоты он вёл меня даже в сборочный цех, как бы на своё рабочее место. Еле уговорил я его потом устроить для меня экскурсию на заводской испытательный полигон: зачем, мол, нам эта пустая трата времени?..

   Правда и то, что нас «поджимали сроки»: книга должна быть готова к открытию очередной выставке оружия в Арабских Эмиратах, а сколько там до этой выставки  оставалось?!

   Модные в своё время разговоры о хэмингуэевском «айсберге», шестая часть которого видна над водой, а пять шестых скрыты мировым океаном, Конструктора убеждали мало. Когда я попросился на «Ижсталь», он решительно заявил, что мне там «нечего делать». Было, конечно, время, когда они там пускали в переплав «неудачные образцы», но кому это нынче интересно?

   А во мне, конечно же, кипело, как сталь, моё «западно-сибирское» прошлое…

   Позвонил в Москву старому другу Игорю Каленскому, занимавшему тогда в Минчермете должность главного эколога отрасли… Ещё недавно он предлагал мне отправиться в не ограниченную ни временем, ни расстояниями поездку по старым, ещё Демидовским заводам, чтобы написать о сохранении окружающей этих промышленных реликтов среды. Боже мой, какая удивительная экскурсия в прошлое меня ожидала!.. Но слишком много сил я отдавал тогда вот-вот готовому исчезнуть с лица земли нашему настоящему…

   Попросил теперь Игоря: не мог бы ты через свою службу устроить для меня коротенькую экскурсию по «Ижстали»? Отзвонил он почти тут же, назвал фамилию начальника заводской экологической службы и номер его телефона: как жаль, что не могу извлечь из записных своих книжек фамилию этого доброго человека, а бывший главный специалист Минчермета по «охране окружающей среды», доктор наук, не хочет о своих бывших заботах и разговаривать: «Какая нынче экология? Не трави душу. Забудь, как я забыл. Всё!»

   А тогда специалист-эколог «Ижстали» первым делом привёл меня в кабинет главного инженера завода: мол, посидим тут минуту-другую, а потом уже отправимся по цехам. Хозяина кабинета не было и десять минут, и двадцать... За разговором о том, о сём, как будто уводившим меня от главной цели тайного моего визита, я поглядывал то на ельцинский портрет  над столом со множеством телефонов и непременным селектором, а то на другой, куда больше и длинней, торцом приставленный к малому. На почти безразмерной его столешнице рядком лежали какие-то блестевшие стальным холодком детали, лежала стопка книг.

   - Может, мы сперва пройдём по цехам? – спросил я у моего провожатого. – А потом уже…

   Он не дал мне договорить: нет-нет! У него строжайший приказ – сперва дождаться    главного инженера.

   Уже с нарочитым вздохом отошёл к большому столу, принялся разглядывать лежавшие на нём стальные штуковины, приподнимать книжки и читать

 названия: и в мыслях не было, что всё это вот-вот станет моим…

   В кабинет стремительно вошёл усатый, средних лет человек, очень похожий лицом и на меня самого, и на Виля Липатова, и на одного из сибирских моих друзей-металлургов:

   - Здравствуйте, мой любимый писатель! – сказал радостно и громко. – Извините, что пришлось ждать: не мог закончить совещание раньше.

   - Это я хорошо понимаю, - посмеивался я, отвечая на крепкое, долгое рукопожатие.  – Но вот что касается «любимого»…

   - Это я вам сейчас объясню…

   Прошёл к малому столу, сунул руку в один из ящиков и протянул мне роман-газетовский экземпляр моего «Проникающего ранения»:

   - Не станете отказываться?

   И тут уже я принялся трясти его руку.

   Как долго, как хорошо, как искренно мы говорили!..

   Прощаясь уже после нашей экскурсии по «Ижстали», он растроганно сказал:

   - Поверьте: для меня это – подарок судьбы.

   Но разве не была наша встреча настоящим подарком и для меня?!     

   Несколько лет назад, когда совершенно неожиданно для самого, московские земляки «кликнули» меня атаманом, чуть ли не первым мне позвонил обозреватель еженедельника «Собеседник» Дмитрий Быков, мало кому известный тогда поэт. Подготовился он прилежно: сумел таки растрогать меня знанием моей прозы. Я согласился на интервью, и Дима, изящный в ту пору, тоненький мальчик, то задавал мне вполне корректные вопросы о казачьем движении, а то принимался вновь чуть ли не восхищённо цитировать мои книжки… Четыре часа записывал он на магнитофон нашу беседу, которая и сейчас, конечно же, хранится в архиве у аналитиков-разрушителей: к материалу, который Быков опубликовал потом в родном издании, она почти не имела отношения. Очерк назывался «Белое. Красное. Чёрное», и каким угрюмым антисемитом я в нём выглядел!

