Я родился в станице Келермесской² 24 сентября 1885 года, т. е. 22 года спустя после покорения Западного Кавказа. В 1863 году мой отец Матвей Васильевич Ткачев (в то время, вероятно, подъесаул³ ) пришел в предгорье Кавказа во главе казаков-переселенцев Кавказской⁴ и Григориполисской5 станиц с семьями, и осел на р. Гиаге в 18 верстах от города Майкопа6 , чем и было положено начало нашей станицы, получившей черкесское название по имени речушки (балки) Келермес, впадающей в р. Гиагу.

Отец мой родился в 1829 году в станице Кавказской в семье офицера казака Василия Андреевича Ткачева. А мой прадед Андрей Ткачев (имевший сыновей Василия и Алексея), являющийся родоначальником всех Ткачевых⁷ станиц Келермесской, Ханской⁸ , Сергиевской⁹ и Курджипской¹⁰, был в конце XVIII столетия одним из основателей станицы Кавказской.

Появления моих предков на Кубани не явилось каким-то личным, семейным эпизодом – оно произошло как раз в те годы, когда наша великая Родина завершала свой выход к теплому морю и вела жестокую борьбу с коварным и воинственным соседом – с Турцией. Вот почему, я думаю, здесь и нелишне развернуть несколько страниц из истории моего родного края – Кубани.

[…] Движение России на юг, начатое еще при Иване Грозном и продолженное при Петре Великом, привело, наконец, русских людей в пределы Северного Кавказа уже в царствование Екатерины II. […] в 1792 – 1793 годах нижнее течение р. Кубань от Таманского полуострова до станицы Васюринской было заселено отличившимися во 2-й Турецкой войне (на побережье Черного моря и на Дунае) черноморцами, бывшими казаками Запорожской Сечи¹¹. А с 1794 года было приступлено и к созданию так называемого Линейного казачьего войска. С этой целью с Дона было переселено 1000 семейств, которые образовали станицы Кавказскую, Григориполисскую, Усть-Лабинскую и др[угие], а их строевые казаки вошли в состав Кубанского казачьего полка¹². По заселении казаками среднего течения Кубани и Терека было образовано в 1832 году Кавказское казачье Линейное войско. Вот в этом-то переселении донцов на Кубань и образовании Линейного казачьего войска участвовал и мой прадед – подъесаул Андрей Ткачев. Он еще до этого, будучи в составе одного из Донских казачьих полков, действовавших на Кубани и против Анапы¹³, был награжден за выдающиеся боевые заслуги грамотой Екатерины II с присвоением потомственного дворянства.

В условиях постоянной тревоги и опасности и в непрекращающейся кровавой борьбе в течение 70 лет провели мои предки – прадед Андрей, дед Василий Андреевич и отец Матвей Васильевич Ткачев. […] мог ли он [отец] в обстановке того времени получить общее образование? Конечно, нет! Ведь только в 1833 году были открыты на Линии первые 2 школы, и те в удаленных от Кавказской станицах. И лишь в 1860 году, когда Черноморское казачье войско было объединено с Западной частью Линейного и образовано Кубанское казачье войско¹⁴, было обращено должное внимание на школьное дело и в линейных станицах. А военное образование мой отец прошел на практике в боевой страде уже с юных, чуть ли не с 15 лет.

У деда вся его жизнь прошла в этой обстановке. К сожалению, о его боевых заслугах мне никто не рассказывал. Единственное, что осталось о нем в моей памяти, это оригинальный фамильный портрет масляными красками, висевший в маминой спальне, в которой я провел свое раннее детство. Я тогда недоумевал – неужели этот суровый жгучий брюнет с густыми волосами, затянутый в черкеску, мой дед и почему он такой мрачный?

Мой отец еще с юных лет был особенно предприимчив и неустрашим и отличался исключительно смелыми «поисками в Закубанье», чем заслужил уважением даже со стороны неприятеля того времени – черкесов. По-видимому, эти особенности его характера, его природный ум и действительные заслуги перед Родиной дали ему известную карьеру в офицерских чинах, и он, несмотря на то, что в его послужном списке стояло: «образование: общее – дома, а военное – на службе», дослужился до чина полковника, что для простого смертного, не имевшего какого-либо «тетушкиного хвостика»¹⁶ в Петербурге, тогда было нелегко.

Отец мой в то время¹⁷ командовал сотней, занимавшей Белореченское укрепление. В эту сотню был назначен петербургский «фазан» (как называли в то время приехавших на Кавказ офицеров для хватания наград), блестящий корнет, сын богатейших родителей, граф Михаил Илларионович Воронцов-Дашков (будущий наместник Кавказа). И вот, находясь в сотне моего отца, он за участие в стычке с горцами получил высокую награду – орден Победоносца Георгия¹⁸. Позже, примерно в 1880 году, во время приезда в Екатеринодар императора Александра II, этот же граф Воронцов-Дашков был в свите Государя¹⁹. Во время обхода последним почетных представителей Кубани, среди которых был и мой отец, Воронцов узнал его и милостиво спросил: «Что бы Вы желали?» Отец ответил: «Снова служить в строю» (он был в то время «по войску»²⁰). Эта просьба отца осталась гласом вопиющего в пустыне. Так единственный «тетушкин хвост» отца в Петербурге оказался для него бесполезным.

При переселении отец мой получил в потомственное владение 30 десятин земли²¹ и так называемый офицерский участок (более 150 десятин) вместо пенсии. На этом участке он и начал хозяйничать. Уже при моей памяти у нас были: хутор с примерно 200 десятинами земли, табун лошадей – более 200 голов, мельница и маслобойня.

Благодаря многочисленным ранениям (в войну с горцами и в русско-турецкие войны 1854 – 1855 и 1877 – 1878 годов, в боях под Карсом и в Сухумских операциях) отец мой числился в Александровском комитете о раненых²², что давало ему право воспитывать своих детей на казенный счет в закрытых учебных заведениях.

Мои старшие сестры (Мария²³ и Лена²⁴) окончили Патриотический институт в Петербурге²⁵, а я и старший мой брат²⁶ – Нижегородский графа Аракчеева кадетский корпус.

Моя мать, Анастасия Ивановна, была старшей дочерью священника Гиагинской станицы, отца Ивана Васильевича Иванова²⁷. Она была малограмотной, но очень религиозной и отличной хозяйкой с неиссякаемой энергией. Хотя у нас и была женская прислуга (кухарка, горничная), но мать во все хозяйство вникала сама: доила коров, пекла хлеб, готовила обед. Я и сейчас с удовольствием вспоминаю ее вкусные сдобные булочки, пышки или оладьи, залитые маслом и сметаной (к чаю), вареники, копченых гусей, маринованных сазанов, вишневую наливку, всевозможные варенья, виноградное вино.

Как отец, так и мать с головой уходили в свои хозяйственные дела, и я был с раннего детства представлен сам себе, обвыкаясь с окружающей меня обстановке: в саду, на кухне, в конюшне, на мельнице, в маслобойне, на пруде, на выгоне, в табуне, в поле.

