О повести Михаила Тарковского

Творчество таких писателей, как Михаил Тарковский, должно быть предметом повышенного и сосредоточенного внимания «всего оставшегося» (по точной констатации Валентина Распутина) народа. Русского, естественно, народа – потаенного ныне, неосязаемого, не чувствуемого в пространстве современности.

Сам же пишу «таких как», а таких как Михаил Тарковский практически и нет сегодня. Настоящий русский писатель настоящей русской литературы в наше время явление не единичное даже, явление – исключительное.

Для русской литературы соединенность писателя с народом есть первое, главное, необходимое условие творческого осуществления. Творчество настоящего писателя – всегда откровение; всегда содержит насущный состав, необходимый к усвоению сегодня и сейчас народом, тем более «оставшимся народом». В народе вызревает понимание спасительных истин и спасительного пути, писатель это понимание концентрирует и формулирует в художестве, народ усваивает свои же собственные наития, ставшие формулировками законов жизни в творческом художественном преосуществлении, и, если закон сформулирован верно, а определяется это только народным восприятием, народ получает возможность новых сил и новой жизни, нового пути.

Как-то примерно так сложено это в русской литературе: народ и писатель. Отсутствие в современном литературном процессе произведений, достойных первого ряда русской литературы, как раз и есть свидетельство потаенности, «оставшести» русского народа в сегодняшнем дне, его, народа, «повиновения закону судеб», по Николаю Алексеевичу (Некрасову).

То, что сегодня есть Тарковский, это чудо и радость. Но Тарковский недоосуществлен, потому что и сам народ достаточных сил не исполнен. И тем не менее Тарковский – это часть русского народа и явление русской литературы в сегодняшнем дне. Именно поэтому надо читать и вчитываться – там, в прозе Тарковского, нечто важное для народа, для жизни нашей всегда произносится, содержится.

Повесть Михаила Тарковского «Фарт» – так получилось, что посмотрел комментарии и критику на сайте «Дня литературы». Хорошо, что читают, хорошо, что спорят. Плохо, что никто не видит существа повести, даже не обозначают его. А пойми существо повести – и все дискуссии исчезнут. Ненужные совершенно, лишние, можно сказать, пустые дискуссии о художестве и намерениях автора. И начнется тогда, должен бы начаться разговор о жизни, о нашей сегодняшней жизни, как ей, жизни нашей, подниматься в составе своем до жизни русской – у Тарковского путь этот обозначен пунктиром, пусть, но – путь (!) к целостности нашей бытийной, бытовой, цивилизационной, а мы все Тарковскому пытаемся разъяснить, как он писать должен. А нам – вместе с Тарковским – думать надо, что в его повести открывается и как нам это открытие учесть в устроении русской жизни.

Поэтому и приходится писать о Тарковском, о «Фарте».

«Фарт» – рождественская повесть. Это же не так просто автор прилепил, не для красоты же. Важнейшая номинация прозы – жанр, но на нее никто и внимания не обращает. А ведь это традиция – святочного, рождественского рассказа. Вспомните знаменитое – Чехова – письмо Ваньки Жукова «На деревню дедушке»… Вот и «рождественское письмо» Тарковского до дедушки (до оставшегося народа) не доходит…

Главное в повести – это то, что представлено православие – как образ жизни. Жизни современной, жизни обычных людей. Не в ангельском чине людей, как сегодня принято писать, а людей из народа, из населения сегодняшнего. Тарковский не может пока еще взять этот масштаб: православие как образ жизни современного русского человека. И поэтому он уходит в жанр рождественской повести. Он не облегчает себе задачу, напротив, Тарковский работает на пределе возможного, но он верно и точно рассчитывает свои силы. Пока только так, пока рождественской повестью Тарковский вытянул свою тему, а мы, население, народ, – и в этом «упрощенном» виде взять не смогли. И критика тут не помощницей стала, а помехой: в буквальном смысле отвела глаза. У всех критиков и комментаторов «Фарта» прошу прощения: на открытие истины не претендую, что вижу то и говорю (обязан – говорить), имен не называю, в критический спор не ввязываюсь, содержание повести гораздо важнее.