   Похожая история произошла и с «Литературной газетой». Сначала меня долго обхаживал её «специальный корреспондент» Киселёв, потом к делу подключился ненадёжный кузбасский землячок Соломонов, ставший к тому времени заместителем главного, и  «Литературка» опубликовала полосу под крупно набранной «шапкой»: «Шашки к бою готовы: осталось найти врага!» Тут уж я был не только антисемит – жидоед.

   И в самом деле, «специальный» корреспондент – специальный!

   Со мной перестали знаться даже добрые знакомцы из московских евреев… да только ли, только ли!... Старый дружок Александр Никитин, известный публицист, вместе с другими своими  однокурсниками с журфака МГУ, приехавший в Кузбасс на несколько лет раньше меня и вместе с ними принимавший меня потом в Кемерово – после обязательного  «испытательного срока»! - в «Общество Коней», в нерушимое, казалось тогда, факультетское братство «коников», исповедующих грубовато мужское, но по-своему рыцарское «Ржать, пить и бить копытом!» - так вот,  он, Александр Никитин, давно живущий в Москве и неожиданно встретивший меня возле дома общего нашего  товарища неподалёку от Савеловского вокзала, громко, почти истерично закричал мне:

   - За что ты хочешь разбить наши головы?.. За что нас гонишь в Израиль?!

   Я тоже закричал - уже ему вслед:

   - Ты что за чушь несёшь, Саня?!

   И вот мы стоим в кабинете у настоящего, судя по всему, труженика, у Русского Работника из родимой глубинки, у Михаила Абрамовича Лойфермана, который наверняка не ищет в сильно пожелтевшей прессе этих прямо-таки любовно взращиваемых межнациональных дрязг, а предпочитает им новейшую техническую литературу: прежде всего ему дело делать надо.

   Но что вы-то творите, разрушители всегда скреплявшей Россию щедрой  солидарности чистых сердец?.. Не хватает любимой вашей «толерантности», чтобы     

соответственно определить суть чёрной вашей работы!

   Не  т о т а л е р а н т н о с т ь ли на самом деле давно исповедуете?!..

   Но нашлись, нашлись теперь в моей «ижевской библиотеке» и те серьёзные книжечки, что вручил мне тогда главный инженер-технолог Михаил Абрамович Лойферман: «Ижевская сталь» Александра Михайловича Фомичёва и «На «Ижстали» идёт реконструкция» Ильи Израилевича Ривелиса…

   Взглядом ловлю и нынче здесь и там стоящие среди остальных «цацок» из разных концов страны – так ворчливо честит их жена, много лет стирающая с них московскую пыль -   подаренные мне благодарным читателем «Проникающего ранения» «образцы продукции» любимой его «Ижстали», которые я сперва вынужден был прятать под  кроватью в квартире  Калашникова…

   Михаил Тимофеевич наверняка на этом месте подумает, а то и тонким голоском  насмешливо проскрипит, что прятал я там не только металлические болванки, но и кое-что в хрупкой стеклянной таре… что было, то было. Человеку, не имеющему ни генеральского звания, ни соответствующей пенсии сегодня, невыносимо трудно оставаться честным русским писателем. А книжку «От чужого порога до Спасских ворот»,  за которую я тогда взялся благодаря прямо-таки влюблённой в Калашникова, простодушной в самом лучшем смысле Зое Алексеевне, Конструктор и нынче считает лучшей из своих книг – об этом он недавно заявлял «городу и миру» по телевизору.

   Но что мне делать с моей манерой письма, в основе которой лежит не выверенный чертёж, а еле ощутимая ассоциативная связь?!

   … Мы с Конструктором – теперь уже несколько страничек назад - вышли из столовой Дома правительства, спустились в просторный нижний холл и направились к гардеробной стойке. Он остановился в двух-трёх шагах от неё, а я протянул гардеробщице оба наши пластмассовых номерка…

   За то время, что я жил у Михаила Тимофеевича, так повелось, что я подавал ему у порога пальто, когда утром провожал на «Ижмаш» либо куда-то ещё, и помогал ему раздеться, когда открывал дверь в конце  дня. Не только казак, к тому же бывший атаман, проповедовавший прежде всего уважение к чужому достоинству, но ещё и «приписной черкес», у которого дети от корки до корки, что называется, изучили «адыге хабзе» - кодекс чести адыгов, мог ли я поступать иначе?..

