Лев Александрович Аннинский родился 7 апреля 1934 года в Ростове-на-Дону в семье донского казака и украинской еврейки. Дед Иван Иванов, раскулаченный в 1929 году, работал казачьим учителем в станице Ново-Аннинская, от ее названия Лев Александрович и получил впоследствии двойную фамилию Иванов-Аннинский. Перед смертью дедом Аннинского был написан манускрипт «Наш род», где он описал родословную Ивановых от Пугачевских времен. Это сочинение имеет важное значение для критика по нескольким причинам, связанным с судьбой его отца – Александра Аннинского.

Для начала стоит упомянуть о детстве Льва Александровича. Оно описывается критиком очень размыто и без особого трепета. Показательно признание Аннинского в том, что он «никакого “семейного воспитания” не различал и думал, что оно значения не имеет» [1]. Отец – продюсер «Мосфильма» и мать – преподаватель химии, полностью посвятили себя работе, пропадали в командировках, предоставляя мальчика самому себе: «…а я – в детсаду либо во дворе. “Сидеть” со мной некому: деды-бабки погублены в погромах и морах гражданской войны»[1]. Семья не бедствовала, даже можно сказать, входила в круги московской элиты, поскольку не у каждого советского ребенка была возможность ходить в ведомственные детские сады, и тем более не каждая семья была удостоена отдельной комнаты. Стоит вспомнить хотя бы обстановку, в которой жил Вадим Кожинов: «Мое детство прошло в квартире, в которой на 45 квадратных метрах жило 15 человек» [5].

Отношение к религии во многом является определяющим звеном в творчестве и жизни любого писателя или критика. В случае с Львом Аннинским, называющего себя «православным атеистом», все более, чем понятно. Он, выросший в атеистической среде, был полностью пропитан «безбожным воспитанием». Некоторые воспоминания Аннинского представляют особый интерес. Юноша, осознавший и утвердивший себя неверующим, вдруг решает из любопытства заглянуть в церковь: «Возникло непонятное, затопляющее душу ощущение счастья, причем в ЛЮБОЙ церкви: в православной, католической, протестантской (в мечети и синагоги не совался – от застенчивости) [1]. После посещения храма критик испытал странные для него ощущения, рациональное «неверующий» столкнулось с духовным началом. В данной ситуации возможны только два исхода: либо человек признает и укрепляет в себе это начало, либо отвергает, идя на поводу у рациональности. Аннинский выбирает второй путь, он обращается не к священным писаниям, а к философии Тертуллиана, и находит объяснение в его фразе: «Душа человеческая по природе христианка». Это явилось для критика достаточным основанием, чтобы закрепить свое отношение к религии в качестве «православного атеиста». Аннинский также отмечает, что в верующие не перешел по нескольким причинам: «…отчасти из чувства отвращения к этой (и любой другой) массовой кампании, отчасти же из чувства: “я и так вмещаю”» [1].

Значительные перемены в жизни будущего критика происходят после ухода отца на фронт добровольцем в 1941 году. Аннинский, говоря об этом периоде, часто проводит здесь черту, которая определяет переломный момент, делит жизнь на «до» и «после»: «Пять лет довоенных (точнее, семь, но первые два — чистая биология) слиты в единое состояние; никакого развития, никаких вариантов, просто — СВЕТЛОЕ <…> Война все сламывает. Пятилетний беспросвет начинается с провала эвакуации. <…> просто черная полоса, просто — ВОЙНА, БЕЗ ДОМА, БЕЗ ОТЦА» [3].

 Отец пропал без вести, ничего о его судьбе было неизвестно, этот факт был воспринят семилетним ребенком очень болезненно, но в то же время оказывал мощное влияние на протяжении всей жизни именно тем, что отец погиб за великую идею. Основные воспоминания этого времени связаны лишь со слезами по ночам в коммуналке, постоянным ожиданием и непринятием гибели отца, по признанию Аннинского, они ждали его возвращения вплоть до 1955 года.

Долгие годы критик искал хоть какую-нибудь информацию об отце, единственное, что было на руках, единственная зацепка – его письмо, отправленное из Великих Лук в 1941 году. Это место впоследствии очень сильно повлияло на критика, именно там пришло осознание необходимости продолжить начатую дедом родословную: «…по словам жены, я вернулся в каком-то сомнамбулическом состоянии. Я решил, что обязан вписать в дедовский манускрипт главу об отце, поскольку сам отец не может этого сделать...» [2].