Самое раннее детство – до 5-летнего возраста – не осталось у меня в памяти, но, как рассказывали мои старшие сестры, я рос на женской половине – с мамой, и страшно боялся и стеснялся своего старого отца, – не дай Бог увидеть меня в нижнем белье! Меня долго – до 8 лет, когда родилась моя младшая сестра Вера²⁸, – считали последышем, все баловали и называли «мизинчиком» или «кобчиком» (за мой кривой нос). Говорили, что я до 2-х лет не отказывался от материнского молока, и нередко меня можно было видеть с маленькой скамеечкой, которую я пристраивал возле сидящей в саду матери, и с наслаждением приникал к ее груди.

Мое самое раннее отчетливое воспоминание (когда мне было около 4 – 5 лет), это поездка в станицу Ханскую²⁹ на свадьбу Липочки Ткачевой³⁰, куда съехалась многочисленная родня из окрестных станиц. Я с мамой ночевал в старой хате, где-то на окраине станицы. Как сейчас помню звонкий, неумолкаемый в течение целой ночи, концерт многочисленных сверчков.

Другой яркий факт примерно в те же годы – это приезд по окончании института моей сестры Лены. У меня и сейчас перед глазами ее подарок из Петербурга: красиво раскрашенный, металлический заводной волчок, вертящийся с музыкой на полу длинного застекленного коридора нашего дома. По тому времени этот подарок в станице был чудом, к тому же я вообще тогда никаких покупных игрушек не имел.

Третий факт, тоже примерно в те же годы моего раннего детства, – это возвращение «раскаявшегося грешника», нашего старшего табунщика черкеса Хакутежа, на обязанности которого было ловить арканом в табуне диких лошадей – «неуков», выезжать их под верх, лечить, таврить, плести из конского волоса арканы, обучать нас, мальчиков – брата и меня, верховой езде. Вообще, он играл немалую роль в нашей семье. Он как-то, облюбовав в табуне самую красивую и отличную в езде лошадь, сбежал с ней в Кабарду, где долго пропадал. Конокрадство в то время процветало и считалось не грехом, а лихостью у черкесов. Этого факта я не помню, но его «покаянное возвращение» (конечно, без украденной лошади) и разговор с моим отцом врезался в моей памяти. Отец его основательно поругал и снова принял на ту же должность старшего табунщика (в этом сказалась отцовская черкесомания – особая симпатия к его бывшим врагам на бранном поле). Хакутеж часто вспоминал с огорчением эту «вразумительную» беседу с ним моего отца и всегда говорил: «Зачем ругаль, лючше плетью побиль!»

Самым ярким воспоминанием в этот период моего раннего детства была свадьба моей старшей сестры Мани. Видимо, мой отец – старый вояка, заслуживший бранными трудами и кровью свое богатство и создавший семью – хотел отпраздновать эту свадьбу дочери-первенца как-то особенно: из окрестных станиц и из Екатеринодара³¹ была приглашена многочисленная родня и знакомые, а также офицеры пластунских (4-го, 6-го и 8-го) батальонов, стоявших тогда в Майкопе. Оттуда же был привезен и нанятый оркестр пластунов. Для пропитания всей этой оравы в течении 3-х дней был зарезан бык, несколько баранов, птица. Вино и водка, как говорится, текли ручьем.

Я был личным шафером сестры. Помню, как меня позвали в спальню, где стояла у зеркала бледная, взволнованная, с осиной, затянутой в высокий корсет, талией невеста, одетая в шелковое белоснежное подвенечное платье с длинным шлейфом. С ее головы, украшенной красивым leurd’orange³², спускалась предлинная, до самого шлейфа, фата. Мне прикололи на груди эмблему шафера – маленький букетик из белого воска, перевязанный белой шелковой ниточкой, и объяснили, что я должен надеть на правую ногу невесты маленькую, изящную шелковую туфельку (что я и сделал), а в церкви должен буду носить шлейф.

Я ехал в церковь вместе с невестой. Как только мы вышли из экипажа, началась моя роль шафера. Нас встретил жених, который взял свою будущую половину под руку, и провел ее на середину церкви, а я, приподняв слегка шлейф, торжественно следовал за ними. Носил я шлейф и в то время, когда священник водил молодых вокруг аналоя.

Из церкви я ехал как личный шафер невесты вместе с молодыми. Как только мы вошли в наш сад, грянул встречу духовой оркестр пластунов и я, разинув рот (это было для меня тогда никогда невиданное и неслыханное еще зрелище), остановился, застыл в недоумении и в восторге, и забыл все свои обязанности. Как прошла невеста со своим длинным шлейфом по саду до дома, я не знаю. На этом и окончилась моя роль шафера. К сожалению, загипнотизированный музыкой, я прозевал интереснейший акт при встрече молодых с моим отцом и матерью на пороге дома, которые обсыпали обвенчанных хмелем с миниатюрными серебряными пятачками и благословили их иконами. На другой день кто-то из нашей прислуги мне хвастался, что они собрали на пороге дома немало блестящих пятачков. И я невольно позавидовал их счастью.

После 3-дневного пира дома молодые выехали в объезд родичей в окрестных станицах. Этот объезд длился около недели. Свадьбы вырвала из нашей семьи сестру Маню, уехавшую в Екатеринодар, и в станице остались, кроме отца и матери, мои сестры Лена и Нюра³³ (последняя была моим сверстником – старше меня на год) и я. Старший брат Вася учился с 1890 года в Нижегородском кадетском корпусе и бывал дома лишь во время летних каникул.

Наличие в семье образованной и воспитанной молодой девушки Лены наложило известный отпечаток на нашу жизнь и имело большое влияние на нас с Нюрой. Лена была интересной и видной по внешности молодой девушкой, имела кристально чистую душу и обладала исключительной добротой. Она отлично играла на пианино и с большой душой и умением пела все модные в то время романсы. Отец, сидя в уютном углу гостиной комнаты на диване, заслушивался ее музыкой и пением. Он с гордостью следил за успехами любимой им дочери у молодежи (главным образом, в офицерской среде в Майкопе) и отвергал, не насилием своей воли, а добрым советом, притязания недостойных, по его мнению, ее руки претендентов.

У Лены была отдельная девичья, со вкусом обставленная, комната. В одном из углов этой комнаты стояла парта, на которой училась читать и писать Нюра. Мне не было в то время 6 лет, поэтому считалось, что мне еще рано ломать голову этими премудростями. Однако, наскучив играть в саду в одиночестве и интересуясь, «чему там учат Нюру?», я нередко забегал в Ленину комнату, становился за спиной сидящей за партой ученицы и внимательно следил за занятиями с нею старшей сестры. Однажды, когда Нюра затруднилась в чтении, я начал ей подсказывать.

– Ты что подсказываешь? – обратилась ко мне Лена с вопросительной улыбкой.

– Разве ты умеешь читать?

– Умею! – ответил я.

– А ну-ка, посмотрим! – и она начала меня экзаменовать.

Когда же оказалось, что я действительно уже умею читать, я был посажен рядом с Нюрой за парту. Так началось мое учение грамоте.

Наши совместные с Нюрой игры в саду и учения за одной партой продолжались недолго. Так как она уехала к замужней сестре Мане в Екатеринодар, которая продолжала с ней заниматься, я остался у Лены единственным учеником.