   Этот знак уважения Калашников принимал с должным, хоть был в нём элемент некоторой игры, пониманием, это сближало нас точно так же, как долгие разговоры о нашей Отрадной, где зреют розовощёкие абрикосы почти с кулак – знаменитая «калировка» и почти такой же величины сочные и сладкие сливы «ренклод» - «гранклёт»…        

   Так и тогда: в сторонку отложив продувной свой турецкий куртец, я взял кожаное пальто Михаила Тимофеевича, расправил его, слегка приподнял, и он уже занёс было руки за спину, подставляя их под одёжку, как тут кто-то, вошедший в холл с улицы,  приветственно вскинул ладонь и ещё издали поклонился Калашникову.

   - Это Шумилов, - негромко выронил Конструктор. – Здешний писатель. Обождите здесь.

   Сделал шажок-другой от меня, но как бы заодно в сторонку от вешалки, а я с приподнятым его кожаным пальто остался у своего лежавшего на стойке турецкого «ширпотреба»…          

   Шумилов, гм-м-м, - соображал я.

   Как бы сказали у черкесов: « Ым, Шумилов!..»

   Высокого роста, он уважительно наклонился к Михаилу Тимофеевичу, а тот взял его за локоток и отвёл ещё чуть в сторонку.

   Попробовал кивнуть Шумилову издали, но куда там! Чего ж это он будет глазеть по сторонам, если его удостоил вниманием сам Калашников?

   Может быть, всё-таки Конструктор догадается нас познакомить: передавал ведь мне его альбом «Православная Удмуртия»… нет!

   Пошел было к гардеробу обратно, и я тут же снова приподнял пальто выше… попросить его  попридержать Шумилова? Окликнуть самому?..

   Но Конструктор с полдороги опять вернулся к нему, почтительно провожавшему его взглядом…  Вновь пришлось приопустить пальто: а что делать?..

   Повторялось это несколько раз, и вдруг я понял: да ведь он меня нарочно кой-чему наставляет, Великий мой землячок по тёплой и зелёной Кубани!.. «Ишь ты! – насмешливо небось думает. – «Два таких замечательных человека теперь вместе!» Держи карман шире!»

   «Милая Зоя Алексеевна! - это уже подумал я. – Открытая, незамутнённая ложными амбициями душа!.. Не так всё просто в нашем мире, не так…Ваша профессия, как и моя, спасает, конечно же. В итоге. Но лишает защиты в будние дни.»

   Как в Адыгее, опять же, говорят: «Ты будешь первым!»

   И через малую паузу добавляют слегка насмешливое: « За моим плечом. »

   Так как размышлял о малой своей родине всегда, чуть ли не постоянно, а в Ижевске ещё и в силу необходимости понять характер Конструктора - особенно, то вспоминал я, конечно же, не только о «калировке» да о «гранклёте»…

   «О, аульские мудрецы! – временами думал. – О, станичные хитрюганы!.. Не только шашкой да кинжалом учившие друг дружку отчаянной храбрости, но – и змеиной изворотливости, без которой в то время – никуда!..»

   А в наше, в наше-то время - а?!

«АВТОМАТ» ИВАНА КАЛАШНИКОВА

   Есть такая условная форма подачи советов, о которых тебя не просят – ну, знаете:    «Если бы я был президентом…» «Если бы я был премьер-министром…» Да чего уж там мелочиться: был бы «Председатель Земного Шара», о высоком титуле которого когда-то размышлял беспокойный Велемир Хлебников.

   Теперь-то дело вполне понятное: утешение для дураков.    

   И, тем не менее: если был бы тем человеком, от которого хоть что-то в стране зависит, я бы – точно так же, как любой из бесчисленных нынче телохранителей получает боевое оружие, в том числе и специальный какой-нибудь, особо безжалостный  «калаш» - так вот, охраняемому «телу» выдавал бы под расписку, для изучения с непременным последующим экзаменом, эту бесхитростную, наивную, можно сказать, книжечку, впервые вышедшую в Санкт-Петербурге полтора века назад: «Автомат» Ивана Тимофеевича Калашникова.