Итак, рождественская, святочная то есть, повесть. Выдерживает ли Тарковский жанровый канон? И да, и нет. Что такое святочный рассказ? Моими словами и смыслами – это трагическое свидетельство быта, но это трагедия, умиренная во Христе, и отсюда художественное свидетельство о быте получает бытийное, эпическое звучание. Все восходящее ко Христу и разрешающееся во Христе – это эпос. Отметим раз и навсегда: когда мы говорим о Христе, мы говорим «сквозь стекла святоотеческого учения» (по Константину Леонтьеву), то есть в православной догматике.

У Тарковского все: сюжет, фабула, повествование, содержание (что там еще? – все, одним словом) – идет и завершается хорошо, это непременное условие святочности, но в чем трагедия? Тарковский не боится (именно! – творческое мужество необходимо) поставить конфликтом сознательно совершенный героем грех. Уже один только этот факт при нормальном устроении не то чтобы русской жизни, но пусть современной жизни в пространстве – все-таки Русской Земли, – должен бы поставить труд Тарковского первым по вниманию критики всех направлений. Назовите еще хоть одно современное произведение (не лубочное) в полном формате художества, где есть подобная проблематика?

Сознательно совершенный героем грех – как проблема произведения. Удивительный Тарковский! Он именно об этом пишет. С этого начата повесть. «Напильники» – такие ребята, что все, что угодно напилят. И герою помогают – продать непродаваемую машину, но нужен малый сознательный обман. Необходимо согласие на грех. Именно свобода выбора(!) – вот где работа православной догматики. И герой свободным выбором это согласие на грех дает и грех совершает.

Выход из повести: герою «вдруг» (это и есть рождественский, святочный состав) открывается все существо его поступка, как – грех(!).

Свободно и сознательно выбранный грех, совершение греха и становится трагедией – не осознанной – через все движение повести, но – формирующий движение повести, и разрешающейся на выходе.

На бытовом уровне поступок героя ни трагедией, ни грехом не осознается, ну да – обман, но машину-то надо было продавать. А во Христе, в православных координатах грех – это трагедия. Трагедия – невидимая еще, а вот последствия ее трагичны уже в яви. Мы видим, что в жизни что-то идет не так, а причину не понимаем. Но причина и не нужна. Нужны исповедь (покаяние – не душевное, а в православном храме) и причастие – церковные таинства, уничтожающие грех. Мы, население современной России, этого не понимаем. Тарковский нам это показывает.

Только вот не надо здесь «воплей», про то что опять смирение, опять покаяние – «рабские»-де проявления. Отметим – русское православное смирение своею силой рассеяло трехсотлетнее иго над Русью, ибо преподобный ли Сергий Радонежский был не смирен? Смирен в вышей степени. И смиренно князя Димитрия Донского благословил на битву, и смиренно смиренного Пересвета и смиренного Ослябю послал в помощь князю. Монахов(!), которым и оружие-то в руки брать запрещено. Но и они – по смирению своему (смирение в послушании преподобному Сергию) оружие это взяли. А покаяние – нас сейчас как только ни отвращают от этого: то одну вину вселенскую на русский народ возложат, то другую. А другая сторона, знай, вопит: покаяние – это рабство.

И Тарковский не о вселенских грехах пишет. С вселенскими грехами пусть богословы разбираются, а нас, население, народ, обычный бытовой грех губит – ежедневный, привычный, не замечаемый грех. Апокалипсис мелкого греха, есть такое понятие. Он губителен для нашей жизни. Это ведь в нас еще советским временем посажено: Бог у меня в душе, в церковь пусть те ходят, у кого грехов много, а я никого не убил, какие у меня грехи? Вотвот не убил, а Христа каждый день распинаешь, мелкими своими грехами и грешками – это как?

«Малых» грехов не бывает – вот такой счет мы должны к себе предъявлять. Капля океана содержит все его свойства. «Малый» грех губителен во всей полноте греха. Это может самая страшная беда наша народная на сегодняшний день. Об этой беде Тарковский и пишет. Но, как и сам грех, главный смысл повести остается вне поля нашего зрения.

Образ Ежа – здесь ключевой. Что Еж? Это наше сегодняшнее население России, в потаенности которого, в глубочайшей глубине сокрыт русский народ – ни жив именно, ни мертв, а сокрыт. И Еж – собирательный образ современного населения Русской Земли, во всей талантливости и гениальности русского народа – семипядийности, что ли? От семи пядей во лбу – вот-вот, во лбу, не в душе… Еж и умен сверх меры, а душа повреждена, дух не дышит. Все это его, Ежово, неприятие православной церкви – это наше, населения России, сегодняшнее неприятие православной церкви. Все аргументы Ежа против православия – это наши аргументы. Еж – это диагноз Тарковского, поставленный современному населению России.