Тогда началось долгое изучение архивов – писем, дневников. Написание тринадцатитомного «Родословия», по признанию Аннинского, было самым главным делом его жизни, которое он делал прежде всего для своей семьи – трех дочерей. В процессе обращения к прошлому Аннинский углубился не только в историю рода по линии отца, но также и матери: «Прежде всего я позвонил маме и двум ее сестрам, моим теткам, попросил их рассказать о прошлом. И вот они, плача, стали вспоминать свою семейную историю. Я только попросил их не сверяться друг с другом, а рассказывать, как кто знает, объяснил, что мне их расхождения дороже общей истины. И в результате получилась книжка, которую я назвал “Три дочери Залмана”» [2].

Фигура матери для многих критиков сыграла важную роль в формировании их личности. Такой была мама Михаила Лобанова, которая была для него духовно-нравственным примером. Для Аннинского Анна Александровна была в тени отца. Дом ассоциировался у него со «строгостью, жесткими “нельзя”, нависающими скандалами» [3]. Только после ее смерти критик смог ощутить самое важное, что может дать мама своему ребенку: «Но когда восьмидесяти (почти) лет от роду отошла к праотцам и она, в тоске по ней я осознал, что если и укрепилось во мне чувство Семьи, Родства и вообще Дома, то именно от ее тихого влияния» [1].

Л. Аннинский окончил филологический факультет МГУ. Не столько профессия интересовала его, сколько сама русская литература: «То есть я выбрал русскую литературу; еще в восьмом классе, с первых сочинений, я твердо знал, что буду заниматься – ею, и только ею. А в каком профессиональном качестве? В любом» [1].

Впоследствии круг интересов Льва Александровича значительно расширился, не только русская литература была предметом его критических статей, но и театральные постановки, кино.

Свой творческий путь после окончания университета Лев Александрович характеризует так: «…все попробовать, все охватить, сопрячь, примирить. Понять каждого. Сохранить внутреннее равновесие. Придать “человеческое лицо” тому, что судьба дала. Не поддаваться никакому яду, мороку, самообману. Тайная свобода. Не знаю, удалось ли мне это» [1].

Многие критики начали выносить свои приговоры удалось или не удалось это Л. Аннинскому. Проблема была в том, что несмотря на свою принадлежность к либеральной направленности, Аннинский находился ни справа, ни слева, а где-то между, спокойно печатался и в «Новом мире», и газете «Завтра». Свое положение он определял следующим образом: «…всегда чувствовал себя естественно в центре «общественной жизни», абсолютно вписываясь и “состоянием”, и “поведением” в “социальный контекст”, но никогда даже и не примерялся ни к каким “движениям” и “партиям”. Не исключая и той единственной, через которую в мое время “открывались все пути”» [1]. 

Конъюнктура требовала от него окончательного выбора стороны, хотя, по сути, выбор уже был сделан: «В 1991 году пришла бумага с предложением “определиться”: листок, разделенный надвое по вертикали. Слева были, кажется, “демократы”, справа “патриоты”, не помню: я не вникал. Я поставил от своей фамилии стрелки в оба конца и приписал, что мне мерзит этот раскол» [10].

Аннинский, не вписывавший себя ни к каким партиям, направлениям, движениям и так далее, совершенно безразлично отнесся к причислению его в «демократический» союз писателей. Работа Льва Александровича, как критика, все же не подчинялась строго идеологическим рамкам, которые выстраивались в то время, свои предпочтения он никому не отдавал, по крайней мере формально: «Если чей-то текст мне интересен, то независимо от того, кто его написал: “демократ” или “патриот”. Если кому-то интересен мой текст, я даю его читать (или публиковать) независимо от того, “справа” просят или “слева”» [10].

Критики левого либерального крыла зачастую упрекали Л. Аннинского за его «неопределенность» и нежелание выбирать одну сторону:  «Например, я публиковался в “Московских новостях”, “Известиях”, “Огоньке”, “Знамени” и даже в еврейских газетах, — и ни один “патриот” ни звуком не попрекнул меня этим, однако стоит хоть строчку обронить в газете “День” или “Завтра”, как “демократы” подступают с допросами: — Ты что, с ними?! Как ты можешь иметь с ними дело? Да мы с ними на одну делянку не сядем!» [10]

Первая книга Л. А. Аннинского «Ядро ореха» вышла в 1965 году. Она представляет собой критические очерки о творчестве писателей. Это и авторы городской прозы – Ю. Трифонов, В. Аксенов, и драматурги – В. Розов, А. Арбузов, и поэты – «шестидесятники» – Е. Евтушенко, А. Вознесенский, Р. Рождественский.