   Главный её герой – добропорядочный русский человек. Верующий. Патриот. Честный чиновник.

   Не бывает, скажете?.. Но ведь бывало!

   А почему следует верить – будущий писатель сам родился в Иркутске в семье бедного чиновника, по причине верности служебному долгу пострадавшего в одной из «чернильных пунических войн» между провинциальными ведомствами, которые всегда велись в России, по этой причине вынужденного оставить службу, но не поддавшегося обстоятельствам, не сломленного, а только окрепшего духом… или говорю опять о главном герое?

   Пожалуй, это и по тем временам редкий, а по нынешним – вообще уникальный случай искреннего слияния взглядов, характеров, судеб автора и его литературного создания.

   Ещё до окончания Губернской гимназии Иван Калашников был зачислен подканцеляристом в Иркутскую казённую экспедицию, позднее был протоколистом совестного суда, ассесором в Иркутском губернском правлении. Служебное его рвение не осталось незамеченным: тогдашний генерал-губернатор Сибири Сперанский сперва назначает его советником Тобольского губернского правления, а после поспешествует переезду в Санкт-Петербург. Кое-кому это покажется малоинтересным… Мне же ласкает глаз: столоначальник и секретарь в Министерстве внутренних дел; старший помощник и исполняющий обязанности производителя дел в Собственной его императорского величества канцелярии.

   Не потому ли радует сердце, что по всем этим чиновным ступенькам поднималось   не высокородное дитя – человек из простецов, за спиной у которого не было ни оставленного наследства, ни собственного большого дохода. А семью ему дал Господь многодетную… «Испытывая материальные затруднения», как скромно сообщают «Брокгауз с Эфроном», откуда берутся сведения, «Калашников совмещает основную службу с педагогической деятельностью: в 1827 году сдал экзамен и получил аттестат при Петербургском университете; гувернёр в Царскосельском лицее, преподаватель русской словесности  в 1-м кадетском корпусе; наставник-наблюдатель в Дворянском полку…»

   В отставку Иван Тимофеевич вышел тайным советником: кому, как не ему знать жизнь русского чиновничества!

   И главному герою, не сомневаюсь, обдуманно и в совершенном уважении к Александру Сергеевичу Пушкину он даёт имя: Евгений.

   «Отец Евгения, титулярный советник Судьбин, - сообщает Калашников на первых же страницах «Автомата», - был один из тех презабавных оригиналов, которые теперь столь превосходно осмеяны. С начальниками: да-с, нет-с; поклоны по табели о рангах; сохрани Бог вздёрнуть нос перед старшим!.. Словом, ходячая выписка из законов, воплощенный Генеральный Регламент!

   Должно, однако, сказать правду, что этот смешной оригинал служил всегда честно и прилежно; с постоянным вниманием перед начальниками, но и с неколебимым благородством в душе; он был скромен, но не подл; терпел крайнюю во всем нужду, но не запятнал себя ни одним несправедливым делом. Если бы история отмечала на своих листах скорее подвиги скромной добродетели, чем шумной славы, то сколько прекрасных поступков самоотвержения мы увидели бы в осмеянном чиновничьем мире!»

   «Автомат» - роман о самоотвержении. Полном!

   Первым произведением пятнадцатилетнего в ту пору Ивана Калашникова была прочитанная им и оценённая не только в Губернской гимназии ода «Торжество России»: о победе над Наполеоном. А вот отрывки об Отечественной войне 1812 года уже из «Автомата»: «В Иркутске, за шесть тысяч вёрст от столицы, всякая рана, всякий удар, наносимый Отечеству, столь же живо и сильно были чувствуемы, как и в самом сердце России…»

   Молодой чиновник Евгений Судьбин и его старший друг Матвей Петрович через всю Сибирь спешат в народное ополчение… вот опять!

   Не будущий ли это путь добровольных сибирских дивизий, отстоявших Москву уже в войне с германцами - в 1941-м?!

   Оба иркутянина принимают участие в Бородинском сражении: «Славный пир, – говорил  Матвей Петрович, стоя в колоннах, охраняющих батарею, - задали Наполеону! Долго будет у него в голове кружиться! Гости пьяны и хозяева веселы, но пирушка что-то замолкает – знать, кровавого вина недостало!»

   Младшего земляка, Евгения, он призывает «не лезть на штыки», но тот прямо-таки укоряет его: «Как мне думать о себе, когда тысячи гибнут?!»

