09.11.2024
«Личное и общественное»
...в прозе А. Платонова 1920–1930-х годов в контексте идеи о сдвоенно-совокупной структуре нового общества.
В свете понимания коммунизма как «промежуточного вещества между туловищами пролетариев», представленного у Платонова в романе «Чевенгур», становится понятным значение фигуры вождя. В повести «Впрок» писатель даёт разговор «душевного бедняка» и Упоева о жизни советских людей без Ленина. «Душевный бедняк» говорит, что Ленин умер, и теперь живут только его «дух и дело», т.е. изложенное в «Полном собрании сочинений» учение, которое Упоев усердно изучает (Заметим, что эта ситуация подобна той, в которой оказываются ранние христиане после смерти Христа; напр., ап. Павел в посланиях к своим последователям говорит о жизни в Святом духе, который как бы являет Спасителя.) Однако Упоев вносит важное дополнение в слова своего собеседника: «…Дух и дело для жизни масс – это верно, а для дружелюбного чувства нам нужно иметь конкретную личность среди земли.
<...>
Нам нужен живой – и такой же, как Ленин… Засею землю, пойду Сталина глядеть: чувствую в нём свой источник. Вернусь, на всю жизнь покоен буду» [2, с. 417].
Платонов обыгрывает сюжеты советской литературы (вернее, создаёт их), которые в сталинскую эпоху станут классическими: «Ленин и ходоки» и «Сталин – это Ленин сегодня». Согласно точке зрения писателя, смысл этих сюжетов состоит в том, что фигура вождя представляет не столько инстанцию управленческого аппарата государства, сколько «вещество существования», которое восполняет неполноту рядового человека и приближает его к своему окончательному образу, отвечающему коммунизму (ленинскому «духу и делу»). Упоев называет Сталина своим источником; источник всегда находится на возвышенности, следовательно, он указывает на его, вождя, верхнее и своё, рядового, нижнее положение; связывающий их туловища коммунизм предстаёт в образе реки (воды), единой на всём протяжении своего – в разных местах неодинакового – течения. Этот образ интересен тем, что представленная в нём социальная горизонталь, которая выражает гражданское равенство, образуется антропологической вертикалью, представляющей взаимодействие верха и низа (в соответствии с платоновской моделью Бога). Нетрудно заметить, что возникающая во взаимодействии вождя и рядового социальная структура коммунизма изоморфна архитектуре телесного устройства человека.
Образ вождя, Ленина и соответственно Сталина, т.е. человека, аккумулировавшего «силу совершенной жизни», Упоев описывает так: «…небольшой человек, думающий две мысли враз…» [2, с. 412]. (Это описание полностью соответствует данной в «Счастливой Москве» физиологической теории Самбикина, моделирующей образ антропологически высокого человека: «…Раньше утверждали, что спинной мозг работает только ради сердца и чисто органических функций, а головной мозг – высший координирующий центр… Это неправда: спинной мозг может мыслить, а головной принимать участие в самых простых, инстинктивных процессах…
<…>
…Тайна жизни состоит в двойственном сознании человека. Мы думаем всегда сразу две мысли и одну не можем! У нас ведь два органа на один предмет! Они оба думают навстречу друг другу, хотя и на одну тему… <…>. То, что человек способен думать вдвойне по каждому вопросу, сделало его лучшим животным на земле…
<…>
…Здесь разница в пустяке, хотя пустяк этот решил всемирную историю. Надо было привыкнуть координировать, сочетать в один импульс две мысли – одна из них встаёт из-под самой земли, из недр костей, другая спускается с высоты черепа. Надо, чтоб они встречались всегда в одно мгновение и попадали волна в волну, в резонанс одна другой… А у животных, у них тоже против каждого впечатления встают две мысли, но они идут вразброд и не складываются в один удар. Вот в чём тайна эволюции человека, вот почему он обогнал всех животных! Он взял почти пустяком: два чувства, два темных течения он сумел приучить встречаться и меряться силами… Встречаясь, они превращаются в человеческую мысль. Ясно, что это ничего неощутимо… <…>. От животных нас отделяет один миг, когда мы теряем двойственность своего сознания, и мы очень часто живём в архейскую эпоху, не понимая такого значения… Но вновь сцепляются наши два сознания, мы опять становимся людьми в объятиях нашей "двусмысленной" мысли, а природа, устроенная по принципу бедного одиночества, скрежещет и свёртывается от действия страшных двойных устройств, которых она не рождала, которые произошли в себе самих…» [5, с. 58].)