К сожалению, закончив чтение по букварю, я перешел на «Родное слово»³⁴; а дальше? Этим, можно сказать, и ограничился круг моего чтения. В нашей «дыре», по тому времени, в станице была единственная одноклассная школа, никаких библиотек и читален не было. В девяностых годах [XIX века] отец начал выписывать журнал «Ниву»35 с прекрасными для того времени приложениями, с произведениями русских классиков, но все это было для меня еще не по зубам. Купить же детские книжки в Майкопе было тогда невозможно. Таким образом, мое первоначальное влечение к чтению и проявленные мною некоторые способности к русскому языку постепенно затухали, и я поступил в среднюю школу очень мало начитанным, что потом долго сказывалось.

Воспитание в раннем детстве на женской половине и, вероятно, влияние нежной души Лены наложили отпечаток и на моем характере в то время. Я бы очень отзывчив и не мог равнодушно относиться к чужому горю – я невольно переживал описываемые в «Родном слове» картины из жизни бездомных людей. Приехала к нам двоюродная сестра Маня Гейман, и Лена рассказала ей об этой черте моего характера. Они как-то позвали меня, усадили за парту.

– А ну-ка, Славочка, покажи Мане, как ты умеешь читать, – сказала моя Лена. – Прочти нам рассказ о бедном слепом нищем.

Там очень трогательно описывались его переживания, реагирование его души на бессердечное равнодушие прохожих. Начал читать, прочел до того места, как у него потекли слезы из глаз и… остановился. Дальше я не мог читать, так как мои глаза налились слезами, а спазм сдавил горло. Увидев это, Маня расхохоталась.

Со страшным огорчением и обидой – так надругаться над моим переживанием-сочувствием чужому горю! – я выбежал из комнаты в сад. Уже когда я был в саду, услышал через открытое окно голос Лены:

– Как ты, Маня, груба и не чутка. Зачем ты так обидела мальчика, надругалась над святым чувством сострадания? К сожалению, в этой твоей нетактичности невольно участвовала и я.

– Может быть ты, Лена, и права, но сама подумай: каким же ты слюнтяем воспитываешь будущего мужчину?..

С приездом Мани Гейман расширился и репертуар Лениного пения. Они часто пели модные дуэты и песни того времени. […] Маня привезла из Черкасс (где служил ее брат в 19-м пехотном Майкопском полку) и украинские песни. Тогда я впервые услышал красивую песню «Стоить яворь над водою». Маня пела молодым, звонким сопрано, а Лена чутко-прекрасно ей вторила. Эти вечные звуки музыки и пения – в доме, в саду, у пруда – развили у меня с детства отличный слух и музыкальность.

Мой домашний воспитатель Лена не насиловала моей воли и свободы, и я вне времени для учения был предоставлен сам себе. Я совершенно не помню, чтобы у меня были покупные игрушки, кроме полученных мною в раннем детстве заводного волчка (подарок Лены, привезенный из С.-Петербурга) и лошади из папье-маше (подарок моего крестного отца – дяди Павла Ивановича Иванова). Эту лошадь, между прочим, за ее ненадобностью, постигла трагическая кончина. Как-то приехали к нам из Екатеринодара гости, среди которых были мои сверстники – братья Чупрыны, Женя и Гриша. Они порезали на куски мою лошадь и открыли мясную торговлю.

Отсутствие покупных игрушек имело и свое положительное влияние: детская образная фантазия и наблюдательность за окружающей жизнью толкали на выдумки. У меня был и рогатый скот из бурьяна и травы, и вылепленные кони из грязи. В более раннем детстве, когда я стал вполне владеть ножом, у меня появились точные копии дрожек, мельничных наливных колес и проч. Это, вероятно, и положило начало моей особенности, которая проявляла себя позже: в течение всей моей жизни я без боязни, когда было необходимо, брался за другие, всякого рода, ремесла.

Отцу не нравились эти мои увлечения и каждый раз, когда он видел меня за такой работой, кривился в лице и с досадой говорил:

– Славка у меня шпак³⁶! А вот Вася – это уж будущий вояка, для него лошади – все!

Впрочем, как мой старший брат Вася, так и я, уже с 6-летнего возраста попал, конечно, по велению отца, в школу верховой езды к нашему старшему табунщику, черкесу Хакутежу. Он первоначально, еще до 6-летнего возраста, сажал меня на специальное седло с четырьмя высокими рогастыми луками. Когда я садился в это седло, через отверстия в верхней части этих лук протягивался ремешок, который предохранял меня от возможного падения. У меня в руках был повод уздечки, а Хакутеж, садясь на свою лошадь, брал, на всякий случай, и повод недоуздка моего коня. Так порой мы и выезжали в открытое поле, где и начиналось мое обучение на различных аллюрах.

Это раннее обучение, а в дальнейшем и частая езда, выработали у меня две особенности: умение крепко сидеть в седле и балансировать при всяком положении, и навык «владеть лошадью», заставлять ее чувствовать ездока и ему повиноваться. Из практики езды, когда мне было еще лишь 7 лет, я помню несколько эпизодов, которые показывают, как я уже в то время свыкся с лошадью. Как-то мы всей семьей (конечно, исключая папу), поехали на хутор за клубникой. В то время на сенокосных участках, которые занимали бóльшую часть площади земли, чем пахотные, полевой клубники всегда было много. Она была дивная – сладкая, вкусная, ароматная. Как сейчас помню, с каким восторгом и наслаждением я разгребал траву, где находились полные, наливные, горевшие на солнце своими манящими розово-красными бочками ягоды. Согретый солнцем степной воздух пьянил своим ароматом. Я быстро срывал все лучшие, более крупные клубнички, и, конечно, клал не в посуду, которую дала мне мама для сбора на варенье, а себе в рот. И только когда, как говорится, наелся до отвала, начала понемногу наполняться моя посуда. Подошел наш кучер:

– Слава, поедем поить коней, – предложил он.

Конечно, сбор клубники после этого мной был окончен, и я вскоре уже очутился около лошадей. Кучер помог мне, поддержав за коленку левой ноги, сесть охлюпкой³⁷ на одну из пристяжных, а сам сел на кореннике, ведя в поводе другую пристяжку. Мы подъехали на рысях к табачной плантации, возле которой находился небольшой хуторок. Оттуда выскочили презлые собаки. Одна из них подкралась к моей лошади и схватила зубами за ее хвост. В ответ на это мой конь брыкнул и ударил собаку задними ногами. Я, естественно, не мог в этом положении удержаться на голой (без седла) спине и полетел через голову вперед. Но на лету я не выронил из левой руки повод уздечки, а правой схватился за ухо лошади. В таком положении я и повис. Видимо, мой вес тогда не был велик, и конь мой некоторое время даже скакал, но постепенно стал опускать голову, уменьшать аллюр и, наконец, остановился.

В 1893 году мой отец был выбран казачьим атаманом станицы³⁸. По его настоянию были устроены скачки казачат от 8 до 16-летнего возраста. Все участники были разделены на 3 группы: 1-я – от 8 до 10 лет, 2-я – от 11 до 13 лет и 3-я – от 14 до 16 лет. Мне было тогда 8 лет, и я пошел в 1-ю группу. Надо было пройти карьером по кругу (прочерченному плугом) в 2 версты. При этом пересекать линию круга – входить внутрь его и тем сокращать расстояние пробега – запрещалось. Я пришел вторым, но по праву должен был получить первый приз, так как мой конкурент несколько раз пересекал линию круга и входил внутрь его. Для защиты своего права и справедливости мне надобно было обратиться к станичному атаману, то есть к своему отцу. Я, конечно, на это не решился и получил 2-й приз – газыри к черкеске. К сожалению, эти скачки омрачились несчастным случаем: один из казачат старшей группы упал с лошади и получил сотрясение мозга.