   Он будет ранен, но останется жив, а тело Матвея Петровича они найдут потом вместе с однополчанином Бурцовым среди обезображенных трупов…

   «Ваше благородие! – сказал Бурцов. – Теперь делать нечего: не воскресишь. Позвольте мне взять тело и отнести на тот вон холмик. Там зароем его с солдатскою молитвою, а потом священник отпоёт всех вместе: кто здесь умер, тот и без того наследует царствие божие…

   На берегах войны Бурцов зарыл тело Матвея Петровича. Некогда было ставить памятника: ничто не служило напоминанием, что тут схоронено сердце, любившее отечество. Сокрыт человек, умерший за спасение своих собратий. На следующую весну могила заросла травою, покрылась цветами – и любопытный путешественник, может быть, обозревая поле битвы, попирал её своими ногами. Ни история, ни предания не сохранят имени, ничем не заметного в толке многих. Ни современники не знали, ни потомки не будут знать не только затерянной могилы, но и самого существования безвестного защитника отчизны.

   Такова-то судьба воина, судьба, служащая образцом великого, святого самоотвержения!»   

    Евгению Судьбину после Бородино предстояли испытания в сожжённой Москве, где его, взятого в плен, привели к новому градоначальнику, французу Мортье. Тот предложил Евгению единственный способ спасти жизнь: перевести с французского «прокламацию к русскому народу, в которой ясно сказано, чего хочет великий Наполеон». Но Евгений сделал свой выбор уже перед этим: «Генерал! Независимость отечества для нас дороже всех благ в мире: скорее вся Россия будет представлять огромное пожарище, чем, хотя один русский преклонит колени пред врагами отчизны!»

   Но вот война окончена, и начались злоключения мирного времени…

   Евгений Судьбин, приехавший в Петербург с рекомендательным письмом крупного сибирского чиновника, бывшего его духовным наставником, и тут пытается жить по   высоким нравственным правилам. Для него звучит, как завет: «Одна идея бессмертия держит порядок общественного устройства, с которым сопряжено не только развитие умственных сил человека, но и самое существование его».

   Жалованье у Евгения малое, но от взяток он решительно отказывается и вскоре в департаменте своём становится белой вороной, над ним не только посмеиваются – начинают открыто издеваться: «Ваши понятия отстали от времени! Кто нынче в Европе думает о браке, о вечных связях? Знаменитейшие европейские политики давно решили, что умножение народа вредно для государства… Наслаждение должно быть нашей целью, а правилом – старайся жить как можно счастливее, не разбирая средств…

   - Ужасное правило!

   - Однако же ему следуют нынче во всей Европе… Да знаете ли, милостивый государь, знаете ли, кто бог века сего?! - Габбе вынул туго набитый ассигнациями бумажник и, развернув его, с дерзостью произнёс. - Вот боги, которым поклоняется ныне род человеческий.

   - Правда, правда! – вскричал внезапно пробежавший по комнате Яков Адреевич. – В Европе нынче так все мыслят».

   Коллега по департаменту Габбе рассказывает Евгению, что в Петербург приехал «один весьма ученый и глубокомысленный немецкий профессор, к сожалению, профессор без кафедры», и советует послушать его: «чтобы избавиться от предрассудков».

   Евгению не до того: он мучительно размышляет, как одолжить у Габбе хотя бы малые деньги: квартира не оплачена, дома голод, маленький сын при смерти… Но Габбе – старый развратник, который давно поглядывает на его жену-красавицу. Что делать?

   А вечером домой к нему приходит человек с бумагами княгини Сутягиной и отдельным конвертом от неё: стоит поставить в бумагах подпись, и семья Судьбиных спасена.

   Сделать это Евгений отказывается, у него начинается горячка, и посреди неё он видит «немецкого профессора»: «В руках его была мёртвая человеческая голова. Разбирая её нервы, профессор доказывал материальность душевных явлений, скотоподобность человека, мечту нравственности и добродетели… Окружавшие кафедру молодые люди слушали его с восторгом.

   - Итак, - говорил профессор, - нет более сомнения, что человек есть автомат. Великие учители Германии наконец открыли глаза слепому человечеству. Отныне обязанностью человека должно быть наслаждение, целью его действий земное блаженство, его собственное «я». Прочь добродетель, любовь к ближнему, великодушие. Нам нечего думать о других: жизнь нам дана для нас. Поспешим ею воспользоваться вполне.