По признанию Льва Аннинского, он «неисправимый и неразоружившийся шестидесятник». В книге «Шестидесятники и мы» он писал: «„Шестидесятники“ – символ неповрежденного идеализма, который попытались спасти и внести в жизнь два советских поколения… Наконец, это символ поиска, символ вольности, символ пробуждения…» [4] В данном случае Л. Аннинский, как многие критики и литературоведы, рассматривает явление «шестидесятничества» через призму розовых очков, романтизируя роль данного феномена. Символ поиска, вольности, пробуждения у Е. Евтушенко, А. Вознесенского, Р. Рождественского и так далее всегда шел рука об руку с богохульством, отрицанием всего человеческого, страстью ко всему запретному, что сближает их с представителями Серебряного века, отрицавшими традиционную систему ценностей.

Об этой преемственности поэтов-«шестидесятников» неоднократно писал Станислав Куняев: «А четвёртый шабаш, может быть самый пошлый и самый шумный, — шабаш “шестидесятников”, научившихся всему демоническому у своих старших “акум”, “демонов”, “лилит” и прочих прототипов петербургского маскарада из Серебряного века» [7].

Анализируя в «Ядре ореха» творчество поэтов, Аннинский не выносит никаких вердиктов и оценок, все рассуждения критика воспринимаются как констатация факта. Л. Аннинский как будто создает свою реальность, с помощью которой раскрывает суть того или иного произведения, причем реальность эта зачастую мифологизирована. Спустя несколько страниц абстрактных размышлений о ранней поэзии Евтушенко и Рождественского, критик рассматривает смену мировосприятия поэтов и приходит к тому, что главным их противником стало «мещанство»: «И противник был у него вполне, как ему казалось, определенный. Гнусная, тихая мерзость, уют портьер и штор, тепленькая сырость». И у всех троих (выше я вперемежку цитировал Рождественского, Евтушенко и Соколова) на устах было одно слово, которым все трое припечатывали своих врагов. Мещанство!» [9]

Аннинский преподносит фигуры поэтов с героических позиций, они – борцы против гедонизма, удобства и бездеятельности. Данные строки никак не соотносятся с действительным положением дел, поскольку как раз Е. Евтушенко известен своими мещанским умонастроением – эгоизм, жажда выгоды, подстраивание под время, желание любыми способами утвердить свою фигуру, демонстрация своего успеха и влияния – это основа образа жизни и поступков поэта.

Станислав Куняев в статье «Давайте после драки помашем кулаками...», развенчивая миф о личности Евтушенко, писал следующее: «Беда Евтушенко заключалась в том, что он сидел даже не на двух, а на четырёх стульях — советском, антисоветском, еврейском и русском, и, сообразуясь с обстоятельствами, всегда ловко и естественно пересаживался с одного стула на другой, за что “идейные” диссиденты вроде Иосифа Бродского презирали его не меньше, чем идейные патриоты». [6]

Аннинский, хоть и отмечает двойственность поэтов-«шестидесятников», но делает это в неправильном ключе. Он в переменчивых настроениях Евтушенко видит не подчинение конъюнктуре, не желание «усидеть на четырех стульях», а рефлексию чувств, покаяние и неподвластность возникающим иллюзиям: «Здесь— “первопричина мучительных метаморфоз”, бесконечных шатаний, метаний и поворотов Евтушенко, непрекращающейся этой лихорадки. В ней-то весь секрет! <…> Я не убежден, что в прошлые времена могла бы существовать в поэзии такого рода рефлексия — не столько разъедающая, сколько созидающая натуру, не столько отравляющая, сколько направляющая существование, не столь горестная, наконец, сколь увлеченная собою [9].

Л. Аннинский замечает правильно, говоря об «увлечении собой» – это основной пафос лирики Евтушенко, концентрация на личном «Я», утверждение исключительности своей личности, самолюбование, проявление гордыни, но никаким образом не покаяние, поэт «каялся» только в тех случаях, когда ему это было нужно, только в угоду личным интересам. Что подтверждает Станислав Куняев: «Он, к примеру, пишет и печатает стихотворение “Бабий Яр”, а затем в качестве члена редколлегии журнала “Юность” поддер­живает резолюцию об израильской “агрессии”. Он посылает в адрес прави­тельства широковещательную телеграмму против оккупации Чехословакии, но вслед за этим делает приватное заявление в партбюро Московского отде­ления Союза писателей с осуждением своей первоначальной позиции» [6].

Такая же мифологизация наблюдается и при рассмотрении Аннинским творчества А. Вознесенского. Он характеризует стихи из «Треугольной груши» как «мастерство, доходящее до изысканности» [9].  