Изоморфность архитектуры телесного устройства человека и социальной структуры коммунизма показывает, что Платонов мыслит советский социум как живой организм, подобный человеческой плоти, макротело, образуемое взаимодействием социальных верха и низа.
Социум как сдвоено-совокупное тело становится предметом пристального внимания Платонова в романе «Счастливая Москва». Особенность этого романа – критический взгляд писателя на жизнь советского общества 1930-х гг., который он выработал, осознав стремительно нараставшие тенденции социального кризиса, порождённого поколенческим конфликтом – противопоставленностью нового человека ветхому. В контексте этого конфликта Платонов и очерчивает модель сдвоено-совокупного коммунистического общества, показывая сбой механизма взаимодействия социальных верха и низа. Писатель отводит целые главы под описание полюсов общества, используя контрастные краски. Однако в обоих случаях он даёт образы одного и того же символического ряда – образы зданий (строений). Столица у Платонова разделена забором: по одну сторону – представленный зданиями Института экспериментальной медицины и комсомольского клуба хронотоп нового поколения – полного человека, вождя. По другую – хронотоп рядовых людей; его представляет многоквартирный ЖАКТ, в котором обитает вневойсковик Комягин и подобные ему люди: «…За третьей дверью, считая от канализационной трубы, начались закономерные звуки совокупления; настенный бачок пустой уборной сипел воздухом, то сильнее, то слабее, знаменуя работу могучего водопровода; вдалеке, в конце коридора, одинокий жилец принимался несколько раз кричать в ужасе сновидения, но утешить его было некому и он успокаивался самостоятельно; в комнате напротив двери Комягина кто-то, специально проснувшись, молился богу шёпотом: "Помяни меня, господи, во царствии твоём, я ведь тоже тебя поминаю, – дай мне что-нибудь фактическое, пожалуйста прошу!" В других номерах коридора тоже происходили свои события – мелкие, но непрерывные и необходимые, так что ночь была загружена жизнью и действием равносильно дню» [5, с. 89–90].
Эту нижнюю ночную жизнь Платонов соотносит с верхней дневной на всех уровнях образности романа: бывший госпиталем в Гражданскую войну запущенный ЖАКТ – новый, ещё даже не достроенный, ИЭМ; темнота коридора – свет медицинских ламп института и люстр клуба; канализационные трубы с несущимися по ним отбросами человеческой жизнедеятельности – везущий строителей нового мира трамвай; исполняемая «для себя» «жалкая» музыка уличного скрипача – 3-я («Героическая») симфония Людвига ван Бетховена, пророчествующая о грядущем торжестве человечества; ужас сновидения – великолепие технической мечты; чувственность плотского совокупления – рационализм сознания; молитвы Богу – обращение к вождю Сталину; чаяние о Царствии Небесном – мечты о коммунистическом «небе древних» и т.д. В отличие от «Чевенгура», в котором Платонов показал однородно-атомизированное общество устремившихся к коммунизму рядовых людей, в «Счастливой Москве» изображается разнородно-полярный социум вождей и рядовых. В рассказе «На заре туманной юности» (1938), рассказывая о девочках-детдомовках Ольге и Лизе, писатель говорил, что дети революции, став взрослыми, явят коммунизм в себе [3, с. 497]. Наконец это поколение выросло и вместе с ним в страну вошёл коммунизм; однако он оказался стремлением к скрывающемуся в «небе древних» «дальнему» миру. В этом стремлении новое поколение неожиданно утрачивают представление о себе; и вот являющие коммунизм в себе новые люди впадают в тревожные раздумия о коммунизме (некогда мучившие их отцов): где он, что он такое?