   - Злодей! – вскричал с гневом Евгений. – Это ли ты называешь философиею? В том ли состоит премудрость, чтобы отвергать всё то, что возвышает человека над материальным миром и приближает его к Богу?

   - Друг мой, - отвечал профессор с ужасным равнодушием. – Ты горячишься потому, что ещё я не показал тебе истину лицом к лицу. Подойди ближе. Укажи мне на любого из этой толпы – и ты увидишь своими глазами справедливость мох слов.

   После того профессор подозвал одного из слушателей, снял с него волосы и нагнувши его к Евгению, сказал ему:

   - Смотри!

   Евгений с ужасом увидел, что голова слушателя была алебастровая. Он решил постучать в неё рукою. Звук подтвердил видимое глазами. Профессор молча надел опять волосы на голову слушателя и с адским самохвальством сказал трепещущему Евгению:

   - Вот плоды исследований девятнадцатого века!

   - Боже милосердный, ужели так созданы все люди?

   - Все, - с торжественным видом подтвердил философ. – Все и ты сам. – Он поднёс к Евгению зеркало, и Евгений увидел с трепетом, что и его голова была также алебастровая. – Благодари, что я открыл тебе глаза!

   - О, будь проклят ты с твоими адскими открытиями! – вскричал Евгений. – Злодей, ты лишил меня навсегда единственного утешения, веры в бессмертие. Горе мне, горе!

   - Кто смеет поносить нашего великого наставника! – воскликнула толпа, бросившись на Евгения. – Смерть дерзкому!

   Потом Евгений «видел себя посреди шумного пира. Та же толпа автоматов его окружала. Мужчины и женщина, полупьяные и полунагие, сидели за столом, уставленным бутылками. Вино лилось рекою. Раздавались развратные и безумные крики и песни. Профессор был председателем праздника и примером развращения. Обняв одною рукою сидевшую подле него прелестницу, а другою, подняв кверху бокал, он возгласил зловещим голосом:

   - Да здравствует ничтожество!

   Пирующие…опоражнивая стаканы, запели с неистовыми воплями:

                                          Слава веку просвещенья!

                                           Чужды мы предрассужденья,

                                           Чужды веры мы оков,

                                            Нам не страшен гнев богов.

                                            ……………………………….                        

                                            Жизни быстрые мгновенья

                                            Посвятим для наслажденья.

                                            ……………………………….

                                             Ближних нет для автомата,

                                             Нет ни друга, нет ни брата.

                                             ………………………………

                                              Чужды мы предрассужденья!

                                              Слава веку просвещенья!»

    … Русский инженер Владимир Кузьмич Зворыкин, изобретатель первого кинескопа, родится полвека спустя после того, как в Петербурге вышел роман «Автомат», но каким, любопытно, образом его автор Иван Тимофеевич Калашников мог видеть передачи сегодняшнего нашего многоканального телевидения?

   «Одни догадки»!

 А ТО БЫЛ РОМАН-ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ…

   Благодаря изобретению Владимира Кузьмича, имеющему двоякие, как у многих великих изобретений, последствия, теперь уже определённо сделалось ясно: не только мечта – рабочий план мировых управителей, которым так или иначе  подчинены правительства большинства стран мира, - вооружить «автоматы» Ивана Тимофеевича Калашникова автоматами Калашникова Михаила Тимофеевича…

   И тянутся, тянутся две эти конвейерные линии: воронёная сталь на одних люльках, книжки – на других…

Вздрагивают чаши мировых весов: что перетянет?

   Если над стальными изделиями целенаправленно трудятся тысячи лучших инженеров, то создатели книжек какой только оголтелой чепухи не нагородят: по слабоумию своему, из-за   дурных природных наклонностей, либо откровенной наживы ради.

   Над этими люльками, дух человеческий нянчающими как недоношенного ребёнка, а то его деловито пригнетающими, склоняется вечно молодая женщина - профессор не то что старой – старинной, ещё со времен Екатерины Романовны Дашковой, русской школы… Она не только глазами – духовным зрением видит, что  происходит на белом свете и что происходит на её родине, от которой столькое нынче зависит.

   Всепоглощающий материнский инстинкт, сродни спасительному предназначению Божией Матери, велит ей посильно облагородить окружающий мир, похожий сегодня на зарастающий уже почти неистребимыми сорняками космический огород.

   Удастся ли?