Я еще с детства был очень уравновешен – имел спокойный характер, быть может, потому, что был сыном старого отца? Когда я родился, ему было 57 лет. Ни шалуном, ни проказником я не был. Вероятно, поэтому я и не помню, чтобы меня наказывали. Я рос как трава в поле: как уже раньше было сказано, никто не насиловал мою самостоятельность, почему окружение имело на меня большое влияние. Каково же было это окружение? Мой отец был в то время единственным офицером в станице, да еще и дворянского происхождения, поэтому для окружающей меня (вне нашей семьи) среды я был паныч – барчук, и это создавало для меня особое положение. Но я этим никогда не гордился, да и не пользовался. Наоборот, я чувствовал интуитивно, что это мое положение накладывает на меня особую обязанность – быть на высоте. Ища какой-то дружбы, я невольно тянулся в народную массу: моими товарищами по игре в лодыжки39, в рыбной ловле и других забавах были детишки соседних домов (без различия, казак ли он или иногородний), а моим закадычным другом был сын нашего мельника. В зимнее время, когда устраивались кулачные бои, – шла «кунавина» на «матню» (одна половина станицы на другую) – на левом фланге общего строя дрались ребятишки. Там был и я. Везде я был своим: на конюшне, в кухне, на маслобойне, в табуне. Повсюду встречал простое, сердечной отношение к себе. В глубокую осень, когда нога тонула в грязи почти до колена, рабочие с маслобойни брали меня к себе в гости, со смехом они носили меня на своих спинах или шее. Там в обеденный перерыв меня угощали мелко нарезанной, почти не мытой, но пожаренной на свежем, только что из-под пресса, ароматном подсолнечном масле картошкой. И как это было вкусно!

Я очень любил обедать на кухне вместе с рабочими, где наслаждался кандером40, затеркой⁴¹, галушками. А дома за обедом сидел в унылой, скучающей позе перед наполненной тарелкой ароматного куриного супа или перед аппетитно выглядевшими розово-желтыми сырниками, залитыми свежим сливочным маслом и сметаной.

– Что же ты не ешь? – обращалась ко мне с досадой мама. – Ты опять там налопался галушек?

Как-то в день моих именин работники, обедавшие на кухне, напоили меня пьяным, конечно, не умышленно, а просто не рассчитав моих способностей к алкоголю. Впрочем, переполнила мой хмель не выпитая с моими друзьями на кухне водка, а чихирь42, который я пил уже дома. И я до зрелого возраста не мог видеть этого вина.

Эта среда, естественно, меня грубила, принимая во внимание слишком уж нежно-женское влияние в моем раннем детстве. Я многое от этой среды узнал и позже, уже в [кадетском] корпусе я был среди своих товарищей одним из самых хорошо житейски грамотных и «грехами детства» не страдал. Эта моя естественная демократичная простота открылась отношениями со всеми окружающими и сказалась на всю мою жизнь, и дала яркий оттенок на моем мировоззрении – моей душе была понятна идея «равенства и братства».

У меня очень рано пробудилось влечение к прекрасному полу. Первое мое увлечение, еще до 8 лет, – Розочка, дочь аптекаря станицы Гиагинской. Когда мы ездили в гости к дедушке и бабушке, я возил кумиру моего сердца подарок – флакончик с духами собственного приготовления (из лепестков комнатного цветка герани). Второе – Галина, дочь священника нашей станицы. С каким же нетерпением я всегда ждал Пасху, чтобы на законном основании вылить свои чувства – расцеловать предмет моей любви. Третье – моя двоюродная сестра Нюра Одалланская (тогда мне было уже около 10 лет). Во всех этих случаях, конечно, я был лишь безмолвным воздыхателем – без выраженной мне взаимности. Ухарское выражение своих влечений у молодых ребят на кухне оказало свое влияние. Наряду с грубым, а иногда и пошлым отношением к женщине, я под влиянием женских идеалов (моя мать и сестра Лена) подходил к достойным представительницам прекрасного пола с чистым, возвышенным чувством, полным глубокого уважения. Эта двойственность в моих влечениях и отношениях к женщине сказалась и впоследствии, в течение всей моей жизни.

Мама нередко ездила к своим родным в станицу Гиагинскую и брала нас с собой (меня и Нюру). У деда на станичной площади был большой дом (в 5 комнат), с огромным залом. Длинный крытый коридор соединял этот дом с кухней. В обширном саду зрели прекрасные груши и яблоки. Везде во всем был виден большой порядок. В течение дня мы наедались вкусными и сладкими яствами и фруктами. Перед отъездом нас неизменно посылала мама «попрощаться»: тихо и чинно проходили через комнаты в спальню, наполненную запахами всевозможных лекарств, где там нас встречала аккуратно одетая, с кружевным чепчиком на голове, болезненного вида и не высокого роста старушка – наша бабушка. Она торжественно вручала нам по одному новенькому серебряному гривенничку, после чего мы должны были целовать протянутую ей нам руку. Потом мы шли в кабинет дедушки. Крупный, высокого роста, с длинной, совершенно седой, с оттенком цвета золота, бородой и шевелюрой патриархального вида, старик наделял нас новенькими пятачками, а мы – целовали ему руку. Хотя тогда я был еще и мал, но поцелуев рук, даже у деда с бабкой, я очень не любил. Не сказывалось ли здесь в этом наследие отца, героическая молодость которого воспитала в нем гордость, самолюбие и независимость?

Были и у нас гости – из Гиагинской приезжали (в огромном рыдване – на тачанке, запряженной парой крупных выхоленных вороных коней) бабушка с семьей своей младшей дочери-красавицы – моей крестной матери Надежды Ивановны. Здесь уж приходилось мне быть гостеприимным хозяином – угощать кузена Леню и кузин Нюру и Нину (хотя у нас в то время сад был еще слишком молодой, и фруктов было немного).

Ездили мы нередко в Майкоп. Там жила старшая дочь моего деда – сестра отца – старая дева Пелагея Васильевна Ткачева. Это был старый тип русской женщины Кавказа – бесстрашная, властная, самостоятельная. Она приютила у себя несчастных сирот – моего двоюродного брата, калеку Георгия и слепую сестру Серафиму. Рядом с теткой жил мой двоюродный брат Гуля – Георгий Александрович Ткачев с милой, но беспечной супругой и многочисленной семьей (Коля, Вера, Тося, Нюра, Павел). Я часто ходил со своим сверстником, двоюродным племянником Колей, в городской сад, где с высокой скалы любовался видом горной речки Белой и услаждался ее страшным шумом. А вечером мы наблюдали в прибрежном саду полеты многочисленных светлячков.