Однако показанная в «Счастливой Москве» разнородно-полярная социальная структура, изображающая разъединённость верха и низа, выводит на сдвоено-совокупную конструкцию общественной организации, в которой Платонов видел подлинное выражение коммунистического общества. Этот ход содержит в свёрнутом виде мысль писателя о равнозначности полюсов-хронотопов советского общества. Показывая «жизнь горя и сердца, воспоминаний, нужды в утешении и привязанности», отгороженную от нового поколения забором, за которым кипит строительство коммунистического общества, Платонов писал: «…Эта жизнь была настолько же велика, как и жизнь ума и усердной работы, но более безмолвна» [5, с. 80].
Анализируя сдвоено-совокупную социальную структуру платоновского коммунизма, необходимо рассмотреть ряд вопросов, поставленных в одиозной статье А.С. Гурвича «Андрей Платонов» (1937). В этой статье критик утверждал, что «все произведения Платонова, независимо от эпохи, к которой относится их содержание, и от времени их опубликования, несут на себе печать единого, глубоко порочного и в этом смысле весьма устойчивого мироощущения автора» [1, с. 362]. Порочность мировоззрения определяет принципиальную «антинародность» писателя [1, с. 408], в конечном счёте делая его творчество глубоко чуждым советскому обществу. Ключевым доводом Гурвича является мысль о «крайнем субъективизме творчества Платонова» и «субъективной ограниченности его произведений» [1, с. 402]. «Крайний субъективизм» писателя находит выражение в безысходном и непримиримом противопоставлении души телу, духовного материальному, природы культуре, личности государству: «Личное и общественное, желанное и нужное, своевольное и закономерное, частное и целостное – соприкосновение этих двух начал вечно занимает мысль Платонова, потому что в нём источник упоительных трагедий. Может ли тихий сокровенный голос сердца уцелеть в страшном грохоте и гуле вселенной? Может ли он слиться с хором? …у Платонова эта основная проблема, являющаяся для его героев вопросом жизни и смерти, решается признанием какой-нибудь одной из сторон. Взаимооплодотворения здесь… нет и не может быть. Одно из начал умирает для другого!» [1, с. 394].
Чтобы окончательно припечатать Платонова, Гурвич неожиданно берёт в союзники… самого Платонова: критик утверждает, что произведения Платонова несут именно то, что писатель подвергает осуждению в своей программной статье «Пушкин – наш товарищ». Опираясь на художественный опыт пушкинского «Медного всадника», в котором показано стремление «к дальним целям истории» и «обычная человеческая страсть», Платонов, пишет Гурвич, приходит к выводу, что «надо примирить обе нужды человеческие, потому что общественно-организующее начало и личная страсть одинаково нужны человеку, потому что Пётр и Евгений, Целостный Масштаб и частный Макар, гул поездов и тихая песня птички в одинаковой мере являются чудотворными строителями жизни»; критик тут же обращается к рассказу Платонова «Фро» и, проводя разоблачительное дознание, обличает несоответствие художественного мира писателя им же выдвинутому идеалу примирения личного и общественного [1, с. 396–401].
Согласно Гурвичу, в изображении советской действительности Платонов использует двучленную социальную структуру, однако нужна она ему для того, чтобы показать непримиримую рознь верха и низа общества, а не их диалектического единство. Эта точка зрения поверхностна; она есть следствие небрежного чтения Платонова, вывода о том, что писатель «очень откровенно и даже навязчиво подчеркивает в своих рассказах неограниченность и независимость своей идеи от временных, пространственных, бытовых, социальных, исторических и вообще каких бы то ни было данных, конкретных обстоятельств. Личное и общественное – это вечная неподвижная проблема, это рок, неизменный, одинаковый, как для человека пушкинской эпохи, так и для человека социалистического общества…» [1, с. 402]. Между тем дело обстоит прямо противоположным образом. В платоновских произведениях имеет место многоуровневая система «конкретных обстоятельств»; неспособность осмыслить эту систему и привела Гурвича к её отрицанию.