И важно: герой Тарковского, писатель и сам Тарковский Ежа не судят, мало того, вернее – более того, более Суда, любят – Ежа и в нем население Русской Земли и народ, потаенный в населении. Любят и вину свою чувствуют перед Ежом. Это очень по-русски, по настоящему, по литературо-русски…

Для лечения болезни болезнь признать надо. Диагноз поставлен. Будем признавать? И лечиться православной церковью пойдем ли? От нас зависит – свобода выбора.

Два слова о второстепенном. Об ответственности критики. Классически точно отмечал Юрий Селезнев: критик должен смотреть глазами народа. Тарковский настолько уже «отчаялся» (условный глагол), что вынужден автохарактеристику собственному творчеству давать, сам свои рассказы разбирает, разжевывает – о чем они. Беда… беда… Практически как в Слове о полку… Как там? «Редко ратая кикахуть»… и критика так же ныне – редко.

«Фарт»… Да полно, о фарте ли пишет Тарковский? Пишет он о грехе. И для тех, кто прочесть сумеет, станет заглавие не «Фарт», а – «Грех». Я уверен, что Тарковский это созвучие знал и чувствовал, не в яви, так в интуициях, поэтому так и писал, и назвал – так…

Вот русская литература – коснись смыслов, и не остановишься: дна нет. Сам «фарт» покрутить, повертеть как алмаз, любуясь гранями смыслов. Здесь и Даля надо посмотреть. Фарт – не найдем, а фартину – найдем, а фартина – это кварта, и то и другое – мера; в картах еще – редкая удача…

Сам Тарковский герою своему дает возможность не повесть, а рассказ «Фарт» создать, объяснить нам смысл этого, одноименного для повести, рассказа. «Баскаков откинулся на спинку… Прикрыл глаза, потом расхохотался. Ну как ей объяснить-то?

Баскаков всегда брал быка за рога, и рассказ начинался с фразы, кратко передающей сюжет. У промысловика с позывным “Делимакан” росомаха разорила путик с ловушками, двух попавшихся соболей съела, а остальных закопала в снег про запас. Мимо проезжали работяги из сейсморазведки. Их задачи – таскать к датчикам провода, сплетенные в “косу”, наподобие девичьей. Ехали они на вездеходе, прозванном “мотолабой” – от МТЛБ (многоцелевой тягач легкий бронированный). “Косачи” решили пробежать по путику охотника и ободрать с него попавших соболей, но их опередила росомаха».

А это прямо из самого рассказа (в дополнение смыслов):

«И он после них ходил, как сапер, енные копанины раскапывал, а потом по рации ка-а-к трекнет: «Вот до чего дожили с этой нефтью: всю жизнь росомагу падиной считал, а тут вишь – в кормилицы вырвалась!»

Как ни бейся, не сверкнет эта грань ни гражданским, ни православным содержанием… А для меня в чистом виде – сверкает Новозаветным смыслом:

От Луки, 16:

1. Сказал же и к ученикам Своим: один человек был богат и имел управителя, на которого донесено было ему, что расточает имение его;

2. и, призвав его, сказал ему: что это я слышу о тебе? дай отчет в управлении твоем, ибо ты не можешь более управлять.

3. Тогда управитель сказал сам в себе: что мне делать? господин мой отнимает у меня управление домом; копать не могу, просить стыжусь;

4. знаю, что сделать, чтобы приняли меня в домы свои, когда отставлен буду от управления домом.

5. И, призвав должников господина своего, каждого порознь, сказал первому: сколько ты должен господину моему?

6. Он сказал: сто мер масла. И сказал ему: возьми твою расписку и садись скорее, напиши: пятьдесят.

7. Потом другому сказал: а ты сколько должен? Он отвечал: сто мер пшеницы. И сказал ему: возьми твою расписку и напиши: восемьдесят.

8. И похвалил господин управителя неверного, что догадливо поступил; ибо сыны века сего догадливее сынов света в своем роде.

Это одно из самых непонятных для меня мест в Новом Завете.

И у Тарковского – первый план – понятен. А вот что за первым планом стоит, думать надо…

Всем «оставшимся народом» надо думать.