Ездила со мной мама и в Екатеринодар. Первый раз я там был вскоре после моего шаферства на свадьбе Мани. Молодые тогда жили где-то в самом начале Медведовской улицы43, в каком-то старом, как говорили, «нечистом» доме (кто-то ходил там по ночам). Их сад выходил на самую Кубань. Вышли как-то компанией в город, где я чем-то зазевался и потерял своих. В отчаянии и со слезами я долго блуждал по улицам, и лишь счастливый случай привел меня с кем-то домой (я хорошо не помню, как и с кем). Первого впечатления о городе того времени у меня не осталось. Единственное, что бросилось в глаза, это правильное расположение улиц, повсюду деревянные тротуары-мостки вдоль заборов.

– Все это не то, что у нас в станице, – думал я.

Последующие посещения Екатеринодара, уже в более сознательном возрасте, были, конечно, интереснее. Тогда я уже имел там и друзей детства – моих троюродных братьев Женю Чупрына и Никиту Косинова.

* * *

«Поездка на долгих». Такому образному названию действительно отвечали наши длительные, нудные семейные путешествия на лошадях из Келермесской в Екатеринодар. Чтобы покрыть расстояние в 120 верст, приходилось высиживать в нашем тарантасе целых два дня. Правда, Лена как-то поставила рекорд и в Екатеринодар приехала за 1 день, несколько сокращенной дорогой и без кормления в пути лошадей. И папа ее за это не бранил. Обычно же наша лихая при поездках на короткие расстояния тройка теперь уныло «трюпала» дробно-мелкой рысью, изредка переводя дух на шагу. Такие путешествия хорошо было совершать в благоприятную погоду, а в сильную жару или когда начинали дуть сильные ветры, моросить дождики, грязь, слякоть… Надо отдать должное нашим кучерам, которые в большинстве были мастера своего дела: любили лошадей, отлично за ними ухаживали и умело требовали работу.

Перед «поездкой на долгих» пеклись пирожки, отваривались куры, яички, и все это поедалось главным образом за чаем на больших привалах, где кормили лошадей и на ночлеге (в Тенгинской⁴⁴, Усть-Лабе⁴⁵, Васюринской⁴⁶). Как сейчас вспоминаю одну из таких наших поездок с трагическим приключением (примерно в 1891 году). Мы ехали в Екатеринодар всей нашей семьей (конечно, кроме папы и отсутствующего вследствие своего учебного периода года Васи). Целый день моросил дождь. Хорошо, что мы выехали, когда было еще сухо, а то бы мы застряли по уши в грязи. Перед вечером, когда уже подъезжали к Усть-Лабе, разведрилось. На заднем сиденье, под поднятым фордеком⁴⁷ нашего новенького, только что купленного экипажа, сидела мама с подушкой на коленях, на которой крепким сном спала Верочка (тогда ей не было и года), а рядом с мамой – Лена. Я уже не помню, почему, для облегчения ли лошадей, когда тарантас стал подниматься в гору к Усть-Лабе, – мы с Нюрой слезли и пошли пешком. А на горе уселись на переднем сиденье экипажа, спина к спине, поставив ноги на подножки (чтоб не запачкать новую облицовку). На этот раз наш кучер был растяпа и, видимо, подслеповат – он среди улицы нашел какой-то косогор. Экипаж сильно накренило, а он, с испугу или сдуру, спрыгнул с козел – пристяжная рванула, и тарантас свалился на бок. Мы с Нюрой подлетели турманами48, посчастливилось и маме. А Лена своей ротондой⁴⁹ зацепилась за что-то в экипаже, и ее поволокло по дороге. Она, бедная, пострадала больше всех из нас. Экипаж с лошадьми исчез в надвинувшемся мраке…

Когда мы немного пришли в себя и стали собирать разбросанные по дороге вещи, то вспомнили: «А где же Верочка?» Она лежала на дороге на своей подушке и продолжала спать…

В Екатеринодаре моя сестра Маня с семьей очень долго жила на Карасунской улице в доме Глинских (вблизи Медведовской улицы). Карасунскую улицу в этом месте прорезывали две глубочайшие канавы. Вот в этих-то канавах мы с Женей Чупрыной и с нашим другом Нептуном (огромным черным догом нашего зятя Василия Николаевича) часто затевали наши игры. У него была излюбленная ухватка – догнать кого-нибудь из нас и толкнуть передними лапами в спину, после чего бегущий кубарем катился по земле. Этот пес был очень умный и большой оригинал. Он любил наблюдать за уличной жизнью: бывало, станет на задние лапы, а передними упрется в верхнюю доску забора и поглядывает вдоль улицы – направо, налево. Один раз, во время такого времяпрепровождения, он снял с какого-то господина шляпу. Удивленный прохожий остановился и с недоумением обернулся, чтобы взглянуть на дерзкого шутника. Велико же было его удивление, когда он увидел свою шляпу в зубах огромного дога.

– Ах какая прелестная собака! – невольно вырвалась у него похвала в адрес нашего друга.

Как-то вечером я с запозданием вернулся домой. Калитка была уже заперта. Я, не долго думая, подпрыгнул и ухватился за верхнюю доску забора, намереваясь перескочить через него, и вдруг почувствовал, что ладони моих рук кто-то покрыл. Я подтянулся и встретился лицом к лицу с мордой нашего черного друга Нептуна…

* * *

Папа, кроме как на свой хутор и в Майкоп, никуда не ездил и редко меня брал с собой. Я помню лишь два характерных и интересных случая. Както он взял меня при посещении им Хачемзиевского аула⁵⁰. Конечно, мы оба поехали туда верхами и были одеты в черкески. Впрочем, папа всегда ее носил – другой одежды он не признавал. Дома ходил в бешмете.

Аул тогда еще не имел свою естественную национальную физиономию. Еще не доезжая цели нашей поездки, бросились в глаза поля, засеянные только просом. На пастбищах паслись бараны. Перед выездом в узкую извилистую с низкими плетнями улицу мы вдруг услышали какой-то унылый скрежеще-воющий звук. Я с удивлением спросил отца:

– Что это такое, папа?

– Это скрежет их арбы с непромазанными колесами.

Из-за поворота показались двухколесные арбы, запряженные буйволами.

– А почему же они их не промазывают?

– Да, говорят, пусть слышат далеко, что едут честные черкесы.

Нам встречались по улицам всадники, одетые в черкески с газырями и с кинжалами, картинно гарцующие, сидя бочком на кавказских седлах с мягкими подушками. В правой руке каждого из них была искусно оплетенная плеть, украшенная серебряной с начернью ручкой. А вот и коротающие свой досуг, сидящие под плетнями на корточках (как умели сидеть только черкесы) и старательно выстругивающие никому ни для чего ненужную работу. Изредка встречались на улицах и во дворах старушки, прикрытые слегка чадрами, и стройные миловидные девушки с открытыми лицами, избегающие, однако, излишних мужских взоров.

Наконец, мы приехали к Хачемзиеву. Гостеприимный хозяин встретил нас радушно (гостеприимство – традиционная черта кавказцев). Он подошел вплотную к нам и, когда отец слезал с лошади, он придержал его правое стремя – в знак особого уважения к почетному гостю. Нас пригласили в кунацкую – комнату для гостей. Здесь посреди пустой сакли стоял круглый низенький столик (словно детский) и маленькие скамеечки, на которые нас и усадили. Сам хозяин стоял. Стояли, подпирая стены, и другие черкесы, наполнившие саклю, то ли из любопытства, то ли ради декорума. Вскоре на столе появилось традиционное черкесское кушанье – «чичлипс» (или как его иначе называют «чичлипш») – жареная курица с невероятно горьким, заправленным красным перцем, соусом⁵¹. Вместо хлеба на стол подали крутую пшеничную кашу, нарезанную ломтиками. Это было очень вкусно, но рот и язык горели, точно в огне. Каким напитком мы тушили этот огонь, я уже не помню.