Основные положения системы «конкретных обстоятельств» Платонов выразил в своей антропологически акцентированной историософской концепции, которая пронизывает его пушкинские статьи. В статье «Пушкин и Горький» писатель изображает российское общество эпохи предыстории двучленной структурой, функционирование которой определяется механизмом присвоения социальным верхом сил социального низа. Рассматривая представленный в стихах Пушкина мировоззренческий горизонт, Платонов писал, что «народ (в широком смысле: от Татьяны Лариной до цыган и нищих, поющих в ограде Святогорского монастыря) – народ живёт особой самостоятельной жизнью, связанный с "высшими кругами", со "светом" лишь цепью своей неволи. Народ обладает своими скрытыми "секретными" средствами для питания собственной души и для спасения жизни от истребления "высшими" людьми. Эти жизненные средства не имели ничего общего со средствами времяпрепровождения аристократического, элитного общества… В народе своя политика, своя поэзия, своё утешение и своё большое горе; все эти свойства в народе более истинные и органические, чем в паразитических классах, – просто потому, что трудящиеся люди имеют действительный, реальный, и притом массовый опыт работы, нужды и борьбы со злодейским классом своих эксплуататоров. В "высшем" классе этот опыт почти сведён к нулю, и поэтому там не может иметь места реальная истина жизни – её там не зарабатывают, а проживают и делают бессмысленной. Но великая поэзия и жизненное развитие человека как средство преодоления исторической судьбы и как счастье существования могут питаться лишь из источников действительности, из практики тесного, трудного ощущения мира, – в этом и есть разгадка народного происхождения истинного искусства…» [4, с. 98–99].
По Платонову, структура предысторического общества состоит из верхнего «света» и нижнего народа; отношения их таковы, что народ обречён на гибель, и, если он до сих пор не уничтожен, то лишь потому, что в нём есть «способность бесконечного жизненного развития» [4, с. 95]. Нетрудно увидеть, что социальная модель эпохи предыстории восходит к представлениям писателя о космогонии – о процессах, образующих «вещество существования» вселенной. В «Эфирном тракте» Платонов писал, что в микромире, в котором действуют электроны, имеют место два типа отношений. В первом случае это конкурентная «социальная» борьба: одолевая (поглощая) противника, электрон-победитель, не меняя своего эволюционного состояния, увеличивался в размерах. Во втором случае это «эротическое» соединение электронов: их совокупность поднимается на более высокий эволюционный уровень – атомный. Согласно писателю, происходящие в человеческом обществе процессы изоморфны процессам, протекающим в мире элементарных частиц. С этой точки зрения предыстория аналогична «социуму» электронов, а история – атомов. «Конкретные обстоятельства», в которых происходит развитие «вещества существования» человека, и определяют у Платонова различие социальных организаций предыстории и истории. В структуре социума предыстории «свет» и народ – два разных хронотопа эволюции человечества: «свет» являет количественное развитие «вещества существования» (собственность, достаток, сытость), народ – качественное (ведущий в «царство сознания» трудовой опыт). В различении «света» и народа у писателя задействованы и антропологические коннотации: так, представителя народа он называет «единственно действительным человеком» [4, с. 95], а представителя «света» – «сверхчеловеком» [4, с. 75].
Использованные источники:
1. Гурвич, А. Андрей Платонов // Андрей Платонов: воспоминания современников : материалы к биографии. – Москва, 1994.
2. Платонов, А.П. Впрок: «Бедняцкая хроника» // Платонов, А.П. Впрок : проза. – Москва, 1990.
3. Платонов, А.П. На заре туманной юности // Платонов, А.П. Счастливая Москва : роман, повесть, рассказы. – Москва, 2011.
4. Платонов, А.П. Пушкин и Горький // Платонов, А.П. Фабрика литературы : литературная критика, публицистика. – Москва, 2011.
5. Платонов, А.П. Счастливая Москва // Платонов, А.П. Счастливая Москва : роман, повесть, рассказы. – Москва, 2011.
09.11.2024