   Но она пытается поднять над ним свой романтический, сохранившийся нынче только в провинции, литературный омофор…

   До её болезни, так вышло, мы не успели поговорить с Зоей Алексеевной о романе-предупреждении Ивана Тимофеевича Калашникова «Автомат». Не знаю, успела ли она с ним познакомиться из-за обилия других забот – люди вроде неё чьими только проблемами не загружены. Часто в ущерб себе.  

   Но, не сомневаюсь, она тоже верила старинному присловью, которое было святой заповедью страдающего из-за собственной порядочности честного чиновника Евгения Судьбина, главного героя романа: «За царём служба не пропадёт». Как за Царём небесным – молитва.   

   … В один из своих последующих приездов в Ижевск сказал ей: мол, попросил у Конструктора три фотографии малого формата. На документ. Зачем они, пока не сказал ему. Сам он только  посмеивается: к каким только неожиданным почестям ни привык. Как вы думаете: то ли привезти в утешение ему удостоверение кубанского казака станицы Отрадной, а то ли отдать на членский билет в Союз писателей?

   Она накрыла мою руку своей ладошкой:

   - Отдайте в Союз. Это для него сегодня гораздо важней.

   - Как и для Союза?

   - Как и для него, да.

   Потом они вместе были на праздновании дней удмуртского  классика Кузебая Герда  в Москве, в Союзе писателей России на Комсомольском проспекте, 13. Как бы уже на равных правах.

   Надо было видеть, какой почти видимый глазом свет исходил от Зои Алексеевны, сидевшей  рядом с Калашниковым в президиуме!

   Никто не писал для него рекомендаций: достаточно было трёх крошечных фотографий и одной всей России известной фамилии.

   Ясное дело: на всё воля Божия.  Но проводником её была Зоя Алексеевна Богомолова.

   Но это уже будет потом, потом.

   …А сначала я вернулся в Майкоп, чтобы одному, в тишине и спокойствии, начать работу над первыми, задающими тон всему    повествованию, главами.

   Почти тут же отправил Конструктору письмо, ответ на которое должен был дополнительно прояснить для меня некоторые любопытные обстоятельства, и вскоре получил такую весточку: «Добрый день, Г.Л.!

Получил Ваше Майкоповское письмо, в котором Вы озадачили меня отвечать на ряд простых и непростых вопросов. Буду надеяться на помощь Архистратига, вдвоём мы как-то осилим. Ну вот, я уже и нахожу увертку. После того, как мы уехали из Ижевска, и «Росвооружение» взяло на свои плечи  всю заботу    по нашему проекту, только тогда я почувствовал, что мы стоим на твёрдой основе.

Первоначальная ориентация на Ижевск плохо укладывалась в моей голове, не потому что я плохой патриот города, а потому, что хорошо знаю непредсказуемость бюрократического аппарата, который сегодня скажет одно, а завтра может сказать другое. Тут хоть снова не ссылайся на Архистратига Михаила.

В осуществление общего плана в Ижевске были из «Росвооружения» Алексей Алексеевич, фотограф Афонин и журналист из журнала «Военный Парад» Неделин. Были сфотографированы 40 опытных образцов различного стрелкового оружия. Жаль, что некоторые разработки были уничтожены. Такая же поездка будет и в С.Петербург в Музей Артиллерии, где хранятся следы конструкторской деятельности. Думаю, что альбом будет впечатляющим.

По Вашему совету я прочёл «Науку побеждать».

Г.Л.! Надо ли воспроизводить то несовершенное творение в виде стихов и эпиграмм?

На второй Ваш вопрос о майоре, с которым я разговаривал в аэропорту в Саудовской Аравии. Жаль, что я не запомнил его имя, а беседа была достойна описания. Майору было поручено проводить меня на самолёт. Вот мы сидим в зале аэропорта, майор говорит через переводчика: «Ваше имя чаще других известных имён повторяется на всех языках мира, как вы к этому относитесь?» Отвечаю: «Отношусь совершенно спокойно». Следует осторожный, с оговорками, вопрос: «А знаете ли вы, сколько людей погибло от вашего автомата?» Отвечаю: «Оружие я создавал для защиты рубежей своего государства, а не для межнациональных конфликтов». Он спрашивает: «А знаете ли вы, что ваш автомат в некоторых странах изображен даже не знамени?» Ответ: «Я не вижу в этом ничего плохого, если он служит делу мира». Далее майор говорит: «Мы почти каждый день видим, как много людей гибнет от сконструированного вами оружия…» И добавляет: я,  человек верующий, считаю, что Вы, русский изобретатель, имеете на своей душе много грехов в своей вере, переходите в нашу мусульманскую (магометанскую) веру, и Аллах снимет с Вас все грехи. Я благодарю за такой совет, жму майору руку и говорю – у меня есть время подумать, а сейчас нас приглашают в самолёт.