Как я уже говорил раньше, черкесомания была папиной слабостью. К ним он не ездил, исключая, кажется, единственного описанного мною случая, а вот у нас было не редкость видеть гостей из какого-либо аула. Через нашу станицу проходил главный шлях – большая, широкая, так называемая скотопрогонная, почтовая дорога на Майкоп, по которой летом прогоняли табуны лошадей на горные пастбища, за рекой Белой. Майкоп был «Меккою» для горцев: там был их «горский суд»⁵² , который посещался чуть ли не каждым горцем. Вот потому так часто можно было видеть на нашем «большаке» спешивших в «Мекку» или едущих домой всадников. А кто задержался на пути или мало-мальски знал отца – сворачивал в наш двор, где можно было заночевать. Если еще было светло, ловилась курица, и ее резал гость, так как, исполняя закон Магомеда, черкесы не ели мяса животных и птиц, которых не резали сами. В противном случае гостя угощали вареными яичками, сыром, маслом, чаем с вареньем. Ничего свиного, конечно, не было на столе. Впрочем, и мой отец был в этом отношении магометанин, и этому подчинялась и вся семья. Я до зрелого возраста не знал вкуса заливного или жареного, с розовой хрустящей корочкой, молочного поросенка. Единственное, что было у нас дозволено на кухонном столе, – копченый свиной окорок.

В начале 90-х годов [ХIХ века] папа езди куда-то в заволжские степи – на кумыс. Ему это очень понравилось и, по-видимому, было на пользу, поэтому у нас на хуторе, в конюшне, появились дойные кобылы и начали сбивать кумыс. Я помню, как в сакле (так называли наш домик на хуторе) весь пол был уставлен закупоренными бутылками с кумысом. Он развивал такое сильное брожение, что в старых партиях нередко взрывало пробки. Когда они держались крепко, то рвались уже бутылки.

Перед этой папиной саклей росла огромная, точно гигантский шатер, не менее чем в 3 обхвата, столетняя (если не больше) дикая груша. Чего она только на своем веку не видела! Она на моих глазах стала покрываться паразитами – кустиками гнездящихся веточек, и, наконец, засохла.

Второй раз папа взял меня в Майкоп для посещения тюрьмы. Опять же был в черкеске. Мне тогда было не более 8 лет. Но этот неприятный наш визит оставил у меня тяжелое впечатление. В тюрьме тогда сидел двоюродный мой брат Георгий Александрович Ткачев, благодаря своему легкомыслию или излишней доверчивости, а может быть и просто, как говорится, стал жертвой несчастного случая. Служил он в одном из льготных казачьих полков то ли казначеем, то ли заведовал оружием. Этот полк был кадром на случай мобилизации. При штабе полка хранилось оружие: винтовки, патроны. Ловкий ружейный каптенармус (а может быть и не один), воспользовавшись доверчивостью и халатностью начальства, стал разряжать патроны (ставя на свое место пули), а порох продавать. Это обнаружилось лишь через несколько лет. Под суд попали бывший заведующий хозяйством, казначей и заведующий оружием. И мой брат получил 4 года тюрьмы и 12 лет на поселение в Сибирь. Просидев несколько лет в тюрьме, он был в 1896 году, в год коронации царя⁵³ , освобожден по амнистии.

Когда мы подъехали к тюрьме, мне бросился в глаза солдат с винтовкой – он мерно отмерял шаги вдоль тюремного забора. У меня сердце защемило…

Нас попросили в кабинет начальника тюрьмы. Он вежливо предложил сесть подле его стола и попросил вынуть и сдать кинжалы. Отца это взорвало. Начальник же тюрьмы стал объяснять:

– Полковник! Я понимаю ваше настроение, но это требуется, я должен исполнять закон!

Отец повиновался. Послышались шаги. Дверь отворилась, и вошел Гуля. О, Боже! Какой вид – в сером халате, мрачный, бледный, потрясенный. А за стеклянной дверью в коридоре стояли два солдата с ружьями. Долго и часто я вспоминал это свидание с заключенным…

* * *

Когда мне было 9 лет, а может быть, и больше, приехал Саша Гейман, двоюродный мой брат, сын младшей сестры папы – Ольги. Тогда он был поручиком 19-го пехотного Майкопского полка, стоявшего в Черкассах. У Саши было страстное желание служить в пластунском батальоне, но надо было приписаться к какой-либо станице. Он свое детство провел в нашей семье, поэтому ему хотелось быть казаком нашей станицы. Он обратился с просьбой в [станичное] правление и стал вести переговоры со стариками – властителями судеб станицы. При этом уж, конечно, немало было выпито. Пообещали. Когда же он уехал, то позабыли. Так и не приписали. Саша был страстный охотник. Привез с собой легавую собаку:

– Что ж, Слава, едем на охоту!

До этого я в жизни никогда не видел никакой охоты, поэтому с восторгом принял это предложение. Приехали на хутор. Устроились у папы в сакле. Весь вечер занимались набивкой патронов. Мне Саша показал, как это надо делать, и я ему помог.

Когда еще чуть-чуть забрезжило, я был разбужен Сашей:

– Коли ты хочешь быть охотником, вставай скорей! Сейчас идем.

Наскоро одевшись и выпив по стакану молока, повесив на плечи и за спину ягдташи, патронташи, сумки с провизией, баклаши, мы двинулись. Было тихо, природа зоревала. Но вот заалел восток. В лесу кукушка прокричала. Стало еще светлее и началось перекликанье перепелок. Зашли мы в просяное поле и вдруг – легаш остановился и стал как вкопанный, и вытянул свой хвост.

– Пиль!

Собака бросилась, а перепелка взмыла кверху. Саша вскинул ружье и выстрелил. Жертва рухнула на землю. А через несколько минут перед охотниками стоял легаш с довольным видом, держа в зубах подстреленную птицу. Пошли мы дальше, и шаг за шагом эта картина стала повторяться. Когда прошли мы просяное поле, ягдташ был основательно наполнен и резал мне плечо.

Солнце поднялось высоко и грело нас нещадно своими знатными лучами. На наше счастье нашли мы родничок. Здесь же поблизости был лес с зелеными лужайками.

– Вот где мы отдохнем на славу! – сказал довольный Саша, и лег в тень под высоченным дубом.

Мы закусили, запили вкусной студеной водичкой. Я стал делиться своими впечатлениями и восторгаться Сашиной стрельбой по перепелкам. [Тот ответил:]

– Все это просто, брат. Тут главное – вовремя вскинуть ружье и быстро взять ее на мушку! Ты подожди, увидишь, как стреляют куропаток. Они пасутся и взлетают целым гуртом. Если чутье собаки не обманет, можно перестрелять весь гурт.

Саша зевнул, закурил, потом сказал:

– Не будем торопиться. Пускай немного хоть спадет жара, а то загоним мы собаку.