Л. А. Аннинский видит в произведениях поэта его личную трагедию жизни, которая обоснована ощущением отчужденности и одиночества. Снова критик рисует свою параллельную реальность, очаровываясь бунтарством поэта. А. Вознесенский был не так уж и одинок, он ездил за границу, нашел себе единомышленников в лице Аллена Гинзберга и Питера Орловски, с которыми весело проводил время. Чего только стоит воспоминание поэта об элитарном вечере в Альберт-холле: «“Обожали, переполняли, ломились, аплодиро­вали, освистывали, балдели, рыдали, пестрели, молились, раздевались, швырялись, мяукали, кайфовали, кололись, надирались, отдавались, за­тихали, благоухали. Смердели, лорнировали, блевали, шокировались, не секли, не фурыкали, не волокли, не контачили, не врубались, труби­ли, кускусничали, акулевали, клялись, грозили, оборжали, вышвырива­ли, не дышали, стонали, революционизировались, скандировали: “Ом, ом, оом, ооммм...”» [8].

Лев Аннинский видит мастерство и изысканность стихов А. Вознесенского в следующем: «Поэт кое-где по инерции пишет это движение празднично, а само оно уже дышит холодом. Шлюхи и звезды, черти и ангелы, тлеющие трассы и необыкновенные столицы — все слилось в апокалиптическом вихре. “Треугольная груша” оставляет впечатление смутности, внутренней разорванности и безысходности не только потому, что эта поэма отступлений не приведена к одному эмоциональному ряду и звездное, брезжущее, необыкновенное в ней смешалось с мотивами прибитой, угасающей и тлеющей в этом движении жизни» [9].

В одном критик прав, в поэзии А. Вознесенского нет человека, но его не то, чтобы нет, он в ней извращен до невозможного. Станислав Куняев в статье «Лежу бухой и эпохальный» «А. А. взял на себя другую часть русофобии — насаж­дение циничной и развязной обезбоженности, глумливое осмеяние право­славного мира, издевательство над монашеским призванием молодых рус­ских людей»; «Листаешь книги Вознесенского и убеждаешься, что невод его поэзии загребает из моря жизни всё самое патологическое и античеловечное» [8].

Лев Аннинский фигура неоднозначная. В его критических статьях много выражения самого себя, он не конкретен, его формулировки абстрактны и неточны, зачастую он не выносит окончательных оценок в отношении того или иного автора, оставляя за собой недосказанность и неопределенность, в этом, как отмечают многие критики, одновременно и проблема, и мастерство Льва Александровича Аннинского.
 

Использованные источники:

1. Аннинский Л. А., Какая Россия мне нужна — 2004 (История России. Современный взгляд)

2. Аннинский Л. В сторону отца [Электронный ресурс] //–URL: http://www.idelo.ru/468/19.html

3. Аннинский Л. Имя, время, племя [Электронный ресурс] //– Дружба народов. – URL:https://magazines.gorky.media/druzhba/2016/11/imya-plemya-vremya.html?ysclid=m51m9uvoy8449358178

4. Аннинский, Лев Александрович. Шестидесятники и мы : Кинематограф, ставший и не ставший историей / Лев Аннинский. - Москва : Всесоюз. творч.-произв. об-ние "Киноцентр", 1991. - 238,[1] с., [8] л. ил.; 22 см.

5. Куняев С. Вадим Кожинов [Электронный ресурс] //–URL:https://reading-hall.ru/publication.php?id=24911&ysclid=m51n0ad6ax430783427

6. Куняев Ст. «Давайте после драки помашем кулаками...» [Электронный ресурс] // журнал «Родная Кубань». –URL: https://rkuban.ru/archive/rubric/publitsistika/publitsistika_14540.html?ysclid=m55052ouhp513730910

7. Куняев Ст. В борьбе неравной двух сердец. [Электронный ресурс] //–URL:https://litlife.club/books/200881/read?page=26&ysclid=m55010459a449365593

8. Куняев Ст. Лежу бухой и эпохальный [Электронный ресурс] // журнал «Родная Кубань». –URL:https://rkuban.ru/archive/rubric/publitsistika/publitsistika_14539.html

9. Л. Аннинский, Ядро ореха. Критические очерки, «Советский писатель», М. 1965. 223 стр.

10. Современная литература: Ноев ковчег? Знамя, номер 1, 1999 [Электронный ресурс] //–URL:https://magazines.gorky.media/znamia/1999/1/sovremennaya-literatura-noev-kovcheg.html

Иллюстрация