Прошу передать привет Вашей правой руке Ларисе Александровне. Успехов в Вашем нелегком труде.

Привет и добрые пожелания от Фаи.

Всегда Ваш…

10.09.96г.»       

   Может быть, подумалось тогда, стали прорастать не только «ижевские зёрна», но потихоньку начали всходить и общие наши, кубанские семена?    

   

НА ДОБРУЮ ПАМЯТЬ

   Это пока не о Калашникове.

   Больше – о Зое Алексеевне, которая нынче потихоньку приходит в себя после тяжкой болезни, и я как будто протягиваю ей братский посошок: для первых, Бог даст,   прогулок по зелёной травке под теплым осенним солнышком.

   В мае, этой весной, на филологическом факультете МГУ состоялась  трёхдневная научная  конференция «Россия и Северный Кавказ. Взаимовлияние и  взаимопроникновение культур». Кроме московских писателей и учёных в ней участвовали коллеги, приехавшие из горских республик, и на открытии книжной выставки, которая предшествовала первому пленарному заседанию, с понятным интересом я вглядывался в лица собравшихся: неужели не встречу старых товарищей?

   Но первой подошла ко мне незнакомая молоденькая женщина, аспирантка филфака Ставропольского Университета Елена  Чурилова. Обращаясь к моим земляческим чувствам, деликатно и вместе с тем чуть не категорически потребовала: после  закрытия выставки всё, что мне тут принадлежит, я должен  передать не кому-либо – непременно ей.

   - Отвезу в Литературный музей северокавказской литературы  при нашем Университете, для нас это очень любопытно. Неужели вы, кубанец, нам не поможете?

   На полушутке спросил:

   - Вы-то откуда родом?

   - Из Джубги.

   Осталось только руками развести:

   - Н-ну, если из Джубги!.. Только как вы всё потом донесёте?

   Изящная, хрупкая, с тонкими чертами миловидного лица, она упрямо тряхнула локонами:

   - Мы из Джубги такие… мы донесём.

   Книг было, и правда, немало: четыре объёмистых сборника  горской прозы, составленных мной для «Фонда Филатова»: «Война длиной в жизнь», «Цепи снеговых гор», «Лес одиночества», «Дорога домой». И авторские мои «кавказские» книги: «Счастливая черкеска», «Газыри», «Вольный горец»… А она ещё готова забрать мой четырёхтомник: московские, мол,  друзья помогут сесть в поезд.

   К концу третьего, заключительного дня ситуация в прямом смысле немного облегчилась: сборник «Дорога домой» с моим печальным, наводящим на горькие размышления предисловием «Хаджи-Кавказ и Жилин с Костылиным» исчез с выставки ещё до её закрытия. Ничего не поделаешь: тот случай, когда пропажа обозначает дорогой сердцу автора знак внимания.

    Но и остальные книги еле-еле вошли в почти безразмерный  пластиковый мешок упрямой ставропольской аспирантки.

   - Без меня не уходите, - попросил её. – Помогу хоть до метро донести.

   - Вообще-то я опаздываю, - сказала она. – Главное, не забудьте   потом прислать «Дорогу домой»…

    - Не уходите, дождитесь, слышите?!

   Но тут называют мою фамилию, мой черёд говорить, и уже из-за кафедры вижу, как это хрупкое создание на высоченных  каблуках, сильно  наклонившись набок, тащит тяжеленный  пластиковый мешок… муравьишка, да и только!

    Позор, позор нам всем, пишущим и издающим пудовые фолианты!

   Отправить посылку в Ставрополь удалось, так вышло, не сразу… Уже на почте не удержался-таки, приписал к письму: «Хочу напомнить, дорогая Елена Александровна, что обещали   спросить старших коллег, помнят ли они профессора русской литературы Богомолову. Пусть пожелают ей доброго здоровья. Все эти книги, которые Вам пришлось, мягко говоря, сопровождать в  Ставрополь – ещё и на добрую память о Зое Алексеевне».

    

                                  

30.07.2021