Он лег на свежескошенное сено и вскоре захрапел. Я подремал немного, потом пошел искать клубнику.

Вечерняя охота была счастливее и интересней. Главный «улов» здесь дали куропатки. На первом взлете целого гурта, охотник выстрелил в их гущу и, уложив несколько, еще навел на остальных террор. Заметив, где они сели, мы подошли туда. Испуганные куропатки сидели, притаившись в густой траве, рассчитывая на надежность своего укрытия. Собака отыскивала их поодиночке, делала стойку и по сигналу «Пиль!» бросалась, и лишь тогда взлетала куропатка и попадала под смертельный для нее огонь. Так Саша перестрелял их одну за другой. В одном из загонов выскочил случайный заяц и, благодаря меткому выстрелу, попал ко мне за спину.

***

При заселении станицы отец построил дом на площади (со всеми службами, с фруктовым садом), заняв для этого целый квартал, благо, в то время земли было хоть отбавляй. Его примеру следовали и остальные казаки. Приехав же с Русско-турецкой войны 1877 – 1878 гг., он вскоре продал этот дом священнику и выселился за станицу.

Папа обладал эстетикой – художественным вкусом. Кто-то рассказывал мне (чуть ли не мама, а может быть, тетя Оля), какой он в молодости был франт. Он бинтовал ногу, потом натягивал чулок из тонкого сафьяна, а сверху – смоченный чувяк⁵⁴ . Такую обувь и я носил когда-то в детстве, но уж, конечно, без бинта. Эта черта – стремление к красивому, к приволью – и привела его на горку: за речку, в поле. Я помню, как он часами сидел за садом на скамейке и любовался панорамой перед его глазами: в пестрой перспективе, за прудом, тянулись улицы с домами, утопающими в зелени садов. Прямо виднелись купола церкви, слева – кладбище, внизу – широкий пруд, полный гусей и уток. На правом берегу его разложенные рядна⁵⁵ для побелки (солнцем) и бабы с подотканными юбками, стоя в воде, стирали свое белье; на левом берегу – стадо и табун на водопое, а там, в углу, под крутым скатом и шатром верб, уютно приютилась мельница. А вправо, в сторону Майкопа, в синеве дали красовался массив Кавказского хребта, со снежной шапкой на вершине. А бывало, выйдешь за палисад, а там – степная даль Кавказского предгорья, изрезанного балками, и нежный запах его цветов и трав. Это приволье, красота, конечно, дали отпечаток и на моей душе.

[…] Урвав свободный день от полевых работ, к нам приезжали рыболовы – со своими лодками и рыболовными снастями. Они перегораживали пруд сетками, устраивали лодками своеобразный «гай» и гнали вдоль пруда всю рыбу. И интересно было наблюдать, как старые, уже опытные в жизни сазаны, дойдя до сети, прыгали через нее, как пони. Но таких ловкачей было немного и, после 3 загонов, рыбаки уводили свои лодки, наполненные рыбой, а мама и не знала, что делать с нашей долей от этого улова. Она мариновала, а остальное шло на ледник. И целую неделю мы на кухне объедались жирной ухой и жареной на масле свежей рыбой.

Подобный же улов рыбалки повторялся и зимой. Они [рыбаки] вырубали по кругу проруби и сети проталкивали подо льдом. Зимой на льду играли мы в лодыжки, с крутого берега катались на салазках. О лыжах и коньках у нас никто не знал. Не раз за зиму бывали и «побоища на льду» – кулачные бои одной половины станицы на другую, в которых принимали участие и мы, мальчишки. А после этого на льду и на снегу немало было видно больших кровавых пятен.

* * *

24 сентября 1895 года мне исполнилось 10 лет. Но в том году мне не пришлось ехать учиться в [кадетском] корпусе, так как от детей, поступающих в 1-й класс кадетских корпусов, требовался 10-летний возраст к 1 сентября. Так рождение на 24 дня [позже установленного возраста] задержало начало моего обучения в средней школе на целый год.

Готовила меня для поступления в кадетский корпус моя старшая сестра Лена, а программу для вступительного экзамена дал ей мой старший брат Вася, который в это время уже был в 7-м классе.

<sup>1Публикуется по рукописи В. М. Ткачева в Государственном архиве Краснодарского края (ГАКК). Ф. Р-1559. Оп. 1. Д. 18. Л. 14-73об.
2В описываемое время станица входила в административно-территориальные границы Майкопского отдела Кубанской области. Ныне станица в Гиагинском муниципальном районе Республики Адыгея.
3Согласно «Полному послужному списку» М. В. Ткачева, «за отличие против турок, оказанное 17 сентября 1855 года, произведен в хорунжие 1855 ноября 20 дня. …Произведен в сотники 1864 апреля 7 дня» (ГАКК. Ф.396. Оп. 2. Д. 342. Л. 95-96об.).
4Основана в июне 1794 г.неподалеку от одноименной русской крепости. Ныне административный центр Кавказского сельского поселения Краснодарского края.
5Основана в 1794 г. на месте русского укрепления Григориполиса, устроенного в 1784 г. и названного в честь князя Г.А. Потемкина. Ныне станица Григорополисская в Новоалександровском районе (городском округе) Ставропольского края.
6В описываемое время станица, в 1857–1862 гг. русская крепость. Ныне столица Республики Адыгея.
7По некоторым данным Ткачевы являлись прямыми потомками Павла Ткачева, стоявшего у самых истоков создания Хоперского полка, образованного из хоперских казаков, по старшинству которого считается с 17 июля 1696 г. Кубанское казачье войско. В этот день хоперские казаки, в составе русской армии под началом Петра I, захватили турецкую крепость Азов (ГАКК. Ф. Р-1559. Оп. 1. Д. 83. Л. 6).
8Основана в октябре 1862 г. Ныне станица в городском округе Майкоп Республики Адыгея.
9Ныне село в Гиагинском муниципальном районе Республики Адыгея.
10Основана в 1863 г. Ныне станица в Майкопском муниципальном районе Республики Адыгея.
11Черноморское казачье войско было создано в 1787 г. по инициативе князя Г. А. Потемкина из казаков Запорожской Сечи, прекратившей существование в 1775 г., и принимало участие в Русско-турецкой войне 1787–1791 гг. По ее завершении черноморцам была выдана так называемая «Жалованная грамота» императрицы Екатерины II от 30 июня 1792 г., в которой, в частности, указывалось: «Усердная и ревностная Войска Черноморского Нам служба, доказанная в течение благополучно оконченной с Портою Оттоманскою войны, храбрыми и мужественными на суше и водах подвигами, ненарушимая верность, строгое повиновение начальству и похвальное поведение от самого того времени, как сие Войско, по воле Нашей, покойным генерал-фельдмаршалом, князем Григорием Александровичем Потемкиным-Таврическим учреждено, приобрели особливое Наше внимание и милость. Мы потому, желая воздать заслугам Войска Черноморского утверждением всегдашнего его благосостояния и доставлением способов к благополучному пребыванию, Всемилостивейше пожаловали оному в вечное владение состоящий в области Таврической остров Фанагорию со всей землей, лежащей на правой стороне Кубани, от устья ее к Усть-Лабинскому редуту, так чтобы с одной стороны река Кубань, с другой же Азовское море до Ейского городка служила границею войсковой земли. …Войску Черноморскому предлежит бдение и стража пограничная от набегов народов закубанских» (Полное собрание законов Российской Империи. Собр. 1. Т. 23.№ 17055).
12В феврале 1792 г. по среднему течению р. Кубань было расселено около 3 тыс. донских и волгских казаков для охраны кордонной линии по реке. Летом 1794 г. они заселили шесть станиц при крепостях Усть-Лабинской, Кавказской, Григориполисской, Темнолесской и составили Кубанский казачий полк (См.: Энциклопедический словарь по истории Кубани с древнейших времен до октября 1917 года / Сост. и науч. ред. Б. А. Трехбратов. Краснодар, 1997. С. 250).
13В описываемое время Анапа являлась турецкой крепостью.
148 февраля 1860 г. император Александр II именным указом повелел: «Правое крыло Кавказской линии именовать впредь Кубанской областью» (Полное собрание законов Российской Империи. Собр. 2. Том
35. № 35421). 19 ноября 1860 г. император именным указом повелеть соизволил: «Черноморскому казачьему войску именоваться „Кубанским казачьим войском. В состав Кубанского казачьего войска обратить первые шесть бригад Кавказского линейного войска, в полном составе, с землею, которой они доселе пользовались, со всеми войсковыми и общественными заведениями и зданиями, в районе этих бригад находящимися» (Полное собрание законов Российской Империи. Собр. 2.
Том 35. № 36327).
15Имеется в виду схватка казака с черкесом один на один, характерная для линейцев-казаков и горцев-джигитов (См.: Щербина Ф.А. История Кубанского Казачьего Войска. В 2-х т. (Репринтное воспроизведение). Т. 2. История войны казаков с закубанскими горцами. – Екатеринодар, 1913. С. 391).
16То есть покровителя, патрона.
17В начале 1860-х годов.
18В. М. Ткачев ошибается. Воронцов-Дашков Илларион Иванович (1837 – 1916) – наместник на Кавказе(1905 – 1915) в описываемое время, после производства в 1858 г. в корнеты, на следующий год переводится на Кавказ, где принимает участие в завершающем этапе Кавказской войны. За особенные отличия в войне он был произведен в чин ротмистра и получил в 1861 г. свою первую награду – орден Св. Анны 4-й степени с надписью «За храбрость», и вскоре – золотую саблю с такой же надписью. Орден Св. Георгия 4-й степени И. И. Воронцов-Дашков получил уже в Средней Азии за рекогносцировку крепости Ура-Тоби и командование колонной при ее штурме 24 сентября 1866 г. (См.: Исмаил-Заде Д. И. Граф И. И. Воронцов-Дашков. Наместник Кавказский. М., 2005. С. 30, 35, 41).
19В.М. Ткачев ошибается. Император Александр II пребывал в Екатеринодаре 12 сентября 1861 г. (См.: Энциклопедический словарь по истории Кубани с древнейших времен до октября 1917 года / Сост. и науч. ред.
Б. А. Трехбратов. Краснодар, 1997. С. 16).Вероятно, описываемое событие имело место 21-23 сентября 1888 г., когда в Екатеринодаре пребывал император Александр III, в Свиту которого входил и министр Императорского Двора, граф И.И. Воронцов-Дашков (См.: Пребывание Их Императорских Величеств в городе Екатеринодаре
21, 22 и 23 сентября 1888 года. Екатеринодар, 1888. С. 3).
20То есть состоял в запасе.
21Одна десятина = 2400 квадратных саженей, или
109,25 сотки, или 1,09 гектара.
22Был учрежден 18 августа 1814 г. императором Александром I для оказания материальной и иной помощи военным инвалидам, семьям погибших или скончавшихся от ранений. Существовал до 1918 г.
23Мария Матвеевна Ткачева родилась 10 марта 1869 г.
(ГАКК. Ф. 396. Оп. 2. Д. 342. Л.100об.).
24 Елена Матвеевна Ткачева родилась 4 мая 1871 г.
(ГАКК. Ф. 396. Оп. 2. Д. 619. Л. 6об.).
25Учебное учреждение было образовано в 1812 г. как училище для дочерей офицеров, погибших во время войны. В 1827 г. получило статус закрытого института для девочек 10 – 12 лет.
26Василий Матвеевич Ткачев родился 28 января 1880 г. (ГАКК. Ф. 396. Оп. 2. Д. 619. Л. 6об.).
27Правильно: Иоанн Власович Иванов, в 1872 – 1898 гг. священник Вознесенской церкви в ст. Гиагинской Ставропольской духовной консистории (См.: Филькин А. Г. Страницы истории кубанского казачества: станица Гиагинская (к 140-летию основания. 1862 – 2002). М., 2002. С. 103).
28Вера Матвеевна Ткачева родилась около 1893 г.
29Ныне станица в городском округе Майкоп Республики Адыгея.
30Родственница Ткачевых.
31До 1920 г. центр Кубанской области. Ныне Краснодар – краевой центр.
32Флердоранж (с фр. «цветок апельсина») – белоснежные цветки померанцевого дерева.
33Анна Матвеевна Ткачева родилась 12 августа 1883 г.
(ГАКК. Ф. 396. Оп. 2. Д. 619. Л. 6об.).
34Учебник русского языка и литературы, составленный русским педагогом Константином Дмитриевичем
Ушинским (1824 – 1870); неоднократно издавался с 1864 г. и до революции.
35Популярный еженедельник с приложениями, который издавался в России с конца 1869 г. по сентябрь 1918 г.
36Ироничное название штатского человека в русской армии, от укр. «шпак» – скворец (См.: Беловинский Л. В. Энциклопедический словарь российской жизни и истории. М., 2003. С. 893).
37Без седла.
38Впервые он был избран станичным атаманом в 1882–1888 гг. (См.: Затолокин В. П., Питинов А. Г. 150 лет станице Келермесской. СПб., 2013. С. 157).
38Детская подвижная игра.
40Густой суп с пшеном, заправленный салом или маслом.
41Шарики из муки, сваренные в молоке.
42Неперебродившее вино домашнего приготовления.
43Ныне улица Кирова в Краснодаре.
44Ныне станица, административный центр Тенгинского сельского поселения в Усть-Лабинском районе
Краснодарского края.
45Ныне г. Усть-Лабинск в Краснодарском крае, административный центр Усть-Лабинского района и Усть-Лабинского городского поселения.
46Ныне станица в Динском районе Краснодарского края.
47Складной подъемный верх у экипажа.
48Голуби особой породы, способные кувыркаться в полете.
49Верхнее женское платье.
50Ныне аул Хачемзий в Кошехабльском муниципальном районе Республики Адыгея.
51Правильно: джэдлыбжьэ – курица в соусе.
52Учрежден в 1871 г. для рассмотрения уголовных дел о преступлениях, не представляющих большой общественной опасности, и правонарушениях, совершенных горцами, а также для рассмотрения гражданских дел.
5314 мая 1896 г. в Успенском соборе Московского Кремля состоялась коронация императора Николая II и его супруги, императрицы Александры Федоровны.
54Мягкая кожаная обувь без каблуков у народов Кавказа.
55Толстый холст домашнего производства.</sup>

Илл.: Есаул В. Ткачев. Сентябрь 1915. Рига